Рассказ о великом плане ильин читать

Альманах библиофила. Вып. 3.
М., «Книга», 1976. С. 48-53.

Маленький шедевр о великой стройке

Ильин проявил себя в этой книге как подлинный мастер научно-художественной литературы. Образны, неожиданны названия глав: «Торф спасает Москву», «Гора, которая будет съедена», «Фабрика без стен и без крыш», «Пироги из угля и руды». Все это привлекает внимание, запоминается.

После короткой и очень емкой главы о разведчиках с ее афористичным языком писатель знакомит нас с «завоевателями своей страны».

Великолепна глава о покорении Днепра, о постройке Днепрогэса, о романтике труда, о людях, которые победили стихию.

М. Ильин рисует новый тип рабочего, который «. видит перед собой не только станок, но всю огромную машину страны. Он знает, что он хозяин этой громадины. Он чувствует себя великаном. «

Вся книга пронизана пафосом созидания, ритмом первой пятилетки.

Книга прямо-таки ошеломляла читателей.

Книгу стали читать не только дети, на которых она была рассчитана. В библиотеках для взрослых за ней выстраивались очереди.

Вслед за вторым появилось третье издание.

Над каждым новым изданием писатель тщательно работает. Книга насыщается новыми фактами из повседневной жизни, пополняется конкретными эпизодами, рассказами о буднях пятилетки.

Однако дело не только в дополнениях, хотя они очень обогащали книгу. С каждым новым изданием М. Ильин добивался еще большей выразительности повествования, большей яркости и наглядности.

Профессор Каунтс горячо утверждал, что в книге М. Ильина «фактически каждая страница говорит о гении». Это мнение разделяли рецензенты и критики, которые также называли автора «Рассказа о великом плане» «гениальным популяризатором».

Книга вышла в Нью-Йорке и Бостоне в 1931 г. под названием «Азбука новой России» и сразу же получила широкий отклик.

Успех «Рассказа. » в Америке был так велик, что нью-йоркский «Клуб лучшей книги за месяц» выбрал это произведение для своего майского подарка. Затем книга появилась в Англии, Франции, Германии, Чехословакии. В письме из Сорренто от 29 июня 1932 г. М. Горький писал: «Очень радует меня успех «Рассказа о великом плане», огромное значение имеет этот успех».

А вот отзыв штутгартской газеты «Зонтаг цайтунг»: «Инженер Ильин создал нечто замечательное: он свел сложный грандиозный пятилетний план к общепонятной формуле. Основываясь на статистическом материале, он рассказывает историю самого великого преображения части земного шара, когда-либо известного в истории. Этот эпос рассказан просто, сжато, с непрерывающимся ритмом. Это прозаическое произведение полно романтики действительности».

Книга с триумфом шла по земному шару, завоевывая все новых и новых читателей. Так советский писатель стал известен во всем мире как автор необыкновенного, ошеломляющего поэтического повествования о пятилетке. М. Ильин в июле 1932 г. с радостью писал Максиму Горькому, что «Рассказ о великом плане» продолжает свое кругосветное путешествие. Кроме Америки, Англии, Франции, Германии вышли переводы в Японии, Корее, Голландии, в Мексике и Аргентине. Всего книга была переведена в двадцати странах.

Обращаясь к авторам научно-популярных книг, Н.К. Крупская рекомендовала им писать «сжато, содержательно, увлекательно». Вот одно из ее замечаний: «Важны не общие рассуждения на социальные темы, а конкретные живые картины, насыщенные социальным содержанием» («Об оценке детской книжки»). Такой книгой, в которой давались «конкретные живые картины», и был «Рассказ о великом плане». Выход в свет этого произведения Н.К. Крупская считала «большим сдвигом» в улучшении создания «деловой книжки для среднего возраста». Она отметила серьезность темы, избранной М. Ильиным, простоту, яркость изложения и прекрасное оформление.

В полной мере оправдывала книга М. Ильина и замечание Н.К. Крупской о том, что детей надо увлечь романтикой техники, раскрыть ее перспективы, показать достижения науки в различных областях.

Источник

Рассказы о вещах

Михаил Ильин

Рассказ о великом плане

«Рассказ о великом плане» впервые вышел из печати в 1930 году (Гиз, М. — Л.), вскоре после начала грандиозных работ первой пятилетки, и выдержал семь многотиражных изданий.

Значение этой книги было велико. Пятилетка стояла в центре интересов советских людей. Очерки, корреспонденции, информации со строительств занимали главное место на газетных полосах, брошюры и книги рассказывалио работах по выполнению пятилетнего плана.

