Рассказ матери из повести цинковые мальчики автор

Двадцатого января тысяча восемьсот первого года казакам донского атамана Василия Орлова приказано идти в Индию. Месяц дается на движение до Оренбурга, а оттуда три месяца «через Бухарию и Хиву на реку Индус». Вскоре тридцать тысяч казаков пересекут Волгу и углубятся в Казахские степи…

В декабре 1979 г. советское руководство приняло решение о вводе войск в Афганистан. Война продолжалась с 1979 по 1989 г. Она длилась девять лет, один месяц и девятнадцать дней. Через Афганистан прошло более полумиллиона воинов ограниченного контингента советских войск. Общие людские потери Советских Вооруженных сил составили 15051 человек. Пропали без вести и оказались в плену 417 военнослужащих. По состоянию на 2000 г. в числе не вернувшихся из плена и не разысканных оставалось 287 человек…

– Я иду одна… Теперь мне долго предстоит идти одной…

– Читала? Профессиональное убийство… Афганский почерк…

Сын был дома, лежал на диване, книжку читал. Я еще ничего не знала, ни о чем не догадывалась, но почему-то после этих слов посмотрела на него… Материнское сердце…

Вы не слышите собачий лай? Нет? А я слышу, как только начинаю об этом рассказывать, слышу собачий лай. Как собаки бегут… Там в тюрьме, где он сейчас сидит, большие черные овчарки… И люди все в черном, только в черном… Вернусь в Минск, иду по улице, мимо хлебного магазина, детского садика, несу батон и молоко и слышу этот собачий лай. Оглушающий лай. Я от него слепну… Один раз чуть под машину не попала…

Я готова ходить к могильному холмику своего сына… Готова рядом там с ним лежать… Но я не знаю… Я не знаю, как с этим мне жить… Мне иногда на кухню страшно заходить, видеть тот шкафчик, где топорик лежал… Вы не слышите? Ничего не слышите… Нет?!

Сейчас я не знаю, какой он, мой сын. Какого я его получу через пятнадцать лет? Ему пятнадцать лет строгого режима дали… Как я его воспитывала? Он увлекался бальными танцами… Мы с ним в Ленинград в Эрмитаж ездили. Книжки вместе читали… (Плачет.) Это Афганистан отнял у меня сына…

…Получили из Ташкента телеграмму: встречайте, самолет такой-то… Я выскочила на балкон, хотела изо всех сил кричать: «Живой! Мой сын живой вернулся из Афганистана! Эта ужасная война для меня кончилась!» – И потеряла сознание. В аэропорт мы, конечно, опоздали, наш рейс давно прибыл, сына нашли в сквере. Он лежал на земле и за траву держался, удивлялся, что она такая зеленая. Не верил, что вернулся… Но радости у него на лице не было…

Вечером к нам пришли соседи, у них маленькая девочка, ей завязали яркий синий бантик. Он посадил ее к себе на колени, прижимает и плачет, слезы текут и текут. Потому что они там убивали. И он… Это я потом поняла.

На границе таможенники «срезали» у него плавки импортные. Американские. Не положено… Так что он приехал без белья. Вез для меня халат, мне в тот год исполнилось сорок лет, халат у него забрали. Вез бабушке платок – тоже забрали. Он приехал только с цветами. С гладиолусами. Но радости у него на лице не было.

Утром встает еще нормальный: «Мамка! Мамка!» К вечеру лицо темнеет, глаза тяжелые… Не опишу вам… Сначала не пил ни капли… Сидит и в стенку смотрит. Сорвется с дивана, за куртку…

Он на меня глянет, как в пространство. Пошел.

Возвращаюсь поздно с работы, завод далеко, вторая смена, звоню в дверь, а он не открывает. Он не узнает мой голос. Это так странно, ну ладно голоса друзей не узнает, но мой! Тем более «Валюшка» – только я его так звала. Он как будто все время ждал кого-то, боялся. Купила ему новую рубашку, стала примерять, смотрю: у него руки в порезах.

