Антон Чехов — Гриша: Рассказ
Гриша, маленький, пухлый мальчик, родившийся два года и восемь месяцев тому назад, гуляет с нянькой по бульвару. На нем длинный ватный бурнусик, шарф, большая шапка с мохнатой пуговкой и теплые калоши. Ему душно и жарко, а тут еще разгулявшееся апрельское солнце бьет прямо в глаза и щиплет веки.
Вся его неуклюжая, робко, неуверенно шагающая фигура выражает крайнее недоумение.
До сих пор Гриша знал один только четырехугольный мир, где в одном углу стоит его кровать, в другом — нянькин сундук, в третьем — стул, а в четвертом — горит лампадка. Если взглянуть под кровать, то увидишь куклу с отломанной рукой и барабан, а за нянькиным сундуком очень много разных вещей: катушки от ниток, бумажки, коробка без крышки и сломанный паяц. В этом мире, кроме няни и Гриши, часто бывают мама и кошка. Мама похожа на куклу, а кошка на папину шубу, только у шубы нет глаз и хвоста. Из мира, который называется детской, дверь ведет в пространство, где обедают и пьют чай. Тут стоит Гришин стул на высоких ножках и висят часы, существующие для того только, чтобы махать маятником и звонить. Из столовой можно пройти в комнату, где стоят красные кресла. Тут на ковре темнеет пятно, за которое Грише до сих пор грозят пальцами. За этой комнатой есть еще другая, куда не пускают и где мелькает папа — личность в высшей степени загадочная! Няня и мама понятны: они одевают Гришу, кормят и укладывают его спать, но для чего существует папа — неизвестно. Еще есть другая загадочная личность — это тетя, которая подарила Грише барабан. Она то появляется, то исчезает. Куда она исчезает? Гриша не раз заглядывал под кровать, за сундук и под диван, но там ее не было…
В этом же новом мире, где солнце режет глаза, столько пап, мам и теть, что не знаешь, к кому и подбежать.
Но страннее и нелепее всего — лошади. Гриша глядит на их двигающиеся ноги и ничего не может понять. Глядит на няньку, чтобы та разрешила его недоумение, но та молчит.
Вдруг он слышит страшный топот… По бульвару, мерно шагая, двигается прямо на него толпа солдат с красными лицами и с банными вениками под мышкой. Гриша весь холодеет от ужаса и глядит вопросительно на няньку: не опасно ли? Но нянька не бежит и не плачет, значит, не опасно. Гриша провожает глазами солдат и сам начинает шагать им в такт.
Через бульвар перебегают две большие кошки с длинными мордами, с высунутыми языками и с задранными вверх хвостами. Гриша думает, что и ему тоже нужно бежать, и бежит за кошками.
— Стой! — кричит ему нянька, грубо хватая его за плечи. — Куда ты? Нешто тебе велено шалить?
Вот какая-то няня сидит и держит маленькое корыто с апельсинами. Гриша проходит мимо нее и молча берет себе один апельсин.
— Это ты зачем же? — кричит его спутница, хлопая его по руке и вырывая апельсин. — Дурак!
Теперь Гриша с удовольствием бы поднял стеклышко, которое валяется под ногами и сверкает, как лампадка, но он боится, что его опять ударят по руке.
— Мое вам почтение! — слышит вдруг Гриша почти над самым ухом чей-то громкий, густой голос и видит высокого человека со светлыми пуговицами.
К великому его удовольствию, этот человек подает няньке руку, останавливается с ней и начинает разговаривать. Блеск солнца, шум экипажей, лошади, светлые пуговицы, всё это так поразительно ново и не страшно, что душа Гриши наполняется чувством наслаждения и он начинает хохотать.
— Пойдем! Пойдем! — кричит он человеку со светлыми пуговицами, дергая его за фалду.
— Куда пойдем? — спрашивает человек.
— Пойдем! — настаивает Гриша.
Ему хочется сказать, что недурно бы также прихватить с собой папу, маму и кошку, но язык говорит совсем не то, что нужно.
Немного погодя нянька сворачивает с бульвара и вводит Гришу в большой двор, где есть еще снег. И человек со светлыми пуговицами тоже идет за ними. Минуют старательно снеговые глыбы и лужи, потом по грязной, темной лестнице входят в комнату. Тут много дыма, пахнет жарким и какая-то женщина стоит около печки и жарит котлеты. Кухарка и нянька целуются и вместе с человеком садятся на скамью и начинают говорить тихо. Грише, окутанному, становится невыносимо жарко и душно.
