Дети подземелья краткое содержание

Рассказ «Дети подземелья» Короленко (другое название – «В дурном обществе») написан в 1885 году. Произведение было включено в первую книгу писателя «Очерки и рассказы». В повести «Дети Подземелья» Короленко затрагивает вопросы сострадания, сопереживания, благородства, раскрывает знаковые для русской литературы темы отцов и детей, дружбы, бедности, взросления и становления личности.

На нашем сайте вы можете читать онлайн краткое содержание «Детей подземелья», а также пройти тест для проверки знания сюжета произведения.

Главные герои
Вася – сын судьи, мальчик шести лет, потерявший мать. От его лица ведется повествование.
Валек – бездомный мальчик лет семи-девяти, сын Тыбурция, брат Маруси.
Маруся – бездомная девочка лет трех-четырех, дочь Тыбурция, сестра Валека.

Другие герои
Тыбурций Драб – предводитель нищих, отец Валека и Маруси; образованный мужчина, очень любил своих детей.
Отец Васи – пан судья, отец двух детей; потеря жены стала для него большой трагедией.
Соня – дочь судьи, девочка четырех лет, сестра Васи.

Краткое содержание

1. Развалины.
Мать главного героя, Васи, умерла, когда ему было 6 лет. Убитый горем отец мальчика «будто совсем забыл» о существовании сына и только иногда заботился о дочери – маленькой Соне.
Семья Васи жила в городе Княжье-Вено. В замке за городом жили нищие, однако управляющий выгнал оттуда всех «безвестных личностей». Людям пришлось перебраться к часовне, окруженной заброшенным кладбищем. Главным среди нищих стал Тыбурций Драб.

2. Я и мой отец
После смерти матери Вася все реже появлялся дома, избегая встречи с отцом. Иногда вечерами он играл с маленькой сестренкой Соней, которая очень любила брата.
Васю звали «бродягой, негодным мальчишкой», но он не обращал на это внимания. В один из дней, собрав «отряд из трех сорванцов» мальчик решает пойти к часовне.
3. Я приобретаю новое знакомство
Двери часовни были заперты. Мальчики помогли Васе забраться внутрь. Неожиданно что-то темное шевельнулось в углу и товарищи Васи в испуге убежали. Оказалось, что внутри часовни находились мальчик и девочка. Вася едва не подрался с незнакомцем, но они разговорились. Мальчика звали Валек, его сестру – Маруся. Вася угостил ребят яблоками и пригласил в гости. Но Валек сказал, что Тыбурций их не отпустит.

4. Знакомство продолжается
Вася начал часто приходить к ребятам, приносил им лакомства. Он постоянно сравнивал Марусю со Своей сестрой. Маруся плохо ходила и очень редко смеялась. Валек объяснил: девочка такая невеселая оттого, что «серый камень высосал из нее жизнь».
Валек рассказал, что Тыбурций заботиться о нем и о Марусе. Вася с огорчением ответил, что его отец совсем его не любит. Валек не поверил ему, утверждая, что, по словам Тыбурция, «судья – самый лучший человек в городе», так как он смог засудить даже графа. Слова Валека заставили Васю по-иному посмотреть на своего отца.

5. Среди «серых камней»
Валек привел Васю в подземелье, где они жили с Марусей. Смотря на девочку в окружении серых каменных стен, Вася вспомнил слова Валека о «сером камне», «высасывавшем из Маруси ее веселье». Валек принес Марусе булку. Узнав, что мальчик от безысходности украл ее, Вася уже не мог играть с друзьями так же безмятежно.

6. На сцену является пан Тыбурций
На следующий день вернулся Тыбурций. Мужчина сначала рассердился, увидев Васю. Однако, узнав, что он сдружился с ребятами и никому не рассказывает об их убежище, успокоился.
Тыбурций принес с собой еду, украденную у ксендза (священника). Наблюдая за нищими, Вася понимал, что «мясное блюдо было для них невиданной роскошью». Вася ощущал, как внутри него просыпается презрение к нищим, но всеми силами защищал свою привязанность к друзьям.

7. Осенью
Приближалась осень. Вася мог приходить к часовне уже не опасаясь «дурного общества». Маруся начала болеть, она все худела и бледнела. Вскоре девочка совсем перестала выходить из подземелья.