Все сознавали огромную важность начатого труда для построения социализма, для улучшения жизни народа, но волнующее, вдохновляющее представление создавалось даже у много читающих людей только об отдельных участках строительства. В литературе еще не хватало эмоционально сильного изображения плана в целом.

И вот появляется «Рассказ о великом плане» М. Ильина. Эта написанная для детей книга сразу же завоевала огромную аудиторию. Спрос на книгу в библиотеках для взрослых был такой же большой, как в детских библиотеках.

Бесспорность фактов, которые приводились в книге, вызывала к ней доверие. Неопровержимость доводов в соединении с страстностью това, темпераментом автора, его убежденностью в правоте и величии совершающегося, художественные достоинства книги определяли силу ее пропагандистского влияния.

Увлекательно, впечатляюще и вместе с тем просто дал Ильин читателям живое представление о политическом и народнохозяйственном содержании грандиозного плана.

Техника, экономика, политика связаны в книге так же тесно и неразрывно, как в жизни.

С неуклонной последовательностью и очень крепко соединяет Ильин в единую цепь все основные проблемы пятилетки. Он повторяет в своем рассказе структуру пятилетнего плана, переплетением разделов книги и главок внутри каждого раздела подчеркивает взаимозависимость всех элементов пятилетки.

Е. Сегал, жена и соавтор многих произведений М. Ильина, вспоминает, с какой страстностью работал писатель над этой книгой. Он часто говорил: «Я очень увлечен темой, да и как не увлечься. Сколько лет жизнь шла как шла, а вот наступило время, и люди сказали ей. «Довольно! Иди так, как мы хотим Выходи на битву, старый рок!.» Я не могу не писать и не могу писать спокойно. Ведь я не просто рассказываю о плане, а вербую людей для работы».

Задумав вначале написать небольшую книжечку, всего на два листа, под названием «Цифры-картинки», М. Ильин увлекся работой и уже через несколько дней убедился, что первоначальный замысел для него слишком узок, а два листа слишком мало.

«Он задумал книгу о конкретных стройках, — вспоминает Е. Сегал, — а она стала превращаться в книгу о великой социальной перестройке. Противопоставления, обобщения вырастали сами собой».

Работая над «Рассказом о великом плане», писатель нашел свое призвание. Особенность его в том, что он не только историк техники, но и публицист. Прежде всего художник-публицист!

Мы видели уже в «Рассказах о вещах», как умело оперирует Ильин материалом, который он выбирает для развертывания темы. Это мастерство писателя обострилось, укрепилось в «Рассказе о великом плане». Ильин сопоставляет эпизоды так, что разъяснения можно свести к минимуму или вовсе без них обойтись.

Борьба с силами природы показана как будто в не очень значительных эпизодах — мало ли было, например, на строительствах таких случаев, как разрушение рекой части плотины. Но смысл каждого эпизода шире частного случая. Подъем стальной стены со дна реки — это необыкновенно, но читателю ясно, что это лишь пример, что на любом участке социалистического строительства проявляются такие же находчивость и отвага, как на Днепрострое. Излагая тему в эпизодах, которые заставляют читателя самостоятельно делать выводы, вместо того чтобы получить их готовыми, писатель повышает познавательную и художественную ценность произведения: в конкретной, хорошо запоминающейся, удивительной детали показано общее, важное, основное. Мысль читателя работает, возникает активное его отношение к материалу книги.

Ильин очень тщательно отбирает факты, которыми можно выразить тему. Он берет те, что можно изложить коротко. Эпизод, рассказанный длинно, теряет свою ударную силу, ослабляется ощущение ею связи с соседними эпизодами. Писатель не пытается усилить стилистическим орнаментом или разъяснениями эмоциональность эпизода. Эмоционально воздействуют на читателя сами факты, с подлинным мастерством выбранные и сопоставленные.

На двадцати строках без единого лишнего слова и в то же время на огромном материале показаны чудеса современной химии, значение этой науки для нашего народного хозяйства. Простое перечисление, но как оно разнообразно, с каким напором сделано! На читателя воздействует не только обилие фактов, их удивительность, но и стремительный темп, спрессованность изложения. Короткие фразы напряженны и динамичны, как сами работы пятилетки.

В каждой главе звучит тема борьбы, сражения с силами природы и сражения за победу социализма. Это внутренний сюжет книги, организующий ее и отраженный в самом стиле повествования.