«Отчего бы это?» — думает он, оглядываясь.
Видит он темный потолок, ухват с двумя рогами, печку, которая глядит большим, черным дуплом…
— Ну, ну, ну! — кричит нянька. — Подождешь!
Кухарка ставит на стол бутылку, три рюмки и пирог. Две женщины и человек со светлыми пуговицами чокаются и пьют по нескольку раз, и человек обнимает то няньку, то кухарку. И потом все трое начинают тихо петь.
Гриша тянется к пирогу, и ему дают кусочек. Он ест и глядит, как пьет нянька… Ему тоже хочется выпить.
— Дай! Няня, дай! — просит он.
Кухарка дает ему отхлебнуть из своей рюмки. Он таращит глаза, морщится, кашляет и долго потом машет руками, а кухарка глядит на него и смеется.
Вернувшись домой, Гриша начинает рассказывать маме, стенам и кровати, где он был и что видел. Говорит он не столько языком, сколько лицом и руками. Показывает он, как блестит солнце, как бегают лошади, как глядит страшная печь и как пьет кухарка…
Вечером он никак не может уснуть. Солдаты с вениками, большие кошки, лошади, стеклышко, корыто с апельсинами, светлые пуговицы, — всё это собралось в кучу и давит его мозг. Он ворочается с боку на бок, болтает и в конце концов, не вынося своего возбуждения, начинает плакать.
— А у тебя жар! — говорит мама, касаясь ладонью его лба. — Отчего бы это могло случиться?
— Печка! — плачет Гриша. — Пошла отсюда, печка!
— Вероятно, покушал лишнее… — решает мама.
И Гриша, распираемый впечатлениями новой, только что изведанной жизни, получает от мамы ложку касторки.
РАССКАЗЫ
Анюта
О ранних рассказах А. Ч.
(из полного собрания сочинений в 30 томах)
Первый сборник рассказов Чехова был подготовлен к печати в середине 1882 года. В него входили рассказы: «Жены артистов», «Папаша», «Петров день», «За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь», «Исповедь, или Оля, Женя, Зоя», «Грешник из Толедо», «Темпераменты», «Летающие острова», «Перед свадьбой», «Письмо к ученому соседу», «В вагоне», «Тысяча одна страсть, или Страшная ночь».
В свет этот сборник не вышел. Сохранились два неполных его экземпляра — без обложек, титульных листов, последних страниц и оглавления (Московский дом-музей А. П. Чехова — 112 и 96 стр.). На одном экземпляре сделана помета: «Издание автора 188—»; в другом — указание И. П. Чехова: «Сохранившиеся листы первого сборника рассказов А. П., не вышедшего в свет. (Начала 80-х годов, до „Сказок Мельпомены“). И. Чехов. 31 марта 1913»; «Рисунки покойного брата Николая».
М. П. Чехов писал об этой книге весьма осторожно: «Она была уже напечатана, сброшюрована, и только недоставало ей обложки… Я не знаю, почему именно она не вышла в свет и вообще какова была ее дальнейшая судьба» (Вокруг Чехова, стр. 137).
Сам А. П. Чехов никаких сведений о первом своем сборнике не оставил.
По традиции с этой книгой связывался черновой эскиз обложки, сохранявшийся у М. М. Дюковского (в 1965 г. передан в Московский музей А. П. Чехова): «На досуге. Антоши Чехонте. Рис. Н. П. Чехова».
Сборник датировался до сих пор 1883 годом на том основании, что хронологически позднейшая в нем пародия «Летающие острова» была напечатана в журнале «Будильник» в мае 1883 г.
При подготовке тома были обследованы дела московской цензуры, хранящиеся в Центральном гос. архиве г. Москвы. Среди бумаг 1882 г. обнаружены документы, объясняющие судьбу первой книги Чехова.
