Отражение военного времени в рассказе В.П.Астафьева «Фотография, на которой меня нет»
Определите роль цветовой и звуковой гаммы в рассказе Л.Н.Толстого
«После бала» ( сцена наказания беглого татарина).Какова роль цвета и звука в раскрытии замысла рассказа
Рассказ Л. Н. Толстого «После бала» построен на приеме антитезы путём
изображения двух противоположных эпизодов: сцена на балу и событий после бала.
Контраст наблюдается во всем: в облике полковника на балу и на плацу; в описании
картин бала и в сцене экзекуции; в музыкальном сопровождении бала и «жестокой,
нехорошей музыкой» после бала.
1. Цветовая гамма: При описании портрета Вареньки преобладает белый
цвет: «белое платье с розовым поясом», «белые лайковые перчатки», «белые
Белый цвет- олицетворение чистоты, света, радости в душе рассказчика. В сцене
наказания присутствуют другие краски: «чёрные мундиры», «черные ружья», вид
красной, пёстрой мокрой от крови спины. «Когда шествие миновало то место, где я стоял, я мельком увидал между рядов спину наказываемого. Это было что-то такое пестрое, мокрое, красное, неестественное, что я не поверил, чтобы это было тело человека».
2. Звуки: Музыкально сопровождение на балу говорит о душевной радости
Ивана Васильевича, состоянии влюбленности: «веселая кадриль», «нежный плавный
«бой барабана», « визгливая мелодия флейты, «жестокая нехорошая музыка». Среди тумана герой-рассказчик видит черных людей (по контрасту с нарядными людьми из бальной залы). Они стояли в два ряда, между ними вели человека, оголенного по пояс. Каждый из солдат должен был ударить этого человека как можно сильнее. Иван Васильевич выяснил, что перед его глазами происходит наказание беглого татарина.
Прием противопоставления важен для постижения идеи рассказа, так как позволяет показать перелом, произошедший в душе героя.
Билет №29
Предания как исторический жанр русской народной прозы (на примере произведений «О Пугачеве», «О покорении Сибири Ермаком. »).
передается из уст в уста, переходит от поколения к поколению. Прошлое в преданиях приукрашивается, но имеют место и реальные обстоятельства. В преданиях об исторических личностях могут описываться события, широко известные: например, взятие Иваном Грозным Казани, завоевание Ермаком Сибири и т.д.
Предания отличаются от других исторических и документальных
источников тем, что в них передаются не только рассказы об исторических
личностях и событиях, но и присутствуют личные чувства и эмоции.
Много преданий посвящено Емельяну Пугачеву – предводителю
Крестьянской войны 1773—1775 годов.. Личность легендарного бунтовщика
неотделима от русской истории; тем более, что трагедия Пугачёва и пугачёвского бунта привлекала самое пристальное внимание наших великих писателей.
Отношение к Пугачеву неоднозначное. Но вот в предании «О Пугачеве» Пугачев назван «добрым молодцем», «народным заступником», «родным батюшкой», «красным солнышком». Народ любит его и гордится им, восхищается его смелостью, решительностью, верит в его могущество, справедливость. Определяющей чертой его образа в предании является тесная связь с народом. Он человек почти свой, простой и доступный. Ему сочувствуют, его поддерживают простые люди. Так же, как и они, Пугачев страдает от угнетения и несправедливости «полковников». Народ видит в нем образ «справедливого царя- заступника», жалеет как жертву дворцового переворота и верит в то, что справедливость восторжествовала, и он остался на престоле.
Еще один герой преданий Ермак- казачий атаман, исторический завоеватель
Сибири для Русского государства XVI века. Ермак представляется народу гордым, свободолюбивым, сильным человеком. Он выступает покорителем и завоевателем
мало известной земли. Образ Ермака впитал эпические черты русских богатырей иокрашен народными представлениями о «благородном разбойнике». Это образ былинный, сказочный. В предании «О покорении Сибири Ермаком» хорошо показано, как народ гордится своим героем, уважает его. Он не просто Ермак, а Ермак Тимофеевич, к самому царю
входит «без поклона,в шапке». Только ему под силу оказалось со своими «удалыми казаками» одолеть сибирского хана и открыть «ворота в Сибирь».
Отличительной особенностью преданий является уверенность рассказчиков в
достоверности своего повествования. В этом мы можем убедиться, если обратимся к тексту преданий. Например, рассказчик предания «О Пугачёве» заканчивает своё повествование такими словами:
«Всё это точно было!» А рассказчик предания «О покорении Сибири
Ермаком» опирается на воспоминания современников Ермака, русских переселенцев в Сибирь, и заканчивает своё повествование такими словами: «Вот и появились русские на сибирской земле и посейчас живут, а добра в ней всем хватит. Потому мы и про Ермака помним, и про его удалых казаков».