«Рассказ о великом плане», насыщенный публицистическим содержанием, уже с первой главы дает представление о глубоком различии капиталистической и социалистической систем. В этом отношении замечателен рассказ о том, как возникают в капиталистическом хозяйстве кризисы. Наполненный острым политическим содержанием рассказ о фабрикантах шляп мистере Фоксе и мистере Ноксе — это памфлет, выполняющий в то же время важную познавательную роль в книге. Написанный три десятилетия назад, ставший классическим, этот памфлет не потерял остроты и свежести, уместен сегодня и в сатирическом сборнике, и в литературной хрестоматии, и на лекции по экономике капитализма.

Чтобы дополнить картину анархии производства, нарисованную в памфлете, сделать из нее вывод, достаточно всего одной простой фразы: «Одному принадлежат машины, и из-за этого миллионам приходится работать на одного».

Источник

«РАССКАЗ О ВЕЛИКОМ ПЛАНЕ»

Но все это позднее, позднее, уже в 39-м, а сбивчивое мое повествование снова из 39-го возвращает читателя в неизбывный август тридцать седьмого.

15-го пришла ко мне Михалина. Митю уводили у нее на глазах. Она, как и я, представления не имела об очкастом чучеле, хотя, может статься, в отличие от меня, ехала с ним в одном поезде. Мы одарили друг друга посильными изображениями двух ночей; я — ночью с 31 июля на 1 августа в Ленинграде, она — с 5-го на 6-е — в Киеве. Насколько я способна была уловить (Михалина, чтобы не расплакаться, говорила кратко, суховато, бегло и чуть скосив глаза в сторону), там продолжилась та же игра, что и у нас: деятели Большого Дома играли в ловлю террориста. Семья Бронштейнов в многокомнатной коммунальной квартире занимала одну-единственную. Жили в ней постоянно трое: мать, отец, Изя. В августе съехалась в этой единственной комнате вся семья: навестили родителей Михалина и Митя. Незваные гости явились за полночь: ковыряли пол, перетряхивали матрасы, открывали и закрывали зачем-то окно. Бумагами и книгами не интересовались совсем. Правда, они не рвали их в клочья, как у нас, но и не уносили с собой. «Представьте себе, Лидочка, они даже Митину записную книжку со всеми адресами и телефонами не прихватили. Они даже не заглянули в нее, — дивилась Михалина. — Вот возьмите…

Как же они будут следствие вести? Не используя бумаг арестованного?»

Судьба Круткова была уже Мите и мне известна, а Михалине — нет. В ушах у меня стоял Митин крик: «А-а! Все гениальное просто! Там просто бьют!» Однако при собственном своем аресте вел он себя так, будто ожидал от будущих следователей не гениальной простоты, а справедливости. Когда обыск окончился и предложено ему было взять с собою смену белья и пальто, — «Жарища! — объявил он. — Зачем мне пальто… Ведь я завтра-послезавтра вернусь». Из белья взял только полотенце. «Не беспокойся, мамочка, я ненадолго».

На этом месте, вспоминая, как Митя бодро прощался с матерью, отцом, Изей и с нею и как вывели его в коридор, а им следом идти не позволили, Михалина умолкла.

Видно, и она не очень-то верила в Митино «завтра-послезавтра».

Верил ли он сам? Или — актерствовал, утешая мать?

После двадцатого августа начали наконец съезжаться друзья. Первым воротился из Карелии Сергей Константинович Безбородов. Это был корреспондент газеты «Известия», автор нескольких книг для юношества. Он же — полярник, участник полуторагодовой научной экспедиции в Заполярье. Он же охотник. Он же душа общества, остряк, увлекательно-красноречивый рассказчик. Вечера напролет можно было слушать его полярные и охотничьи рассказы. Ладный, крепкий, весело-глазый, силушка по жилушкам переливается. Однажды, возвращаясь белою ночью домой после дружеской попойки, он решил устроить экзамен своей силе и ловкости. Приналег плечом, содрал со стены почтовый ящик, в мощных объятиях принес его к себе в комнату, поставил на пол, лег, не раздеваясь, на тахту и уснул. Утром явилась милиция. Убедившись, что почтовый ящик не вскрыт, государственная собственность не повреждена и переписка граждан в сохранности, — милиция ограничилась штрафом. Сергей Константинович сам был в отчаянье от своей выходки и с большим усердием помогал водрузить государственную собственность на прежнее место.

— Понимаешь, — объяснял он, — захотелось мне просто проверить: могу или не могу? На медведя ходил, лед вырубал, сосны, когда занадобилось, валил, а вот ящики почтовые из стен выворачивать не случалось. Понимаешь — соблазн: я первопроходец. Никто еще до меня на почтовых ящиках свою сноровку не пробовал.