19 июня 1882 г. московская типография Н. Коди, издававшая, в частности, журнал «Зритель», обратилась в цензурный комитет с просьбой выдать ей «билет для представления в корректурных листах книги под названием „Шалопаи и благодушные. Альманах Антоши Чехонте с рисунками Чехова“, в которой будет 7 печатных листов» (ф. 31, оп. 3, ед. хр. 2251, л. 95). Цензурный комитет заседал в тот же день, но в просьбе было отказано «по неимению в виду закона для разрешения настоящего прошения» (там же, ед. хр. 2173, л. 125 об.). 30 июня 1882 г. типография вновь обратилась в цензурный комитет, прося «выдать ей билет для представления в корректурных листах книги „Шалость“ А. Чехонте, с рисунками Н. П. Чехова, книги, в состав которой входят статьи, уже печатавшиеся разновременно в подцензурных изданиях». «Статьи, — говорилось в этом прошении, написанном рукой самого Чехова, — которые еще не были напечатаны, будут доставлены в рукописи. Книга будет состоять из 5–7 печатных листов» (там же, ед. хр. 2251, л. 155). На этот раз просьба была удовлетворена, и типография получила «билет» — право на представление книги цензору. Цензором был действительный статский советник В. Я. Федоров, весьма влиятельный чиновник, вскоре назначенный председателем Московского цензурного комитета.
Обнаруженные материалы позволили установить дату сборника — 1882 (пародия «Летающие острова» относится, таким образом, тоже к 1882 г.), его название — «Шалость» — и полный объем (7 печ. л.)[100].
Дальнейшая судьба первой книги Чехова в сохранившихся документах цензурного архива не отразилась. Но, начиная с Н. А. Лейкиным переговоры о «Пестрых рассказах», Чехов писал: «В Москве находятся издатели-типографы, но в Москве цензура книги не пустит, ибо все мои отборные рассказы, по московским понятиям, подрывают основы» (1 апреля 1885 г.).
Поскольку издание «Сказок Мельпомены» цензурных препятствий не встретило, замечание Чехова может быть отнесено только к первому его сборнику.
Из сборника «Сказки Мельпомены. Шесть рассказов А. Чехонте», М., 1884, в состав настоящего тома вошли: «Он и она», «Барон», «Месть», «Два скандала», «Жены артистов» (рассказ 1883 г. «Трагик» см. в томе II).
Появление «Сказок Мельпомены» — первой увидевшей свет книги Чехова — вызвало ряд откликов в прессе. В частности, П. А. Сергеенко писал: «… рассказы А. Чехонте живьем вырваны из артистического мирка. Все они небольшие, читаются легко, свободно и с невольной улыбкой. Написаны с диккенсовским юмором … Всюду разлит юмор, юмор без натуги, и Чехонте обращается с ним весьма осторожно, как и следует. А то за последнее время ужасно как все ударились в юмористику … мы только и смеемся, когда начальство острит и нельзя не хихикать, или когда шкуру сдерем с ближнего. Здорового же, веселого, хорошего смеха и в помине у нас не имеется» (Яго. Летучие заметки. — «Новороссийский телеграф», 1884, № 2931, 1 декабря).
В еженедельной газете «Театральный мирок» (выходила под редакцией А. А. Плещеева) была помещена библиографическая заметка о сборнике: «Все шесть рассказов написаны бойким, живым языком и читаются с интересом. Автор обладает несомненным юмором» («Театральный мирок», 1884, № 25).
Отзывом о сборнике начал свой «Московский фельетон» в «Новом времени» А. Д. Курепин, подписавшийся инициалом К. «Напрасно Антоша Чехонте увлекся нашептываниями Мельпомены. Лучше бы ему обратиться к самой жизни и черпать в ней полною горстью материалы для всевозможных рассказов, и веселых и печальных» («Новое время», 1884, № 3022, 28 июля).
Журнал «Наблюдатель» (1885, № 4, стр. 68–68) также напечатал сочувственную рецензию. Здесь о «Сказках Мельпомены» говорилось: «Автор этих рассказов придал им несоответственное название: все они взяты из мира театра, но к музе трагедии не имеют никакого отношения; их могла скорее передать муза комедии, веселая Талия, так как в них преобладает комический или юмористический элемент. Написаны эти рассказы недурно, читаются легко; содержание их и выведенные в них типы близки к действительной жизни».
В 1883 г. в Москве был издан юмористический сборник «Кукареку. Веселые и забавные рассказы, повести и стихотворения» — под ред. Трефового Короля (Л. И. Пальмина), где из журналов «Будильник» и «Москва» были перепечатаны, без участия автора, два рассказа Чехова: «Жизнь в вопросах и восклицаниях» и «Забыл!!».