По телевизору шла передача об Эдит Пиаф, мы вместе с ним смотрели.

– Мама, – спросил он меня, – а ты знаешь, что такое наркотики?

– Нет, – сказала я ему неправду, а сама уже следила за ним: не покуривает ли?

Никаких следов. Но там они наркотики употребляли – это я знаю.

– Как там в Афганистане? – спросила однажды.

Когда он уходил из дому, я перечитывала его афганские письма, хотела докопаться, понять, что с ним. Ничего особенного в них не находила, писал, что скучает по зеленой траве, просил бабушку сфотографироваться на снегу и прислать ему снимок. Но я же видела, чувствовала, что с ним что-то происходит. Мне вернули другого человека… Это был не мой сын. А я сама отправила его в армию, у него была отсрочка. Я хотела, чтобы он стал мужественным. Убеждала его и себя, что армия сделает его лучше, сильнее. Я отправила его в Афганистан с гитарой, устроила на прощание сладкий стол. Он друзей своих позвал, девочек… Помню, десять тортов купила.

Один только раз он заговорил об Афганистане. Под вечер… Заходит на кухню, я кролика готовлю. Миска в крови. Он пальцами эту кровь промокнул и смотрит на нее. Разглядывает. И сам себе говорит:

– Привозят друга с перебитым животом… Он просит, чтобы я его пристрелил… И я его пристрелил…

Пальцы в крови… От кроличьего мяса, оно свежее… Он этими пальцами хватает сигарету и уходит на балкон. Больше со мной в этот вечер ни слова.

Пошла я к врачам. Верните мне сына! Спасите! Все рассказала… Проверяли они его, смотрели, но кроме радикулита у него ничего не нашли.

Прихожу раз домой: за столом – четверо незнакомых ребят.

– Мамка, они из Афгана. Я на вокзале их нашел. Им ночевать негде.

– Я вам сладкий пирог сейчас испеку. Мигом. – Почему-то обрадовалась я.

Ночью… Перед тем днем… Когда он убил… Мне был сон, что я жду сына, его нет и нет. И вот его мне приводят… Приводят те четыре «афганца». И бросают на грязный цементный пол. Вы понимаете, в доме цементный пол… У нас на кухне… Пол – как в тюрьме.

Источник

Рассказ матери из повести цинковые мальчики автор

– Я иду одна… Теперь мне долго предстоит идти одной…

– Читала? Профессиональное убийство… Афганский почерк…

Он на меня глянет, как в пространство. Пошел.

По телевизору шла передача об Эдит Пиаф, мы вместе с ним смотрели.

– Мама, – спросил он меня, – а ты знаешь, что такое наркотики?

– Нет, – сказала я ему неправду, а сама уже следила за ним: не покуривает ли?

Никаких следов. Но там они наркотики употребляли – это я знаю.

– Как там в Афганистане? – спросила однажды.

– Привозят друга с перебитым животом… Он просит, чтобы я его пристрелил… И я его пристрелил…

Прихожу раз домой: за столом – четверо незнакомых ребят.

– Мамка, они из Афгана. Я на вокзале их нашел. Им ночевать негде.

– Я вам сладкий пирог сейчас испеку. Мигом. – Почему-то обрадовалась я.

Источник

Самый любимый отрывок из произведения.

Дубликаты не найдены

Смерть в болоте: отрывок из повести «А зори здесь тихие»

Экранизацию, наверно, смотрели все, а повесть вышла в 1969 году, автор Борис Васильев.

. Перед тем как лезть в дряблую жижу, она затаенно прислушалась, а потом деловито сняла с себя юбку. Привязав ее к вершине шеста, заботливо подоткнула гимнастерку под ремень и, подтянув голубые казенные рейтузы, шагнула в болото. На этот раз никто не шел впереди, расталкивая грязь.

Жидкое месиво цеплялось за бедра, волоклось за ней, и Лиза с трудом, задыхаясь и раскачиваясь, продвигалась вперед. Шаг за шагом, цепенея от ледяной воды и не спуская глаз с двух сосенок на островке.