В день моего рождения (последний из тех, что я праздновала в жизни) Сережа Безбородов морил со смеху наших гостей и нас, хозяев. Он изображал муки ревности: ревновал Александру Иосифовну Любарскую к ее соседу по столу. Согнувшись в три погибели, корчась, он белыми, крепкими зубами грыз дверную ручку — и, казалось, металл вот-вот поддастся, треснет, не устоит перед мощью зубов и страсти. Митя плакал от смеха, протирая очки пальцами.

Это было пять месяцев назад, 24 марта 1937 года. Это было в ту пору, которую я мысленно, про себя, после Митиного ареста, стала называть: «в жизни». Припоминая что-нибудь до-сургучное: «это было давным-давно, в жизни»… В то утро Митя и подарил мне кольцо с сапфиром посередке и двумя крошечными брильянтиками по бокам. Словно наперед позаботился, чтобы мне было в его отсутствие чем заняться: ловить дробящиеся в гранях зеленые, желтые, синие — и красные, кровавые огоньки. Гадание на огоньках.

В то же утро, 24 марта 1937 года, явился к нам спозаранку Мирон Левин. Картоны, ватманы, кисти под мышкой. По всей квартире развесил он плакаты. Помню один, сочиненный мною, водруженный Мироном в передней над столиком для подарков —

И твой настанет день рожденья.

И второй, Миронова авторства, приколоченный над столом:

Все лучшее на земле —

Или за этим столом,

Товарищи гости, не ссорьтесь, деля

Мои пироги и мои кренделя.

У именинницы в комнате

Все комплименты припомните,

Все комплименты припомните

У именинницы в комнате.

Да, то было «в жизни», в марте тридцать седьмого. А теперь у нас двадцатые числа августа. Сережа Безбородов, негодуя и недоумевая, стоит перед Митиной опечатанной дверью, словно примериваясь, не выворотить ли дверь плечом. Он пришел ко мне, переполненный приключениями последней охоты, но не я слушаю его на этот раз, а он меня. Какие охотничьи приключения в карельских лесах могут сравниться с пережитыми Митей? Теперь мы — я и Сережа — сидим рядышком у Люши в комнате на моей раскладушке. (Давно ли Сережа, помирая со смеху, грыз вот эту дверную ручку?) Митя всегда вызывал в Сереже Безбородове почтительный интерес: мыто, дураки серые, — гуманитарии-литераторы, журналисты, редакторы, а он — физик, да еще теоретик. (Тут следует напомнить читателю, что сейчас чуть не каждый пятый интеллигент — физик, а тогда физик, да еще теоретик, — профессия редчайшая. «Ньютон твой дома?» — спрашивал у меня, бывало, Сережа, раздеваясь в передней.)

— Ничего не понимаю, — раздраженно и даже с недоверием повторял он теперь, слушая мой рассказ об ордере, обыске, очередях, о моих попытках известить Митю. — Ничего не понимаю! Арестовать Матвея Петровича — ведь это бессмыслица, глупость… И черт меня понес на охоту! Был бы я здесь — уж хоть на вагонной крыше, хоть без билета, а съездил бы я в Киев. Ты веришь?

Я не сомневалась. В этом случае Сережа безусловно поехал бы, даже рискнув своей журналистской карьерой.

— Но скажи мне, Сережа, — спросила я, — ты вот беспартийный большевик, корреспондент «Известий», советский журналист и все такое… ты веришь, что остальные арестованные — все, кроме Мити, — виновны?

— Все, конечно, нет, — с затруднением выговорил Сергей Константинович. — Все — нет. Вот, например, наша Рая Васильева — она, конечно, нет… Ошибки всегда бывают. Если же ты думаешь, все неповинны, как Матвей Петрович или Рая, то объясни мне, пожалуйста, какова цель? Кто и зачем арестовывает невиноватых? Ведь у всякого поступка цель должна быть, не с ума же сошли в Политбюро и в НКВД? Ведь не спутаешь же Бронштейна с Мишкевичем! Объясни мне: зачем во всесоюзном масштабе проводить эту нелепую меру: ни с того ни с сего сажать в тюрьмы невиноватых? Мало сказать, невиновных, — лучших. Ведь это разрушает экономику, промышленность, культуру… Рая — талантливая писательница, преданный партии человек… Арестовать Матвея Петровича! Зачем? — Он помолчал. — Туда, наверное, в НКВД, проникли вредители. Иначе я понять не могу. Пробрались вредители и нарочно арестовывают лучших.

«Зачем?» — об этот вопрос все мы стукались лбами, как баран о забор. Вот если в НКВД проникли вредители, тогда понятно. К тому же мы еще не заметили в ту пору, что сажают не только лучших, но и худших. Что сажают вообще пассажиров трамвая № 9 или № 23 — всех без разбора, — а не лучших или худших. Подряд… А — зачем?