В 1900 г. редакция петербургского журнала «Стрекоза» выпустила как «главную премию журнала» сборник «В мире смеха и шуток», куда вошли некоторые рассказы, стихи, юморески, карикатуры, увидевшие свет на страницах «Стрекозы». В их числе следующие рассказы и юморески Чехова, относящиеся к 1880 г.: «По-американски», «Папаша», «Перед свадьбой», «За яблочки», «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т. п.?». Как показывает сопоставление текстов, это была простая перепечатка (рассказ «Папаша», выправленный Чеховым в 1882 г., здесь воспроизводился по журнальному тексту 1880 г.). Таким образом, сборники «Кукареку» и «В мире смеха и шуток» не могут считаться источниками текста.
Рассказы и юморески ранних лет, не публиковавшиеся при жизни Чехова и сохранившиеся в рукописях, собраны в разделе «Неопубликованное. Неоконченное». Здесь, в частности, впервые полностью помещена юмореска «Рекламы и объявления». Выяснено также, что пародийный «роман» «Тайны ста сорока четырех катастроф, или Русский Рокамболь», в предшествующих изданиях датированный 1884 г., в действительности относится к 1882 г.
Все рассказы и юморески, собранные в первом томе, появились в журналах и газетах 1880–1882 годов под псевдонимами или без подписи. Первая достоверно известная подпись Чехова в печати — «… въ» — находилась под «Письмом к ученому соседу». Затем широко применялся известный псевдоним «Антоша Чехонте» и его варианты: Антоша, Чехонте, Ан. Ч., Антоша Ч., Антоша Ч***, А. Чехонте, Дон Антонио Чехонте. Под некоторыми текстами стояли подписи: Человек без селезенки, Прозаический поэт, Г. Балдастов[101].
Готовя для книгоиздательства А. Ф. Маркса первое собрание своих сочинений, Чехов не смог разыскать всё, что было напечатано им за двадцать лет литературного труда, — своих «по всему свету разбросанных детищ». Некоторое число рассказов и юморесок, опубликованных под нераскрытыми псевдонимами или анонимно, затерялось на страницах журналов и газет конца 70-х — начала 80-х годов и не собрано до сих пор.
При подготовке этого тома были обследованы следующие издания 1877–1883 годов.
Журналы: «Стрекоза», «Будильник», «Осколки», «Иллюстрированный бес», «Зритель», «Свет и тени», «Мирской толк», «Москва», «Развлечение», «Русский сатирический листок», «Колокольчик», «Маляр», «Шут», «Фаланга» (Тифлис), «Гусли» (Тифлис), «Маяк» (Одесса), «Пчелка» (Одесса), «Добряк», «Эхо», «Ребус», «Нувеллист», «Нива», «Нева», «Иллюстрированный мир», «Огонек», «Природа и охота», «Россия», «Кругозор», «Детский отдых», «Родник».
Газеты: «Московский листок», «Минута», «Петербургский листок», «Газета А. Гатцука», «Суфлер», «Театр», «Азовский вестник», «Азовские слухи», «Таганрогский вестник», «Русский курьер», «Московская неделя», «Россия», «Русская газета», «Донская пчела», «Южный край», «Улей», «Порядок», «Светоч», «Свет», «Отголоски», «Гласность», «Рассвет».
Альманахи и сборники: «Незабудка», М., 1878; «Стрелок», М., 1878; «Комар», М., 1878; «Юла», М., 1878; «Весельчак-каламбурист», М., 1879; «Живые струнки», СПб., 1879; «Забавник», СПб., 1879; «Наши смехотворы» («Потешная библиотека»), СПб., 1879; «Радуга», М., 1879; «Репертуар веселья, забавы и смеха», М., 1879; «Сверчок», Одесса, 1879; Альманахи «Будильника» на 1879–1882 годы; «Сверчок», М., 1880; «Ворона в павлиньих перьях», М., 1880; «Скоморох», М., 1880; «Смехотвор, или Шуты гороховые», СПб., 1880; «Шут гороховый», Одесса, 1881; «Юморист», М., 1881; «Веселый попутчик», СПб., 1881; «Букет», СПб., 1881; «Чудеса московской выставки», СПб., 1882; «Ей, ей, умру от смеха», СПб., 1882; «Художественный альманах журнала „Свет и тени“», М., 1882; «Обломки», СПб., 1882; «Возбудитель удовольствий жизни, веселья, любви и счастья», М., 1883; «Кукареку», М., 1883; «Живая струна», СПб., 1883; «Муха», СПб., 1883; «Весельчак», СПб., 1883; «Забубенные головушки», СПб., 1883; «Матушкины сынки», СПб., 1883; «Медные лбы», СПб., 1883; «Фонарик», СПб., 1883; «Зубоскал», СПб., 1883; «Мотылек», Киев, 1883.