Но не грязь, не холод, не живая, дышащая под ногами почва были ей страшны. Страшным было одиночество, мертвая, загробная тишина, повисшая над бурым болотом. Лиза ощущала почти животный ужас, и ужас этот не только не пропадал, а с каждым шагом все больше и больше скапливался в ней, и она дрожала беспомощно и жалко, боясь оглянуться, сделать лишнее движение или хотя бы громко вздохнуть.

Она плохо помнила, как выбралась на островок. Вползла на коленях, ткнулась ничком в прелую траву и заплакала. Всхлипывала, размазывала слезы по толстым щекам, вздрагивая от холода, одиночества и омерзительного страха.

Поначалу было неглубоко, и Лиза успела успокоиться и даже повеселела. Последний кусок оставался и, каким бы трудным он ни был, дальше шла суша, твердая, родная земля с травой и деревьями. И Лиза уже думала, где бы ей помыться, вспоминала все лужи да бочажки и прикидывала, стоит ли полоскать одежду или уж потерпеть до разъезда. Там ведь совсем пустяк оставался, дорогу она хорошо запомнила, со всеми поворотами, и смело рассчитывала за час-полтора добежать до своих.

Идти труднее стало, топь до колен добралась, но теперь с каждым шагом приближался тот берег, и Лиза уже отчетливо, до трещинок видела пень, с которого старшина тогда в болото сиганул. Смешно сиганул, неуклюже: чуть на ногах устоял.

Огромный бурый пузырь вспучился перед ней. Это было так неожиданно, так быстро и так близко от нее, что Лиза, не успев вскрикнуть, инстинктивно рванулась в сторону. Всего на шаг в сторону, а ноги сразу потеряли опору, повисли где-то в зыбкой пустоте, и топь мягкими тисками сдавила бедра. Давно копившийся ужас вдруг разом выплеснулся наружу, острой болью отдавшись в сердце. Пытаясь во что бы то ни стало удержаться, выкарабкаться на тропу, Лиза всей тяжестью навалилась на шест. Сухая жердина звонко хрустнула, и Лиза лицом вниз упала в холодную жидкую грязь.

Земли не было. Ноги медленно, страшно медленно тащило вниз, руки без толку гребли топь, и Лиза, задыхаясь, извивалась в жидком месиве. А тропа была где-то совсем рядом: шаг, полшага от нее, но эти полшага уже невозможно было сделать.

— Помогите. На помощь. Помогите.

Жуткий одинокий крик долго звенел над равнодушным ржавым болотом. Взлетал к вершинам сосен, путался в молодой листве ольшаника, падал до хрипа и снова из последних сил взлетал к безоблачному майскому небу.

Лиза долго видела это синее прекрасное небо. Хрипя, выплевывала грязь и тянулась, тянулась к нему, тянулась и верила.

Коробочек

Увидел сейчас рекламу голосового переводчика на телефоне, где парень общается с людьми из разных стран, а телефон им всё тут же переводит. Вспомнил отрывок из книги моего детства. Илья Дворкин «Костёр в сосновом бору» 1989 год:

«— Давай, — нехотя говорит Лёшка, и на лице его появляется такое скорбное выражение: давай, чего уж там! Начнём.

— Читай здесь, — говорит Митька и тычет пальцем в строчку.

— Здесь? Это просто: ТХЕ ТАБЛЕ!

— Что, что-о-о?! — Митька изумлённо вытаращивается. — ТХЕ ТАБЛЕ?! А здесь что написано?

— Здесь? Погоди-ка… Здесь: ВЕРУ, ВЕРУ МУХ!

— Ну знаешь! — взрывается Митька. — Ты что это, смеёшься надо мной?! Веру, веру мух! Это надо же! Вэри, вэри мач! Очень, очень хорошо — по-английски. И не тхе табле, а зе тэйбл! Стол, значит. Как тебе, Лёшка, не стыдно? Ты же ничегошеньки не учил! Будет тебе наверняка пара.