Вернулись из Тбилиси Шура и Туся. Вернулась из Минска Зоечка. Вернулась и Рахиль Ароновна Брауде, двоюродная сестра Левы Ландау, секретарша нашей редакции и моя соседка: она жила напротив, на улице Рубинштейна, окна в окна моей квартиры. Из основных членов редакции не хватало теперь одного Маршака, мы ждали его к десятому — пятнадцатому сентября откуда-то из Крыма.

Вернулся из Москвы и Корней Иванович: он ухватил некую ниточку, волосок, провод к одному влиятельному лицу, встречавшемуся лично с товарищем Поскребышевым. Фамилию влиятельного я позабыла, а прозвал его Корней Иванович почему-то Недотыкомкой. Туся, Шура, Зоя и я — все мы обсуждали вместе с Корнеем Ивановичем, какое письмо он напишет и передаст через Недотыкомку прямо Поскребышеву. А тот — если пожелает — прямо Сталину… Взвесить надо каждое слово… Да, в конце августа мне стало на минуту чуть легче. Было теперь с кем говорить и говорить о Мите, о каждом новом предпринимаемом в хлопотах шаге, было у кого узнавать редакционные новости и, главное, в чьи колени уткнувшись — плакать, плакать без стыда и краю. (При Корнее Ивановиче да и ни при ком другом, кроме них, я не плакала.) Да, с возвращением друзей мне полегчало. Нередко кто-нибудь из них сменял меня в очереди. (День на службе, ночь в очереди — это непросто.) Нередко кто-нибудь вместо меня навещал в Сестрорецке Иду и Люшу, отвозил туда керосин, яблоки. Рахиль Ароновна не только сменяла меня в очередях чаще всех, но, случалось, завидев в моем окне свет поздней ночью — в двенадцать, в час, — окликала по телефону:

— Лидия Корнеевна, приходите к нам чай пить. Мы с мамой еще не ложимся. Или, хотите, я сама к вам приду? (Я выбегала к ним: дома, без Люши, без Мити, мне все опостылело… Сидишь у себя — с кем ни сиди — и тебе ясно, что Мити нет; а сидишь где-нибудь у друзей и воображаешь: вот приду домой, а он дома!)

Накануне 1 сентября воротился откуда-то с Кавказа ближайший Митин друг, математик Герш Исаакович, или, попросту Геша Егудин. К этому времени оба они — и он, и Митя — уже далеко не студенты. (Егудин — заведующий кафедрой математики в Ленинградском финансово-экономическом институте.) Дружба их по-прежнему держалась на отчаянном библиофильстве: вместе и порознь ходили они по букинистам, хвастаясь своими находками. Разговоры велись между ними не только научные, физико-математические, но и литературные, а иногда и политические.

Изо всех нас был Геша Егудин, пожалуй, самый здравый и «понимающий».

Когда я говорю «понимающий», я имею в виду не область науки или искусства, хотя и в них Герш Исаакович разбирался с большой тонкостью, а — понимающий то, что творилось вокруг.

Потому ли, что наделен от природы был он умом скептическим, а скептики в нашем гнусно устроенном мире всегда в конечном счете оказываются правы; потому ли, что не был он в такой степени захвачен (и тем самым задурен) ежедневной кропотливой литературной работой, как я и мои друзья, или научной, как Митя, но с первого дня моего знакомства с ним (познакомил нас Митя году в 33-м или 34-м) я не слышала от Геши Егудина ни единого удивленного возгласа: что это за выборы при одном кандидате? из кого выбираем? что, собственно, происходит в деревне — там, говорят, людей гонят в колхозы силою, а тех, кто не соглашается, отправляют на Север? отчего арестован такой-то? или отчего на открытых процессах все подсудимые, все, без исключения, признаются? Ответить на эти вопросы с совершенной конкретностью он, вероятно, не мог бы, но, в отличие от нас, никакого недоумения перед любым зверством или любой бессмыслицей не проявлял.

Недоумение наше вызвано было нашей верой в благодетельные основы послереволюционного строя; мы не были бездушны, но всё, возмущавшее душу, мы считали временным перегибом, недоразумением, чьей-то ошибкой, чьим-то недосмотром; он же утешительным иллюзиям не предавался.

«Перегибы? — насмешливо спрашивал он. — Эти перегибы — вот это и есть советская власть. Ничья не ошибка: все по линеечке, по календарю измерено и рассчитано, до какого миллиметра и до какой минуты гнуть. Гнуть, гнуть, согнуть — и объявить перегибом».