8. Кукла
Чтобы развеселить больную Марусю, Вася выпросил у Сони на время большую куклу, подарок матери. Увидев куклу, Маруся, «казалось, вдруг опять ожила». Однако вскоре девочке стало еще хуже. Ребята пытались унести куклу, но Маруся не отдавала игрушку.
Пропажа куклы не осталась незамеченной. Возмущенный исчезновением игрушки, отец запретил Васе выходить из дома. Через несколько дней он позвал мальчика к себе. Вася признался, что это он взял куклу, но отказался отвечать, кому отдал. Неожиданно появившийся Тыбурций принес игрушку. Он объяснил отцу Васи, что случилось, и сказал, что Маруся умерла.
Отец попросил у сына прощения. Он отпустил Васю к часовне, передав Тыбурцию денег.

9. Заключение
Вскоре нищие «рассеялись в разные стороны». Тыбурций и Валек неожиданно куда-то исчезли.
Вася с Соней, а иногда даже с отцом постоянно посещали могилу Маруси. Когда пришло время оставить родной город, они «произносили над маленькою могилкой свои обеты».

Рекомендуем не ограничиваться прочтением пересказа «Детей подземелья», а ознакомиться с полной версией произведения.

Источник

В дурном обществе. В. Г. Короленко

Рассказ Короленко «В дурном обществе» с иллюстрациями В. Минаева

Из детских воспоминаний моего приятеля

Содержание

I. Развалины

Моя мать умерла, когда мне было шесть лет. Отец, весь отдавшись своему горю, как будто совсем забыл о моем существовании. Порой он ласкал мою маленькую сестру и по-своему заботился о ней, потому что в ней были черты матери. Я же рос, как дикое деревцо в поле, — никто не окружал меня особенною заботливостью, но никто и не стеснял моей свободы.

Местечко, где мы жили, называлось Княжье-Вено, или, проще, Княж-городок. Оно принадлежало одному захудалому, но гордому польскому роду и представляло все типические черты любого из мелких городов Юго-западного края, где, среди тихо струящейся жизни тяжелого труда и мелко-суетливого еврейского гешефта, доживают свои печальные дни жалкие останки гордого панского величия.

Если вы подъезжаете к местечку с востока, вам прежде всего бросается в глаза тюрьма, лучшее архитектурное украшение города. Самый город раскинулся внизу над сонными, заплесневшими прудами, и к нему приходится спускаться по отлогому шоссе, загороженному традиционною «заставой». Сонный инвалид, порыжелая на солнце фигура, олицетворение безмятежной дремоты, лениво поднимает шлагбаум, и — вы в городе, хотя, быть может, не замечаете этого сразу. Серые заборы, пустыри с кучами всякого хлама понемногу перемежаются с подслеповатыми, ушедшими в землю хатками. Далее широкая площадь зияет в разных местах темными воротами еврейских «заезжих домов», казенные учреждения наводят уныние своими белыми стенами и казарменно-ровными линиями. Деревянный мост, перекинутый через узкую речушку, кряхтит, вздрагивая под колесами, и шатается, точно дряхлый старик. За мостом потянулась еврейская улица с магазинами, лавками, лавчонками, столами евреев-менял, сидящих под зонтами на тротуарах, и с навесами калачниц. Вонь, грязь, кучи ребят, ползающих в уличной пыли. Но вот еще минута и — вы уже за городом. Тихо шепчутся березы над могилами кладбища, да ветер волнует хлеба на нивах и звенит унылою, бесконечною песней в проволоках придорожного телеграфа.

Речка, через которую перекинут упомянутый мост, вытекала из пруда и впадала в другой. Таким образом, с севера и юга городок ограждался широкими водяными гладями и топями. Пруды год от году мелели, зарастали зеленью, и высокие густые камыши волновались, как море, на громадных болотах. Посредине одного из прудов находится остров. На острове — старый, полуразрушенный за́мок.