При обследовании проверялись: свидетельства о первом выступлении Чехова в печати; предположения об авторстве Чехова в спорных текстах; публикации приписываемого Чехову. Удалось обнаружить рассказы, юморески и стихотворения, принадлежащие, вероятно, Чехову (помещены в отделе «Dubia» тома XVIII). В том XVIII отнесены и 12 строк из № 30 журнала «Стрекоза» за 1880 г. («Комары и мухи»), предположительно выделяемые из всей 35-строчной публикации.
А. Пазухину запомнилось участие Чехова в альманахе «Иллюстрированный бес» (см. А. Измайлов. Чехов. М., 1916, стр. 84–85). В единственном увидевшем свет номере (М., 1880; экземпляр хранится в Государственной публичной библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, Ленинград) воспроизведены гравированные рисунки Н. П. Чехова; сопровождающий их текст не подписан. По документам архива Московского цензурного комитета установлен автор стихов и фельетонов «Иллюстрированного беса» — Александра Урвановна Соколова, работавшая в малой прессе под псевдонимом «Синее домино» (прошение А. У. Соколовой от 13 мая 1881 г., ЦГАМ, ф. 31, оп. 3, ед. хр. 2250, л. 41).
Центральный гос. архив литературы и искусства (Москва) приобрел сохранявшиеся в бумагах книгоиздательства А. Ф. Маркса гранки — материал для дополнительных томов посмертного издания сочинений Чехова. На восемнадцати больших листах сделаны оттиски рассказов, юморесок и фельетонов 1881–1886 годов. В их числе входящие в настоящий том «И то, и се (Письма и телеграммы)», «Салон де варьете», «Темпераменты», «В вагоне»[102], «Свадебный сезон», «Философские определения жизни», «Встреча весны». Здесь же из журнала «Будильник» за 1882 год были перепечатаны три юморески: «Обиднейшие из заграничных уток», «К истории рекламы», «Женский костюм в Париже». Первая была опубликована в «Будильнике» с подписью А., две другие — без подписи. Анализ содержания и стиля этих юморесок приводит к выводу, что они не принадлежат Чехову.
Антон Чехов — Пересолил: Рассказ
Землемер Глеб Гаврилович Смирнов приехал на станцию «Гнилушки». До усадьбы, куда он был вызван для межевания, оставалось еще проехать на лошадях верст тридцать—сорок. (Ежели возница не пьян и лошади не клячи, то и тридцати верст не будет, а коли возница с мухой да кони наморены, то целых пятьдесят наберется.)
— Скажите, пожалуйста, где я могу найти здесь почтовых лошадей? — обратился землемер к станционному жандарму.
— Которых? Почтовых? Тут за сто верст путевой собаки не сыщешь, а не то что почтовых… Да вам куда ехать?
— В Девкино, имение генерала Хохотова.
— Что ж? — зевнул жандарм. — Ступайте за станцию, там на дворе иногда бывают мужики, возят пассажиров.
Землемер вздохнул и поплелся за станцию. Там, после долгих поисков, разговоров и колебаний, он нашел здоровеннейшего мужика, угрюмого, рябого, одетого в рваную сермягу и лапти.
— Чёрт знает какая у тебя телега! — поморщился землемер, влезая в телегу. — Не разберешь, где у нее зад, где перед…
— Что ж тут разбирать-то? Где лошадиный хвост, там перед, а где сидит ваша милость, там зад…
Лошаденка была молодая, но тощая, с растопыренными ногами и покусанными ушами. Когда возница приподнялся и стегнул ее веревочным кнутом, она только замотала головой, когда же он выбранился и стегнул ее еще раз, то телега взвизгнула и задрожала, как в лихорадке. После третьего удара телега покачнулась, после же четвертого она тронулась с места.
— Этак мы всю дорогу поедем? — спросил землемер, чувствуя сильную тряску и удивляясь способности русских возниц соединять тихую, черепашью езду с душу выворачивающей тряской.