— Подумаешь! Когда мы вырастем, никаких языков не надо будет знать.

— Почему это? — удивляется Митька.

— А потому! У каждого человека будет такой крохотный коробочек. Электронный. Ты мне говоришь хоть по-турецки, а я коробочек к уху, а он мне по-русски всё, что ты сказал. Я про это в одной книжке читал. Коробочек этот называется: электронный переводчик.»

АК-47 глазами Джереми Кларксона

Из книги I Know You Got Soul, («Машины, у которых есть душа») перевод Кирилла Базилье.

Зимой 1942 года немецкие войска пришли в Сталинград после громоподобной прогулки по западу России. Тогда они еще надеялись отметить рождество в Москве.

Но Сталин решил, что это уже слишком. Возможно, он руководствовался тактическими соображениями — если бы нацисты взяли город, им была бы открыта дорога к советским нефтяным месторождениям. Или, возможно, дело было в тщеславии генсека, ведь город носил его имя. Как бы то ни было, он твердо решил — дальше нацисты не пройдут, чего бы это ни стоило.

Как мы знаем, в конечном итоге титанические усилия русского народа привели к победе. Но давалась она ценой чудовищных потерь, и молодой сержант Михаил Тимофеевич Калашников прекрасно это понимал.

В то время он лежал в госпитале и оправлялся от ран, полученных во время одного из сражений еще до Сталинградской битвы. У него было много времени, чтобы поразмышлять о войне и судьбе своих товарищей. В итоге он пришел к выводу, что в городских условиях немцы имели значительное тактическое преимущество, потому что они были вооружены автоматами, в отличие от большинства советских солдат.

Назовите мне любой вооруженный конфликт после 1947 года, и, бьюсь об заклад, одна из сторон в нем воевала с АК в руках — милитаристы в Могадишо, вьетконговцы во Вьетнаме, Республиканская гвардия Ирака. Автомат, наполовину сделанный из дерева, стал занозой, которая уже 50 лет плотно сидит в боку у дяди Сэма.

Особенно интересно то, что АК-47 не имеет каких-то фантастических характеристик — магазин на 30 патронов калибра 7,62 мм, скорострельность 600 выстрелов в минуту, а это достаточно средние показатели. Прицельную дальность около километра также не назовешь сверхъестественной.

На самом деле у «калаша» есть даже конструктивные недоработки, например, масса в районе 4,5 кг. Вам может показаться, что это совсем немного, но попробуйте потаскать его целый день где-нибудь в джунглях. К недостаткам также можно отнести достаточно неудобный прицел. Но что еще хуже, так это переводчик-предохранитель. Чтобы переключиться с режима «предохранитель» на режим ОД (одиночный выстрел), вам придется минуть режим АВ (автоматический огонь). И в этот момент автомат выдает свои русские корни, а также вас, сидящего в засаде, потому что весь процесс сопровождается громким щелчком.

Вот как это происходит: вы стараетесь тихонько переключиться на одиночный, чтобы чистенько и аккуратненько выстрелить в противника. Но тут ваша потенциальная жертва слышит звук, издаваемый механизмом, и открывает по вам огонь. Естественно, вы отвечаете тем же, но тут понимаете, что автомат стреляет очередью и что вы промахнулись.

Так почему же тяжелый, несовершенный и ничем не примечательный автомат стал легендой? Ответ самый что ни на есть простой — простота. В конкурсе на звание самого примитивного механизма АК-47 поборолся бы за первое место разве что с мышеловкой.

Может быть, те экземпляры с посеребренными корпусами, которые висят на спинах солдат где-нибудь в Западной Африке, стоят чуть дороже, но незначительно. С учетом того, что этим солдатам от силы лет пять, они, скорее всего купили себе эти автоматы и доработали их на карманные деньги.

Вы только представьте. Представьте, как вы встречаете мерзкого прыщавого воришку, который пришел за вашим видеомагнитофоном, вооруженный картофелечистилкой, а тут вы с АК-47. Ну, привет!