Я помню, с каким страхом я смотрел всегда на это величавое дряхлое здание. О нем ходили предания и рассказы один другого страшнее. Говорили, что остров насыпан искусственно, руками пленных турок. «На костях человеческих стоит старое замчи́ще», — передавали старожилы, и мое детское испуганное воображение рисовало под землей тысячи турецких скелетов, поддерживающих костлявыми руками остров с его высокими пирамидальными тополями и старым за́мком. От этого, понятно, за́мок казался еще страшнее, и даже в ясные дни, когда, бывало, ободренные светом и громкими голосами птиц, мы подходили к нему поближе, он нередко наводил на нас припадки панического ужаса, — так страшно глядели черные впадины давно выбитых окон; в пустых залах ходил таинственный шорох: камешки и штукатурка, отрываясь, падали вниз, будя гулкое эхо, и мы бежали без оглядки, а за нами долго еще стояли стук, и топот, и гоготанье.

А в бурные осенние ночи, когда гиганты-тополи качались и гудели от налетавшего из-за прудов ветра, ужас разливался от старого за́мка и царил над всем городом. «Ой-вей-мир!» [1] — пугливо произносили евреи; богобоязненные старые мещанки крестились, и даже наш ближайший сосед, кузнец, отрицавший самое существование бесовской силы, выходя в эти часы на свой дворик, творил крестное знамение и шептал про себя молитву об упокоении усопших.

Потомки этого графа давно уже оставили жилище предков. Большая часть дукатов и всяких сокровищ, от которых прежде ломились сундуки графов, перешла за мост, в еврейские лачуги, и последние представители славного рода выстроили себе прозаическое белое здание на горе, подальше от города. Там протекало их скучное, но все же торжественное существование в презрительно-величавом уединении.

Изредка только старый граф, такая же мрачная развалина, как и за́мок на острове, появлялся в городе на своей старой английской кляче. Рядом с ним, в черной амазонке, величавая и сухая, проезжала по городским улицам его дочь, а сзади почтительно следовал шталмейстер. Величественной графине суждено было навсегда остаться девой. Равные ей по происхождению женихи, в погоне за деньгами купеческих дочек за границей, малодушно рассеялись по свету, оставив родовые за́мки или продав их на слом евреям, а в городишке, расстилавшемся у подножия ее дворца, не было юноши, который бы осмелился поднять глаза на красавицу-графиню. Завидев этих трех всадников, мы, малые ребята, как стая птиц, снимались с мягкой уличной пыли и, быстро рассеявшись по дворам, испуганно-любопытными глазами следили за мрачными владельцами страшного за́мка.

В западной стороне, на горе, среди истлевших крестов и провалившихся могил, стояла давно заброшенная униатская часовня. Это была родная дочь расстилавшегося в долине собственно обывательского города. Некогда в ней собирались, по звону колокола, горожане в чистых, хотя и не роскошных кунтушах, с палками в руках, вместо сабель, которыми гремела мелкая шляхта, тоже являвшаяся на зов звонкого униатского колокола из окрестных деревень и хуторов.

Отсюда был виден остров и его темные громадные тополи, но за́мок сердито и презрительно закрывался от часовни густою зеленью, и только в те минуты, когда юго-западный ветер вырывался из-за камышей и налетал на остров, тополи гулко качались, и из-за них проблескивали окна, и за́мок, казалось, кидал на часовню угрюмые взгляды. Теперь и он, и она были трупы. У него глаза потухли, и в них не сверкали отблески вечернего солнца; у нее кое-где провалилась крыша, стены осыпались, и, вместо гулкого, с высоким тоном, медного колокола, совы заводили в ней по ночам свои зловещие песни.

Но старая, историческая рознь, разделявшая некогда гордый панский за́мок и мещанскую униатскую часовню, продолжалась и после их смерти: ее поддерживали копошившиеся в этих дряхлых трупах черви, занимавшие уцелевшие углы подземелья, подвалы. Этими могильными червями умерших зданий были люди.

Было время, когда старый за́мок служил даровым убежищем всякому бедняку без малейших ограничений. Все, что не находило себе места в городе, всякое выскочившее из колеи существование, потерявшее, по той или другой причине, возможность платить хотя бы и жалкие гроши за кров и угол на ночь и в непогоду, — все это тянулось на остров и там, среди развалин, преклоняло свои победные головушки, платя за гостеприимство лишь риском быть погребенными под грудами старого мусора. «Живет в за́мке» — эта фраза стала выражением крайней степени нищеты и гражданского падения. Старый за́мок радушно принимал и покрывал и перекатную голь, и временно обнищавшего писца, и сиротливых старушек, и безродных бродяг. Все эти существа терзали внутренности дряхлого здания, обламывая потолки и полы, топили печи, что-то варили, чем-то питались, — вообще, отправляли неизвестным образом свои жизненные функции.