— До-о-едем! — успокоил возница. — Кобылка молодая, шустрая… Дай ей только разбежаться, так потом и не остановишь… Но-о-о, прокля…тая!
Когда телега выехала со станции, были сумерки. Направо от землемера тянулась темная, замерзшая равнина, без конца и краю… Поедешь по ней, так наверно заедешь к чёрту на кулички. На горизонте, где она исчезала и сливалась с небом, лениво догорала холодная осенняя заря… Налево от дороги в темнеющем воздухе высились какие-то бугры, не то прошлогодние стоги, не то деревня. Что было впереди, землемер не видел, ибо с этой стороны всё поле зрения застилала широкая, неуклюжая спина возницы. Было тихо, но холодно, морозно.
«Какая, однако, здесь глушь! — думал землемер, стараясь прикрыть свои уши воротником от шинели. — Ни кола ни двора. Не ровен час — нападут и ограбят, так никто и не узнает, хоть из пушек пали… Да и возница ненадежный… Ишь, какая спинища! Этакое дитя природы пальцем тронет, так душа вон! И морда у него зверская, подозрительная».
— Эй, милый, — спросил землемер, — как тебя зовут?
— Что, Клим, как у вас здесь? Не опасно? Не шалят?
— Ничего, бог миловал… Кому ж шалить?
— Это хорошо, что не шалят… Но на всякий случай все-таки я взял с собой три револьвера, — соврал землемер. — А с револьвером, знаешь, шутки плохи. С десятью разбойниками можно справиться…
Стемнело. Телега вдруг заскрипела, завизжала, задрожала и, словно нехотя, повернула налево.
«Куда же это он меня повез? — подумал землемер. — Ехал всё прямо и вдруг налево. Чего доброго, завезет, подлец, в какую-нибудь трущобу и… и… Бывают ведь случаи!»
Клим оглянулся на землемера, заморгал всем лицом и стегнул по лошаденке.
— Да, брат… — продолжал землемер. — Не дай бог со мной связаться. Мало того, что разбойник без рук, без ног останется, но еще и перед судом ответит… Мне все судьи и исправники знакомы. Человек я казенный, нужный… Я вот еду, а начальству известно… так и глядят, чтоб мне кто-нибудь худа не сделал. Везде по дороге за кустиками урядники да сотские понатыканы… По… по…постой! — заорал вдруг землемер. — Куда же это ты въехал? Куда ты меня везешь?
— Да нешто не видите? Лес!
«Действительно, лес… — подумал землемер. — А я-то испугался! Однако, не нужно выдавать своего волнения… Он уже заметил, что я трушу. Отчего это он стал так часто на меня оглядываться? Наверное, замышляет что-нибудь… Раньше ехал еле-еле, нога за ногу, а теперь ишь как мчится!»
— Послушай, Клим, зачем ты так гонишь лошадь?
— Я ее не гоню. Сама разбежалась… Уж как разбежится, так никаким средствием ее не остановишь… И сама она не рада, что у ней ноги такие.
— Врешь, брат! Вижу, что врешь! Только я тебе не советую так быстро ехать. Попридержи-ка лошадь… Слышишь? Попридержи!
— А затем… затем, что за мной со станции должны выехать четыре товарища. Надо, чтоб они нас догнали… Они обещали догнать меня в этом лесу… С ними веселей будет ехать… Народ здоровый, коренастый… у каждого по пистолету… Что это ты всё оглядываешься и движешься, как на иголках? а? Я, брат, тово… брат… На меня нечего оглядываться… интересного во мне ничего нет… Разве вот револьверы только… Изволь, если хочешь, я их выну, покажу… Изволь…
Землемер сделал вид, что роется в карманах, и в это время случилось то, чего он не мог ожидать при всей своей трусости. Клим вдруг вывалился из телеги и на четвереньках побежал к чаще.
— Караул! — заголосил он. — Караул! Бери, окаянный, и лошадь и телегу, только не губи ты моей души! Караул!
Послышались скорые, удаляющиеся шаги, треск хвороста — и всё смолкло… Землемер, не ожидавший такого реприманда, первым делом остановил лошадь, потом уселся поудобней на телеге и стал думать.
«Убежал… испугался, дурак… Ну, как теперь быть? Самому продолжать путь нельзя, потому что дороги не знаю, да и могут подумать, что я у него лошадь украл… Как быть?» — Клим! Клим!