Но все они по сути являются средствами доставки пуль. Вы нажимаете на спусковой крючок, и то, во что вы целились, перестает существовать или значительно изменяет свою форму. Они, как кастрюля — хороши в том, для чего они предназначены, но если вы хотите смачно выстрелить в лоб своему злейшему врагу, то куда сильнее возбудит варка яиц.

Так в чем же дело? Почему «калашников» стоит выше других? Почему у него есть душа, а у остальных, безусловно, нет?

Дизайн редко можно считать искусством, потому что он всегда нацелен на зарабатывание денег. Перед создателем АК такой задачи никогда не стояло. Сегодня (2005 г. — прим. пер.) Михаил Калашников живет только на пенсию отставного военного Советской армии, поэтому его знаменитое творение можно считать произведением искусства.

Именно поэтому у АК-47 есть душа.

Авианосец «Дуайт Эйзенхауэр» глазами Джереми Кларксона

Из книги I Know You Got Soul, («Машины, у которых есть душа») перевод Кирилла Базилье.

В первую очередь это корабль. Но также это атомная станция. Это аэропорт. Это орудие войны. Это целый город с магазинами, кинотеатрами, парикмахерскими, банками, больницами, телеканалом, ежедневной газетой и пятью тысячами жителей.

Конечно, я представлял себе, что меня доставят туда на F-14, но нет. Меня посадили на грузовой самолет с пропеллерами Cod, похожий на тостер, и на нем я полетел в самую середину Атлантики на свидание с авианосцем типа «Нимиц».

С воздуха корабль выглядит не особо грозно. В огромном сером океане под монотонным куполом неба кажется, что судно имеет размер карты для покера. Я знаю, что такое взлетно-посадочные полосы — я всю жизни «утюжил» их на очень быстрых машинах. Я знаю, какой должна быть полоса, и длина той, что я увидел на палубе «Эйзенхауэра», была явно недостаточной.

Вот как я представлял себе нашу посадку: мы касаемся полосы, не успеваем затормозить, падаем за борт, затем нас затягивает под киль, а три пятилопастных винта диаметром 6,5 метров на атомной тяге превращают меня и всех в самолете в отменный бефстроганов.

До этого я последний раз смотрел в глаза смерти во время грозы при полете над Кубой. Я летел на построенном еще в 50-е советском самолете, который перед отправкой на Остров Свободы стоял на вооружении ВВС Анголы. Машина с трудом хваталась за воздух даже в благоприятных погодных условиях, но когда начался тропический шторм, она стала в буквальном смысле переворачиваться вверх тормашками. Я еще подумал тогда: «Зато детишки смогут сказать, что папочка склеил ласты на советском военном самолете где-то в Карибском море». В некрологе это тоже смотрелось бы солидно.

Но страх перед посадкой на палубу «Эйзенхауэра» затмил мои воспоминания. «Да, папулю угробил авианосец». Классно звучит!

По мере того, как мы приближались к судну, оно становилось все больше и больше, но все равно места для посадки было катастрофически мало. Когда самолет зацепился за тормозной трос, казалось, что мы сбросили скорость с 200 км/ч до нуля за 0,0000000008 секунд.

Интересно, что селезенка, сердце, легкие и печень продолжают двигаться со скоростью 200 км/ч, пока не «врезаются» в грудную клетку, а потом «отскакивают» обратно. К счастью, вы всего этого не чувствуете, потому что увлечены поиском своих глазных яблок под креслом.

Мгновение спустя меня отстегнули и выпустили на палубу, где реактивные истребители изо всех сил пытались «сдуть» меня в морскую пучину. Говорят, что у техников верней палубы авианосца одна из самых опасных профессий в мире. Уж не знаю, что там с опасностью, но она точно самая шумная.

А еще самая высокоорганизованная. Вы, наверное, думаете, что все программы полетов обрабатывает компьютер? В действительности каждый самолет на панели отображается с помощью деревяшки, которую передвигает человек без высшего образования. Это была самая технологичная штука, которую я увидел за два дня пребывания на борту.