Однако настали дни, когда среди этого общества, ютившегося под кровом седых руин, возникло разделение, пошли раздоры. Тогда старый Януш, бывший некогда одним из мелких графских «официалистов», выхлопотал себе нечто вроде владетельной хартии и захватил бразды правления. Он приступил к преобразованиям, и несколько дней на острове стоял такой шум, раздавались такие вопли, что по временам казалось, уж не турки ли вырвались из подземных темниц, чтоб отомстить утеснителям. Это Януш сортировал население развалин, отделяя овец от козлищ. Овцы, оставшиеся попрежнему в за́мке, помогали Янушу изгонять несчастных козлищ, которые упирались, выказывая отчаянное, но бесполезное сопротивление. Когда, наконец, при молчаливом, но, тем не менее, довольно существенном содействии будочника, порядок вновь водворился на острове, то оказалось, что переворот имел решительно аристократический характер. Януш оставил в за́мке только «добрых христиан», то есть католиков, и притом преимущественно бывших слуг или потомков слуг графского рода. Это были все какие-то старики в потертых сюртуках и «чамарках», с громадными синими носами и суковатыми палками, старухи, крикливые и безобразные, но сохранившие на последних ступенях обнищания свои капоры и салопы. Все они составляли однородный, тесно сплоченный аристократический кружок, взявший как бы монополию признанного нищенства. В будни эти старики и старухи ходили, с молитвой на устах, по домам более зажиточных горожан и среднего мещанства, разнося сплетни, жалуясь на судьбу, проливая слезы и клянча, а по воскресеньям они же составляли почтеннейших лиц из той публики, что длинными рядами выстраивалась около костелов и величественно принимала подачки во имя «пана Иисуса» и «панны Богоматери».

Привлеченные шумом и криками, которые во время этой революции неслись с острова, я и несколько моих товарищей пробрались туда и, спрятавшись за толстыми стволами тополей, наблюдали, как Януш, во главе целой армии красноносых старцев и безобразных мегер, гнал из за́мка последних, подлежавших изгнанию, жильцов. Наступал вечер. Туча, нависшая над высокими вершинами тополей, уже сыпала дождиком. Какие-то несчастные темные личности, запахиваясь изорванными донельзя лохмотьями, испуганные, жалкие и сконфуженные, совались по острову, точно кроты, выгнанные из нор мальчишками, стараясь вновь незаметно шмыгнуть в какое-нибудь из отверстий за́мка. Но Януш и мегеры с криком и ругательствами гоняли их отовсюду, угрожая кочергами и палками, а в стороне стоял молчаливый будочник, тоже с увесистою дубиной в руках, сохранявший вооруженный нейтралитет, очевидно, дружественный торжествующей партии. И несчастные темные личности поневоле, понурясь, скрывались за мостом, навсегда оставляя остров, и одна за другой тонули в слякотном сумраке быстро спускавшегося вечера.

С этого памятного вечера и Януш, и старый за́мок, от которого прежде веяло на меня каким-то смутным величием, потеряли в моих глазах всю свою привлекательность. Бывало, я любил приходить на остров и хотя издали любоваться его серыми стенами и замшенною старою крышей. Когда на утренней заре из него выползали разнообразные фигуры, зевавшие, кашлявшие и крестившиеся на солнце, я и на них смотрел с каким-то уважением, как на существа, облеченные тою же таинственностью, которою был окутан весь за́мок. Они спят там ночью, они слышат все, что там происходит, когда в огромные залы сквозь выбитые окна заглядывает луна или когда в бурю в них врывается ветер. Я любил слушать, когда, бывало, Януш, усевшись под тополями, с болтливостью семидесятилетнего старика начинал рассказывать о славном прошлом умершего здания. Перед детским воображением вставали, оживая, образы прошедшего, и в душу веяло величавою грустью и смутным сочувствием к тому, чем жили некогда понурые стены, и романтические тени чужой старины пробегали в юной душе, как пробегают в ветреный день легкие тени облаков по светлой зелени чистого поля.