Дата добавления: 2018-02-28 ; просмотров: 6210 ; Мы поможем в написании вашей работы!
Фотография, на которой меня нет
Виктор Петрович Астафьев Фотография, на которой меня нет
Глухой зимою, во времена тихие, сонные нашу школу взбудоражило неслыханно важное событие.
Из города на подводе приехал фотограф!
И не просто так приехал, по делу — приехал фотографировать.
И фотографировать не стариков и старух, не деревенский люд, алчущий быть увековеченным, а нас, учащихся овсянской школы.
Фотограф прибыл за полдень, и по этому случаю занятия в школе были прерваны.
Учитель и учительница — муж с женою — стали думать, где поместить фотографа на ночевку.
Во второй половине дома размещалась контора сплавного участка, где висел пузатый телефон, и днем в него было не докричаться, а ночью он звонил так, что труба на крыше рассыпалась, и по телефону этому можно было разговаривать. Сплавное начальство и всякий народ, спьяну или просто так забредающий в контору, кричал и выражался в трубку телефона.
Такую персону, как фотограф, неподходяще было учителям оставить у себя. Решили поместить его в заезжий дом, но вмешалась тетка Авдотья. Она отозвала учителя в куть и с напором, правда, конфузливым, взялась его убеждать:
— Им тама нельзя. Ямщиков набьется полна изба. Пить начнут, луку, капусты да картошек напрутся и ночью себя некультурно вести станут. — Тетка Авдотья посчитала все эти доводы неубедительными и прибавила: — Вшей напустют…
— Я чичас! Я мигом! — Тетка Авдотья накинула полушалок и выкатилась на улицу.
Фотограф был пристроен на ночь у десятника сплавконторы. Жил в нашем селе грамотный, деловой, всеми уважаемый человек Илья Иванович Чехов. Происходил он из ссыльных. Ссыльными были не то его дед, не то отец. Сам он давно женился на нашей деревенской молодице, был всем кумом, другом и советчиком по части подрядов на сплаве, лесозаготовках и выжиге извести. Фотографу, конечно же, в доме Чехова — самое подходящее место. Там его и разговором умным займут, и водочкой городской, если потребуется, угостят, и книжку почитать из шкафа достанут.
Вздохнул облегченно учитель. Ученики вздохнули. Село вздохнуло — все переживали.
Всем хотелось угодить фотографу, чтобы оценил он заботу о нем и снимал бы ребят как полагается, хорошо снимал.
Весь длинный зимний вечер школьники гужом ходили по селу, гадали, кто где сядет, кто во что оденется и какие будут распорядки. Решение вопроса о распорядках выходило не в нашу с Санькой пользу. Прилежные ученики сядут впереди, средние — в середине, плохие — назад — так было порешено. Ни в ту зиму, ни во все последующие мы с Санькой не удивляли мир прилежанием и поведением, нам и на середину рассчитывать было трудно. Быть нам сзади, где и не разберешь, кто заснят? Ты или не ты? Мы полезли в драку, чтоб боем доказать, что мы — люди пропащие… Но ребята прогнали нас из своей компании, даже драться с нами не связались. Тогда пошли мы с Санькой на увал и стали кататься с такого обрыва, с какого ни один разумный человек никогда не катался. Ухарски гикая, ругаясь, мчались мы не просто так, в погибель мчались, поразбивали о каменья головки санок, коленки посносили, вывалялись, начерпали полные катанки снегу.
Бабушка уж затемно сыскала нас с Санькой на увале, обоих настегала прутом. Ночью наступила расплата за отчаянный разгул у меня заболели ноги. Они всегда ныли от «рематизни», как называла бабушка болезнь, якобы доставшуюся мне по наследству от покойной мамы. Но стоило мне застудить ноги, начерпать в катанки снегу — тотчас нудь в ногах переходила в невыносимую боль.
Я долго терпел, чтобы не завыть, очень долго. Раскидал одежонку, прижал ноги, ровно бы вывернутые в суставах, к горячим кирпичам русской печи, потом растирал ладонями сухо, как лучина, хрустящие суставы, засовывал ноги в теплый рукав полушубка ничего не помогало.
И я завыл. Сначала тихонько, по-щенячьи, затем и в полный голос.