Меня проводили в мою каюту, которая больше напомнила мне конуру. Длина койки была на полметра меньше моего роста. Еще там были металлические стены, металлический потолок и металлический пол. Иллюминаторов не было, как и в других помещениях на авианосце. В течение нескольких месяцев ты сидишь внутри стальной коробки и гадаешь, что сейчас — день или ночь.

Даже по расписанию полетов это определить невозможно. В первую ночь я вообще глаз не сомкнул, частично потому что койка тоже оказалась железной, а частично из-за того, что меня, по всей видимости, поселили прямо под паровой катапультой, которая срабатывала чуть ли не каждые 20 минут.

А между запусками какой-нибудь напыщенный старшина делал сообщения критической важности по системе оповещения, например: «Автомат с пончиками на палубе B теперь полностью исправен. Мы благодарим отважный экипаж авианосца «Дуайт Эйзенхауэр», который бросил все усилия на ремонт этого незаменимого агрегата».

На следующий день выяснилось, что моя каюта находится вовсе не под паровой катапультой. Я узнал это, когда решил прогуляться до нее. Мой путь занят без малого тридцать минут. Потом еще полтора часа я добирался до пульта управления тормозным тросом.

Это потрясающе. Я-то думал, что это просто кусок резинки, но оказалось, что трос сделан из стали, а крепится он к гидроцилиндру. Перед посадкой самолета техник с палубы сообщает оператору, какой тип судна они принимают.

Например, при посадке большого тяжелого F-14 нужны настройки оборудования отличные от тех, которые используются в случае с легким транспортным Cod. Вроде бы все предельно ясно. За исключением двух вещей. Во-первых, помещение, где находится пульт управления — это самое шумное место на земле. Там затеряется шум двигателей «Шаттла» мощностью в миллион Ватт, не говоря уже голосе собеседника на другом конце провода. Во-вторых, человек, который занимается управлением системы — самый большой тупица, каких я когда-либо видел.

Если бы во время посадки на палубу я знал, что моя жизнь находится в руках человека, который ничего не слышит и неспособен связать и двух слов, я бы спрыгнул заранее.

Я задал ему несколько вопросов, и от напряжения у него лопнуло несколько прыщей. Тогда я отправился на поиски адмирала, что заняло у меня два часа. В какой-то момент мне показалось, что я на верном пути, потому что попал в коридор, выкрашенный в чуть более светлый оттенок серого, но на самом деле это мое восприятие окружающего мира стало ослабевать, как и желание жить.

Жизнь на мостике намного веселее. Там есть окна, их которых видно всю флотилию, обслуживающую авианосец. В ней есть танкер для заправки самолетов (у самого «Эйзенхауэра» запас хода составляет миллион миль). Так же имеется судно с продуктами, которое, как и все американское, просто огромно. Персонал авианосца потребляет 18 тысяч порций еды в день, а это означает, что за неделю моряки выпивают 19 тысяч литров молока и съедают 160 тысяч яиц.

И мы еще не говорим о том, что экипажи всех остальных судов и подводной лодки, которые охраняют Большого папочку и плавучий буфет, тоже хотят кушать. Всего во флотилии насчитывается четырнадцать кораблей.

Но сильнее всего поражает воображение размер судна. Конечно, морские танкеры могут быть длиннее, но с точки зрения общего объема «Нимиц» вне конкуренции. Его масса составляет 100 тысяч тон, а турбины на атомной тяге вырабатывают 280 тысяч лошадиных сил. Запаса энергии достаточно, чтобы оставаться на боевом дежурстве без перерыва в течении 15 лет. За это время обычный крейсер сожжет 1800 миллионов кубометров топлива.

А теперь перейдем к серьезной статистике, от которой волосы встают дыбом на самых неприличных местах. Высотой «Эйзенхауэр» с 24-этажный дом, на нем помещается 90 самолетов, а годовое обслуживание обходится американскому налогоплательщику в 300 миллионов фунтов. Но это сущие копейки по сравнению со стоимостью постройки — три МИЛЛИАРДА. К тому же хочу напомнить, что на вооружении в ВМФ США стоят 12 таких монстров.