Но с того вечера и за́мок, и его бард явились передо мной в новом свете. Встретив меня на другой день вблизи острова, Януш стал зазывать меня к себе, уверяя с довольным видом, что теперь «сын таких почтенных родителей» смело может посетить за́мок, так как найдет в нем вполне порядочное общество. Он даже привел меня за руку к самому за́мку, но тут я со слезами вырвал у него свою руку и пустился бежать. За́мок стал мне противен. Окна в верхнем этаже были заколочены, а низ находился во владении капоров и салопов. Старухи выползали оттуда в таком непривлекательном виде, льстили мне так приторно, ругались между собой так громко, что я искренно удивлялся, как это строгий покойник, усмирявший турок в грозовые ночи, мог терпеть этих старух в своем соседстве. Но главное — я не мог забыть холодной жестокости, с которою торжествующие жильцы за́мка гнали своих несчастных сожителей, а при воспоминании о темных личностях, оставшихся без крова, у меня сжималось сердце.

Как бы то ни было, на примере старого за́мка я узнал впервые истину, что от великого до смешного один только шаг. Великое в за́мке поросло плющом, повиликой и мхами, а смешное казалось мне отвратительным, слишком резало детскую восприимчивость, так как ирония этих контрастов была мне еще недоступна.

Источник

Дети подземелья — Короленко В.Г.

1. Развалины

Моя мать умерла, когда мне было шесть лет. Отец, весь отдав­шись сво­ему горю, как будто совсем забыл о моем суще­ство­ва­нии. Порой он лас­кал мою малень­кую сестру Соню и по-сво­ему забо­тился о ней, потому что в ней были черты матери. Я же рос, как дикое деревцо в поле, — никто не окру­жал меня осо­бенно забот­ли­во­стью, но никто и не стес­нял моей свободы.

Местечко, где мы жили, назы­ва­лось Кня­жье-Вено, или, проще, Княж-горо­док. Оно при­над­ле­жало одному заху­да­лому, но гор­дому поль­скому роду и напо­ми­нало любой из мел­ких горо­дов Юго-запад­ного края.

Речка, через кото­рую пере­ки­нут упо­мя­ну­тый мост, выте­кала из пруда и впа­дала в дру­гой. Таким обра­зом, с севера и юга горо­док ограж­дался широ­кими водя­ными гла­дями и топями. Пруды год от году мелели, зарас­тали зеле­нью, и высо­кие, густые камыши вол­но­ва­лись, как море, на гро­мад­ных боло­тах. Посре­дине одного из пру­дов нахо­дится ост­ров. На ост­рове — ста­рый, полу­раз­ру­шен­ный замок.

Я помню, с каким стра­хом я смот­рел все­гда на это вели­ча­вое дрях­лое зда­ние. О нем ходили пре­да­ния и рас­сказы один дру­гого страш­нее. Гово­рили, что ост­ров насы­пан искус­ственно, руками плен­ных турок. «На костях чело­ве­че­ских стоит ста­рое зам­чище», — пере­да­вали ста­ро­жилы, и мое дет­ское испу­ган­ное вооб­ра­же­ние рисо­вало под зем­лей тысячи турец­ких ске­ле­тов, под­дер­жи­ва­ю­щих кост­ля­выми руками ост­ров с его высо­кими пира­ми­даль­ными топо­лями и ста­рым зам­ком. От этого, понятно, замок казался еще страш­нее, и даже в ясные дни, когда, бывало, обод­рен­ные све­том и гром­кими голо­сами птиц, мы под­хо­дили к нему поближе, он нередко наво­дил на нас при­падки пани­че­ского ужаса, — так страшно гля­дели чер­ные впа­дины давно выби­тых окон; в пустых залах ходил таин­ствен­ный шорох: камешки и шту­ка­турка, отры­ва­ясь, падали вниз, будя гул­кое эхо, и мы бежали без оглядки, а за нами долго еще стоял стук, и топот, и гоготанье.