— Клим. — ответило эхо.
От мысли, что ему всю ночь придется просидеть в темном лесу на холоде и слышать только волков, эхо да фырканье тощей кобылки, землемера стало коробить вдоль спины, словно холодным терпугом.
— Климушка! — закричал он. — Голубчик! Где ты, Климушка?
Часа два кричал землемер, и только после того, как он охрип и помирился с мыслью о ночевке в лесу, слабый ветерок донес до него чей-то стон.
— Клим! Это ты, голубчик? Поедем!
— Да я пошутил, голубчик! Накажи меня господь, пошутил! Какие у меня револьверы! Это я от страха врал! Сделай милость, поедем! Мерзну!
Клим, сообразив, вероятно, что настоящий разбойник давно бы уж исчез с лошадью и телегой, вышел из лесу и нерешительно подошел к своему пассажиру.
— Ну, чего, дура, испугался? Я… я пошутил, а ты испугался… Садись!
— Бог с тобой, барин, — проворчал Клим, влезая в телегу. — Если б знал, и за сто целковых не повез бы. Чуть я не помер от страха…
Клим стегнул по лошаденке. Телега задрожала. Клим стегнул еще раз, и телега покачнулась. После четвертого удара, когда телега тронулась с места, землемер закрыл уши воротником и задумался. Дорога и Клим ему уже не казались опасными.
Антон Чехов — Злоумышленник: Рассказ
Перед судебным следователем стоит маленький, чрезвычайно тощий мужичонка в пестрядинной рубахе и латаных портах. Его обросшее волосами и изъеденное рябинами лицо и глаза, едва видные из-за густых, нависших бровей, имеют выражение угрюмой суровости. На голове целая шапка давно уже не чесанных, путаных волос, что придает ему еще большую, паучью суровость. Он бос.
— Денис Григорьев! — начинает следователь. — Подойди поближе и отвечай на мои вопросы. Седьмого числа сего июля железнодорожный сторож Иван Семенов Акинфов, проходя утром по линии, на сто сорок первой версте, застал тебя за отвинчиванием гайки, коей рельсы прикрепляются к шпалам. Вот она, эта гайка. С каковою гайкой он и задержал тебя. Так ли это было?
— Так ли все это было, как объясняет Акинфов?
— Хорошо; ну, а для чего ты отвинчивал гайку?
— Ты это свое «чаво» брось, а отвечай на вопрос: для чего ты отвинчивал гайку?
— Коли б не нужна была, не отвинчивал бы, — хрипит Денис, косясь на потолок.
— Для чего же тебе понадобилась эта гайка?
— Гайка-то? Мы из гаек грузила делаем…
— Мы, народ… Климовские мужики то есть.
— Послушай, братец, не прикидывайся ты мне идиотом, а говори толком. Нечего тут про грузила врать!
— Отродясь не врал, а тут вру… — бормочет Денис, мигая глазами. — Да нешто, ваше благородие, можно без грузила? Ежели ты живца или выполозка на крючок сажаешь, то нешто он пойдет ко дну без грузила? Вру… — усмехается Денис. — Черт ли в нем, в живце-то, ежели поверху плавать будет! Окунь, щука, налим завсегда на донную идет, а которая ежели поверху плавает, то ту разве только шилишпер схватит, да и то редко… В нашей реке не живет шилишпер… Эта рыба простор любит.
— Для чего ты мне про шилишпера рассказываешь?
— Чаво? Да ведь вы сами спрашиваете! У нас и господа так ловят. Самый последний мальчишка не станет тебе без грузила ловить. Конечно, который непонимающий, ну, тот и без грузила пойдет ловить. Дураку закон не писан…
— Так ты говоришь, что ты отвинтил эту гайку для того, чтобы сделать из нее грузило?
— А то что же? Не в бабки ж играть!
— Но для грузила ты мог взять свинец, пулю… гвоздик какой-нибудь…
— Свинец на дороге не найдешь, купить надо, а гвоздик не годится. Лучше гайки и не найтить… И тяжелая и дыра есть.
— Избави господи, ваше благородие! Зачем убивать? Нетто мы некрещеные или злодеи какие? Слава те господи, господин хороший, век свой прожили и не токмо что убивать, но и мыслей таких в голове не было… Спаси и помилуй, царица небесная… Что вы-с!
— А отчего, по-твоему, происходят крушения поездов? Отвинти две-три гайки, вот тебе и крушение!