У него не было страха перед теми мрачными выводами, какие вольно или невольно отстраняли от себя мы. Он был наделен той «отвагой мысли», какую требовал от думающих людей Герцен.

Работа наша давала нам не только самозабвение, она же, со всеми своими удачами и невзгодами, служила щитом от жизни и от свободы вывода. В ежедневном угаре труда недосуг додумывать и понимать. Понимали, что иногда и сами печатаем ложь; но зато… зато…

Взять хотя бы один-единственный край нашей работы: фольклор — русские сказки, потешки, колыбельные песенки. И фольклор английский. И — впервые! — сказки народов Севера. На стол к Маршаку они поступили в виде добросовестных подстрочников, а в руки детей — в виде поэтической прозы. Ненецкая сказка «Кукушка» — о том, как дети обидели мать, а мать оставила детей — это вам не казенная стряпня к 8 Марта, это страдания, разлука, боль. Мастерам-виртуозам поручали мы переводы иностранных классиков. Повесть Диккенса пересоздал по-русски Михаил Кузмин, сказки Гриммов — Александр Введенский, книги Рабле и Шарля Де Костера — Заболоцкий. Разве это не радость — принимать хоть малое, хоть косвенное участие в такой работе? Да ради этакой радости мы и грешить соглашались! Да, это мы, по требованию начальства, выпустили книгу о Кирове, хотя и сознавали отлично, что умолчание — ложь… Да, мы иногда соглашались лгать, но зато…

Если бы не мы, не было бы у детей многих и многих прекрасных книг… Золотое это зато — оно и ослепило нас… Разве «Прогулка на осле» — книга, созданная в сотрудничестве Маршака с Лебедевым, — не была шедевром искусства? Без нашего отбора, выбора, лелеяния, без нашей защиты не получили бы дети в подарок ни «Китайского секрета» Е. Данько, ни «Морских историй» Житкова, ни «Повести о рыжей девочке» Лидии Будогоской, ни ответов на «Сто тысяч почему» Ильина или «Реки в упряжке» Житкова. Без нас Государственный ученый совет (ГУС) непременно угусил бы все наши удачи…

Да, иногда издавали мы лживые книги.

Разве кто-нибудь, кроме нас, издал бы Пушкина с гравюрами начала прошлого века? с такими живыми объяснениями? И разве Пушкин не основа основ русской культуры, и разве не губят любовь к Пушкину малограмотные школьные учителя — а мы вот своими усилиями поддерживаем любовь?

Права, права Тамара Григорьевна: были мы в ту пору нашей работой подкуплены. И горды. А упорное нежелание Герша Исааковича писать для детей объясняли, вслед за Митей, присущей Геше леностью и щеголеватым снобизмом.

Мы не умели понять, что Гешина ирония проницательнее, чем наше патетическое слепое усердие.

Может быть, в самом деле в иные времена достойнее лежать на тахте и лениво почитывать хорошие книжки, чем выпустить десять прекрасных книг, уплатив за это трудовое удовольствие одной заведомо лживой?

Вернувшись в Ленинград, Геша Егудин позвонил Мите. Я пробормотала нечто невнятное, а потом бодро произнесла, что сама зайду к нему, к Геше: буду, мол, все равно неподалеку, на Петроградской.

Чистейшее вранье: на Петроградскую сторону вообще я не собиралась, а тянула меня к себе как раз улица Скороходова, где жил теперь Геша. Конечно, хотелось мне подставить случившееся под трезвый и зоркий взгляд Митиного ближайшего друга, но дело было не в этом.

Съезжаясь с Митей на Загородном, обмен мы совершили тройной, и «в порядке обмена» ту самую комнату — Митину, — ту, волшебную, с окном во всю стену, получил Геша Егудин. Туда-то, на Скороходову, меня и тянуло.

Быстро ступая теперь, в августе тридцать седьмого, от остановки троллейбуса к знакомому дому, торопясь увидеться с Гешей, я шла к Митиной лестнице, к Митиному окну.

На пятом этаже заставила себя выйти на балкон, отдышаться. (Я с детства боюсь высоты, и, чтобы выйти на балкон одной, мне требуется большое усилие.)

Здесь мы с Митей, по его настоянию, поднимаясь на седьмой этаж, всегда делали передышку. Слева, в глубокой подбалконной пропасти, по-прежнему сверкали как некое земное созвездие частые огни трамвайного парка — только теперь, в августовский темный вечер, они казались желтыми среди черноты, а бывало, в мае, в июне, я помню, зеленели на зеленом небе. (Светлые огни на светлом небе — одно из ленинградских чудес.)

В квартире 14, на седьмом этаже, мне открыла та же домработница Аннушка, что была здесь при Мите, и я постучала из передней налево — в ту же белую дверь.