А в бур­ные осен­ние ночи, когда гиганты-тополи кача­лись и гудели от нале­тав­шего из-за пру­дов ветра, ужас раз­ли­вался от ста­рого замка, и царил над всем городом.

В запад­ной сто­роне, на горе, среди истлев­ших кре­стов и про­ва­лив­шихся могил, сто­яла давно забро­шен­ная часовня. У нее кое-где про­ва­ли­лась крыша, стены осы­па­лись, и вме­сто гул­кого с высо­ким тоном мед­ного коло­кола совы заво­дили в ней по ночам свои зло­ве­щие песни.

Было время, когда ста­рый замок слу­жил даро­вым убе­жи­щем вся­кому бед­няку без малей­ших огра­ни­че­ний. Все, что не нахо­дило себе места в городе, поте­ряв­шее по той или дру­гой при­чине воз­мож­ность пла­тить хотя бы и жал­кие гроши за кров и угол на ночь и в непо­году, — все это тяну­лось на ост­ров и там, среди раз­ва­лин, пре­кло­няло свои побед­ные голо­вушки, платя за госте­при­им­ство лишь риском быть погре­бен­ными под гру­дами ста­рого мусора. «Живет в замке» — эта фраза стала выра­же­нием край­ней сте­пени нищеты. Ста­рый замок радушно при­ни­мал и покры­вал и вре­менно обни­щав­шего писца, и сирот­ли­вых ста­ру­шек, и без­род­ных бро­дяг. Все эти бед­няки тер­зали внут­рен­но­сти дрях­лого зда­ния, обла­мы­вая потолки и полы, топили печи, что-то варили и чем-то пита­лись — вообще как-то под­дер­жи­вали свое существование.

При­вле­чен­ные шумом и кри­ками, кото­рые во время этой рево­лю­ции нес­лись с ост­рова, я и несколько моих това­ри­щей про­бра­лись туда и, спря­тав­шись за тол­стыми ство­лами топо­лей, наблю­дали, как Януш во главе целой армии крас­но­но­сых стар­цев и без­об­раз­ных ста­рух гнал из замка послед­них, под­ле­жав­ших изгна­нию жиль­цов. Насту­пал вечер. Туча, навис­шая над высо­кими вер­ши­нами топо­лей, уже сыпала дож­ди­ком. Какие-то несчаст­ные тем­ные лич­но­сти, запа­хи­ва­ясь изо­рван­ными донельзя лох­мо­тьями, испу­ган­ные, жал­кие и скон­фу­жен­ные, сова­лись по ост­рову, точно кроты, выгнан­ные из нор маль­чиш­ками, ста­ра­ясь вновь неза­метно шмыг­нуть в какое-нибудь из отвер­стий замка. Но Януш и ста­рые ведьмы с кри­ком и руга­тель­ством гоняли их ото­всюду, угро­жая кочер­гами и пал­ками, а в сто­роне стоял мол­ча­ли­вый будоч­ник, тоже с уве­си­стою дуби­ной в руках.

И несчаст­ные тем­ные лич­но­сти поне­воле, пону­рясь, скры­ва­лись за мостом, навсе­гда остав­ляя ост­ров, и одна за дру­гой тонули в сля­кот­ном сумраке быстро спус­кав­ше­гося вечера.

С этого памят­ного вечера и Януш и ста­рый замок, от кото­рого прежде веяло на меня каким-то смут­ным вели­чием, поте­ряли в моих гла­зах всю свою при­вле­ка­тель­ность. Бывало, я любил при­хо­дить на ост­ров и хоть издали любо­ваться его серыми сте­нами и зам­шен­ною ста­рою кры­шей. Когда на утрен­ней заре из него выпол­зали раз­но­об­раз­ные фигуры, зевав­шие, каш­ляв­шие и кре­стив­ши­еся на солнце, я и на них смот­рел с каким-то ува­же­нием, как на суще­ства, обле­чен­ные тою же таин­ствен­но­стью, кото­рою был оку­тан весь замок. Они спят там ночью, они слы­шат все, что там про­ис­хо­дит, когда в огром­ные залы сквозь выби­тые окна загля­ды­вает луна или когда в бурю в них вры­ва­ется ветер.

Источник