— Так я и знала! Так я и знала! — проснулась и заворчала бабушка. — Я ли тебе, язвило бы тебя в душу и в печенки, не говорила: «Не студися, не студися!» — повысила она голос. — Так он ведь умнее всех! Он бабушку послушат? Он добрым словам воньмет? Загибат теперь! Загибат, худа немочь! Мольчи лучше! Мольчи! — Бабушка поднялась с кровати, присела, схватившись за поясницу. Собственная боль действует на нее усмиряюще. — И меня загибат…
Она зажгла лампу, унесла ее с собой в куть и там зазвенела посудою, флакончиками, баночками, скляночками — ищет подходящее лекарство. Припугнутый ее голосом и отвлеченный ожиданиями, я впал в усталую дрему.
— Зде-е-е-ся. — по возможности жалобно откликнулся я и перестал шевелиться.
— Зде-е-еся! — передразнила бабушка и, нашарив меня в темноте, перво-наперво дала затрещину. Потом долго натирала мои ноги нашатырным спиртом. Спирт она втирала основательно, досуха, и все шумела: — Я ли тебе не говорила? Я ли тебя не упреждала? И одной рукой натирала, а другой мне поддавала да поддавала: — Эк его умучило! Эк его крюком скрючило? Посинел, будто на леде, а не на пече сидел…
Я уж ни гугу, не огрызался, не перечил бабушке — лечит она меня.
Выдохлась, умолкла докторша, заткнула граненый длинный флакон, прислонила его к печной трубе, укутала мои ноги старой пуховой шалью, будто теплой опарой облепила, да еще сверху полушубок накинула и вытерла слезы с моего лица шипучей от спирта ладонью.
— Спи, пташка малая, Господь с тобой и анделы во изголовье.
Заодно бабушка свою поясницу и свои руки-ноги натерла вонючим спиртом, опустилась на скрипучую деревянную кровать, забормотала молитву Пресвятой Богородице, охраняющей сон, покой и благоденствие в дому. На половине молитвы она прервалась, вслушивается, как я засыпаю, и где-то уже сквозь склеивающийся слух слышно:
— И чего к робенку привязалася? Обутки у него починеты, догляд людской…
Не уснул я в ту ночь. Ни молитва бабушкина, ни нашатырный спирт, ни привычная шаль, особенно ласковая и целебная оттого, что мамина, не принесли облегчения. Я бился и кричал на весь дом. Бабушка уж не колотила меня, а перепробовавши все свои лекарства, заплакала и напустилась на деда:
— Дрыхнешь, старый одер. А тут хоть пропади!
— Да не сплю я, не сплю. Че делать-то?
— Середь ночи. Экой барин! Робенок-то! — Бабушка закрылась руками: — Да откуль напасть такая, да за что же она сиротиночку ломат, как тонку тали-и-инку… Ты долго кряхтеть будешь, толстодум? Чо ишшэш? Вчерашний день ишшэш? Вон твои рукавицы. Вон твоя шапка.
Утром бабушка унесла меня в баню — сам я идти уже не мог. Долго растирала бабушка мои ноги запаренным березовым веником, грела их над паром от каленых камней, парила сквозь тряпку всего меня, макая веник в хлебный квас, и в заключение опять же натерла нашатырным спиртом. Дома мне дали ложку противной водки, настоянной на борце, чтоб внутренность прогреть, и моченой брусники. После всего этого напоили молоком, кипяченным с маковыми головками. Больше я ни сидеть, ни стоять не в состоянии был, меня сшибло с ног, и я проспал до полудня.
Разбудился от голосов. Санька препирался или ругался с бабушкой в кути.
— Не может он, не может… Я те русским языком толкую! — говорила бабушка. — Я ему и рубашечку приготовила, и пальтишко высушила, упочинила все, худо, бедно ли, изладила. А он слег…
— Бабушка Катерина, машину, аппарат наставили. Меня учитель послал. Бабушка Катерина. — настаивал Санька.
— Не может, говорю… Постой-ко, это ведь ты, жиган, сманил его на увал-то! — осенило бабушку. — Сманил, а теперича.
Я скатился с печки с намерением показать бабушке, что все могу, что нет для меня преград, но подломились худые ноги, будто не мои они были. Плюхнулся я возле лавки на пол. Бабушка и Санька тут как тут.
— Все равно пойду! — кричал я на бабушку. — Давай рубаху! Штаны давай! Все равно пойду!
— Да куда пойдешь-то? С печки на полати, — покачала головой бабушка и незаметно сделала рукой отмашку, чтоб Санька убирался.
— Санька, постой! Не уходи-и-и! — завопил я и попытался шагать. Бабушка поддерживала меня и уже робко, жалостливо уговаривала:
— Ну, куда пойдешь-то? Куда?
— Пойду-у-у! Давай рубаху! Шапку давай.
Вид мой поверг и Саньку в удручение. Он помялся, помялся, потоптался, потоптался и скинул с себя новую коричневую телогрейку, выданную ему дядей Левонтием по случаю фотографирования.