Идея их создания очень проста. Они вдруг появляются у берегов противника, он бросает свою винтовку и открывает цветочный магазин. Уж не знаю, что произойдет, если в море выйдет самый современный авианосец «Рональд Рейган».

В любом случае «Эйзенхауэр» страшен. И дело не в том, что он может сделать из целого города братскую могилу, а в том, что там я пошел в гальюн и заблудился. Я много раз просил о помощи, когда искал мостик, но тут выяснилось, что тот парень за пультом тормозного троса — просто, мать его, гений, поэтому его и посадили на самое почетное место. Большинство остальных, по всей видимости, никогда и не слышали ни о каком адмирале и его мостике, и, естественно, понятия не имели где их искать.

Спустя два часа тревога закончилась, и меня нашли. С того момента мне приставили няньку. Я не помню его имени, но он был похож на Барни Рабла и был действительно самым тупым человеком на борту.

«Внимание!» — вдруг раздалось из динамиков. Я уже было заткнул уши — был уверен, что сейчас сообщат об очередном отремонтированном автомате с пончиками. Но нет, оказалось, что на палубу садится F-14 с горящим двигателем.

«Бегом, — сказал я Барни. Нам нужно подняться наверх, мои ребята должны это снять.»

Барни согласился, но его в этот момент больше беспокоила оплата моей каюты. Удивительно, но все посетители на авианосце должны платить за проживание 8 долларов в сутки. Я сунул «десятку» в его пухлую ручонку и пожалел об этом. Барни должен был отдать мне сдачу, которой у него не было. «Ладно, — проорал я. Вот тебе «полтинник», это за всех!» Я развернулся и побежал.

Но Барни колебался. Он достал карандаш и начал что-то считать. «Так, — пробормотал он. Восемь долларов за комнату, шесть комнат. Шестью восемь равно… Хм…» Довольно скоро у него закончились пальцы, и он начал искать альтернативные методы. Спустя десять минут Барни выяснил, что ответ 48.

«Ну, — сказал он с улыбкой. Мы не продвинулись ни на шаг! Я все еще должен тебе два доллара, и у меня их по-прежнему нет!» Он отказался забрать их себе, и в результате мы пропустили спектакль с посадкой «одномоторного» F-14. Спасибо, Барни! «Не за что!» — бодро ответил он.

А потом пришло время возвращаться домой. Мы снова уселись в наш самолет, который, к моему великому удивлению, покатился прямо к носу корабля. Нас собирались пристегнуть к паровой катапульте, которая запулит нас с края палубы, потом мы падаем за борт, и винты превращают нас в салат.

Барни со своей дебильной ухмылкой говорил, чтобы мы не волновались. Он также сообщил, что катапульта может отправить «Вольксваген Жук» на 27 километров. Так что у нас на маленьком Cod не должно было возникнуть проблем, тем более, судно встает по ветру перед каждым запуском. Нам рассказали обо всех деталях взлета. Почти обо всех.

Итак, авианосец развернулся по ветру. Наш пилот раскрутил двигатели до предела. Парни на палубе нелепо размахивали руками, прямо как в фильме «Топ ган». Сложно описать всю дикость запуска в тексте.

Сразу после старта раздался жуткий хруст, и я понял — что-то сломалось. Я был уверен, что как только под нами закончится палуба, мы рухнем вниз. Я уже подготовился к удару, но его так и не произошло.

Оказалось, что передняя стойка шасси крепится к катапульте стальной болванкой, которая при старте разламывается с характерным хрустом. Барни, храни его Господь, забыл об этом предупредить.

Два дня, которые я провел на борту, я без тени сомнения считаю самым шумным, неудобным и угнетающим моментом в моей жизни. Я был в шоке от интеллектуального уровня персонала и от условий, в которых они живут. На авианосце нет выпивки, женщин, курилки просто ужасны.

Источник