(Страдание это или радость — жизнь кончилась, а ты снова оказываешься среди вещей — молчаливых ее свидетелей?)

Навстречу — окно, за которым сейчас не снег, не толпы крыш, не заря, а исчерна-черная тьма. Та же ширма, заслоняющая кровать, те же стулья — вот только письменный стол новый, потому что Митино бюро переехало ко мне на Загородный.

Навстречу — Геша с папиросой в руке. Чуть только мы поздоровались, он продолжил свое прерванное занятие: расхаживать по комнате из угла в угол и курить, правой рукой после каждой затяжки далеко отставляя от себя дымящуюся папиросу.

Я села на пододвинутый мне стул. Герш Исаакович зашагал снова.

— Что, Митя арестован? — спросил он из угла.

— Откуда ты знаешь? — вскрикнула я. — Уже газеты?

— Ниоткуда. Сам догадался.

— Очень просто. Ты не позвала Митю к телефону, когда я позвонил, и попросила разрешения приехать. О чем советские люди чаще всего говорят сейчас между собою и только с глазу на глаз и никогда — по телефону? Какая сейчас болезнь? Эпидемия арестов.

— Но при чем тут Митя? Разве ты ожидал Митиного ареста?

— Не более чем любого другого… Разве во время эпидемии можно наперед угадать, кто заболеет, кто нет? Я, ты или Митя?

Герш Исаакович продолжал ходить по комнате. Я рассказывала ему об обыске, о Кате, о тюремных очередях, о нашем замысле — о предполагаемом письме Корнея Ивановича к Сталину, подкрепленном письмами ученых. Еще и еще раз напоминала ему, как опрометчиво-резко разговаривал Митя с Мишкевичем.

— При чем тут Мишкевич?

— То есть как это — при чем? Ты разве не думаешь, что по его доносу Митю и взяли? В Митиных резкостях он услышал угрозу себе. Ведь иначе он размышлять не способен: Бронштейн помчится разоблачать его. Поэтому он поспешил первым разоблачить Бронштейна.

— Совершенная чушь, — сказал он, употребляя это слово на Митин лад, в качестве научного термина. — Мишкевич пешка.

Геша только рукой махнул.

— Но Мишкевич — тот уж наверняка донес на Митю! — настаивала я.

— Допускаю. И у Львова статьи доносительские. Но неужели ты не поняла до сих пор, — сказал Геша, прекратив расхаживать и остановясь наконец прямо передо мною, — не поняла, что доносы заказываются сверху вниз, а не поступают снизу вверх? То есть, конечно, они поступают в изобилии также и снизу — сейчас самое время для сведения личных счетов, захвата квартир и выгодных должностей — но если они не были заказаны предварительно сверху, то власти чаще всего на эту самодеятельность плюют. Существует разверстка. Заказано взять столько-то физиков, столько-то ботаников, столько-то учителей, литераторов, столько-то врачей. Кого именно — это властям не слишком-то важно. Был бы выполнен план… Книжку М. Ильина «Рассказ о великом плане» — это вы издали, кажется? И ты даже редактировала второе издание? Много фотографий, прекрасный шрифт… Язык и логика безупречны. С совершенною ясностью доказано преимущество социалистического централизованного планирования перед хозяйственным хаосом капитализма. Конкуренция порождает в капиталистических странах экономические кризисы, а кризисы и борьба за рынки сбыта порождают войны. Так?

Так. Я кивнула. Мне эта книга нравилась.

— Ну вот, поздравляю тебя, и НКВД выполняет план. Свой. Величайший. Разработанный центральной властью.

— Если даже ты прав, это не противоречит моей версии насчет Мишкевича и Львова. Они помогают начальству выполнить и перевыполнить план. Мишкевич же, кроме всего, был Митей лично оскорблен. Берут же этого ботаника, этого учителя, этого физика, а не вообще. В ордере на арест указано определенное имя. Мишкевич поставил Митино. Потому что был лично зол на него.

— Но зачем? Зачем нужны автомобили или тракторы — понятно, а зачем трупы? Зачем лагеря — чтоб осваивать Север? Но физики, учителя, литераторы, врачи — непригодные землекопы.

— Дурочка! — Герш Исаакович опять зашагал. — Аресты нужны, чтобы испугать. Каждый слой населения должен получить причитающуюся ему дозу страха.

И Герш Исаакович назвал несколько имен незнакомых мне физиков, уже арестованных в Харькове и в Москве. Они не грубили никакому тамошнему Мишкевичу — однако взяты.