Денис усмехается и недоверчиво щурит на следователя глаза.
— Ну! Уж сколько лет всей деревней гайки отвинчиваем и хранил господь, а тут крушение… людей убил… Ежели б я рельсу унес или, положим, бревно поперек ейного пути положил, ну, тогды, пожалуй, своротило бы поезд, а то… тьфу! гайка! — Да пойми же, гайками прикрепляется рельса к шпалам!
— Это мы понимаем… Мы ведь не все отвинчиваем… оставляем… Не без ума делаем… понимаем…
Денис зевает и крестит рот.
— В прошлом году здесь сошел поезд с рельсов, — говорит следователь. — Теперь понятно, почему…
— Теперь, говорю, понятно, отчего в прошлом году сошел поезд с рельсов… Я понимаю!
— На то вы и образованные, чтобы понимать, милостивцы наши… Господь знал, кому понятие давал… Вы вот и рассудили, как и что, а сторож тот же мужик, без всякого понятия, хватает за шиворот и тащит… Ты рассуди, а потом и тащи! Сказано — мужик, мужицкий и ум… Запишите также, ваше благородие, что он меня два раза по зубам ударил и в груди.
— Когда у тебя делали обыск, то нашли еще одну гайку… Эту в каком месте ты отвинтил и когда?
— Это вы про ту гайку, что под красным сундучком лежала?
— Не знаю, где она у тебя лежала, но только нашли ее. Когда ты ее отвинтил?
— Я ее не отвинчивал, ее мне Игнашка, Семена кривого сын, дал. Это я про ту, что под сундучком, а ту, что на дворе в санях, мы вместе с Митрофаном вывинтили.
— С каким Митрофаном?
— С Митрофаном Петровым… Нешто не слыхали? Невода у нас делает и господам продает. Ему много этих самых гаек требуется. На каждый невод, почитай, штук десять…
— Послушай… Тысяча восемьдесят первая статья Уложения о наказаниях говорит, что за всякое с умыслом учиненное повреждение железной дороги, когда оно может подвергнуть опасности следующий по сей дороге транспорт и виновный знал, что последствием сего должно быть несчастье… понимаешь? знал! А ты не мог не знать, к чему ведет это отвинчивание… он приговаривается к ссылке в каторжные работы.
— Конечно, вы лучше знаете… Мы люди темные… нешто мы понимаем?
— Все ты понимаешь! Это ты врешь, прикидываешься!
— Зачем врать? Спросите на деревне, коли не верите… Без грузила только уклейку ловят, а на что хуже пескаря, да и тот не пойдет тебе без грузила.
— Ты еще про шилишпера расскажи! — улыбается следователь.
— Шилишпер у нас не водится… Пущаем леску без грузила поверх воды на бабочку, идет голавль, да и то редко.
Наступает молчание. Денис переминается с ноги на ногу, глядит на стол с зеленым сукном и усиленно мигает глазами, словно видит перед собой не сукно, а солнце. Следователь быстро пишет.
— Мне идтить? — спрашивает Денис после некоторого молчания.
— Нет. Я должен взять тебя под стражу и отослать в тюрьму. Денис перестает мигать и, приподняв свои густые брови, вопросительно глядит на чиновника.
— То есть как же в тюрьму? Ваше благородие! Мне некогда, мне надо на ярмарку; с Егора три рубля за сало получить…
— В тюрьму… Было б за что, пошел бы, а то так… здорово живешь… За что? И не крал, кажись, и не дрался… А ежели вы насчет недоимки сомневаетесь, ваше благородие, то не верьте старосте… Вы господина непременного члена спросите… Креста на нем нет, на старосте-то…
— Я и так молчу… — бормочет Денис. — А что староста набрехал в учете, это я хоть под присягой… Нас три брата: Кузьма Григорьев, стало быть, Егор Григорьев и я, Денис Григорьев…
— Ты мне мешаешь… Эй, Семен! — кричит следователь. — Увести его!
— Нас три брата, — бормочет Денис, когда два дюжих солдата берут и ведут его из камеры. — Брат за брата не ответчик… Кузьма не платит, а ты, Денис, отвечай… Судьи! Помер покойник барин-генерал, царство небесное, а то показал бы он вам, судьям… Надо судить умеючи, не зря… Хоть и высеки, но чтоб за дело, по совести…