— Ты находишь — люди еще недостаточно запуганы? Это после коллективизации, после всех показательных процессов, после убийства Кирова, расправы с оппозицией, после высылки дворян!

— Недостаточно. С точки зрения поставленной задачи — недостаточно. Вот, например, мы с тобою в этой комнате свободно обсуждаем происходящее. Ты не боишься меня, я не боюсь тебя.

— Не хватало… Туся, Шура, Зоя тоже обсуждают и даже во всем помогают тебе. И Рахиль Ароновна. А надо, чтобы не смели. А надо, чтобы боялись. Чтобы каждый боялся каждого. Пуще всего — хоть в чем-то, хоть на волос боялись бы перечить начальству. Вот вы, например, в вашей редакции, считали, что советские книги для детей следует выпускать не так, а этак. А надо, чтобы дышать боялись, не то что «сметь свое суждение иметь».

— Да зачем? Ведь эти аресты разрушают науку, искусство, культуру, хозяйство, промышленность. Значит, они в конечном счете подрывают советскую власть.

Геша опять рассмеялся.

— Неверно. Аресты подрывают культуру, хозяйство, промышленность, но не власть, — сказал он из другого угла. — Напротив, они мощно укрепляют ее. Машина работает совсем не зря и не вхолостую. Тот конвейер, о котором ты говоришь, — по выработке слова «следующий!» — прекрасно придуман и налажен. Он — часть машины, у которой есть свое плановое задание. Она вырабатывает не автомобили, не сталь, а страх.

Ответив на расспросы Герша Исааковича о Люше (он спросил, помнится, каким способом намерена я объяснить ей Митино исчезновение), я поднялась. Герш Исаакович пошел проводить меня к троллейбусу.

— Скажи, пожалуйста, Лида, — спросил он по дороге со свойственной ему замедленностью отчетливой речи, — ты поглядела, каким учреждением выдан был ордер на Митин арест?

— Нет. Помню бланк, лиловую круглую печать, круглые каллиграфически вписанные буквы между типографскими: «Бронштейна, Матвея Петровича…»: Да я его и в руки не взяла, этот ордер: прочитала из чужих рук имя и слово «арест», и голова пошла кругом.

— Жаль, — сказал Геша. Подумал немного и повторил: — Жаль.

Подошел троллейбус. Я взошла по ступенькам, села и помахала Геше сквозь открытое окно. Когда троллейбус уже миновал Неву и спустился с моста, я вдруг догадалась, о чем Геша пожалел. Те пять дней, какие я истратила на попытки предупредить Митю, — не Митю надо было предупреждать, а попытаться предотвратить арест. Опередить арест, добиться отмены ордера. Для этого следовало знать, какая из высоких инстанций выдала ордер. Именно эта инстанция и причастна была к составлению «великого плана». Ей-то, вместе с Корнеем Ивановичем, Маршаком, Фоком, Таммом, и обязаны были мы срочно кидаться в ноги. А не сочинять заявление с просьбой разрешить передачу. Быть может, наши попытки успехом не увенчались бы, но это был единственный шанс на спасение: понять, которою из высоких организаций выдан ордер, прежде чем организация поймет, как разыскать свою жертву. Понять и попытаться воздействовать. Когда же колеса машины, ухватив Митю, пришли в движение, завертелись — поздно было уже их останавливать.

Машина работала не вхолостую. Она выполняла задание. Она выполняла и перевыполняла заданный центральной властью план по выработке нужной степени страха.

Рассказ о великом плане ильин читать

Рассказ о великом плане ильин читать

Маленький шедевр о великой стройке

Рассказы о вещах

Михаил Ильин

Рассказ о великом плане

«РАССКАЗ О ВЕЛИКОМ ПЛАНЕ»

Читайте также

Слово о великом чилийце

Весна на великом севере

В ВЕЛИКОМ МОНАСТЫРЕ

НА ЗАДНЕМ ПЛАНЕ

О ВЕЛИКОМ СКРИПАЧЕ ПИСАЛИ

НА ВЕЛИКОМ СТОЛЕ ВЛАДИМИРСКОМ

ЗАТРУДНЕНИЯ В СОЦИАЛЬНОМ ПЛАНЕ

Глава 15 РАЗМЫШЛЕНИЯ ОБ УЧЕБНОМ ПЛАНЕ

ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ СОВЕТСКОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИЕЙ И КОМИНТЕРНОМ В ФОРМАЛЬНОМ И ТЕОРЕТИЧЕСКОМ ПЛАНЕ

Глава 6 В плане более возвышенном

С. Б. Бричкина МАЛОЕ О ВЕЛИКОМ

О великом оледенении.

О великом и простом человеке

Мечтай о великом