Николай Телешов «Хлеб-соль»
Я ехал на «дружках» — то в мягкой плетенке, набитой сеном, то в громоздком тарантасе, то в короткой и узкой кибитке.
Дружками в Сибири называются вольные ямщики, которые, провезя верст в двадцать станцию, или по-тамошнему — станок, передают вас другому товарищу, а тот третьему, третий четвертому, — и так вы можете проехать тысячи верст, не заботясь, не торгуясь и не чувствуя никаких неудобств против почты. Такая передача путника из рук в руки называется «веревочкой», и всякий ямщик держится строго этой веревочки, не задерживая проезжего в лошадях. В ямщики дается обыкновенно работник; иногда это старый ворчун, суетливый и сердитый, у которого все не ладится: лошади бегут тяжело, кричит он на них охрипшим голосом и проклинает их всю дорогу; а то попадется бойкий здоровый парень, — и лошади у него бегут бойко и весело, и посвистывает он на них весело и легко, точно шутит.
— Но! Но. Но, родные! — покрикивает он, взмахивая без угрозы кнутом и руками. — Знаешь, кого везешь? — спрашивает он коней, имея в виду самого себя, и с удовольствием сам же за них отвечает: — Трофим Петрович едет! — и, гикнув, добавляет уже в полном восхищении: — Рукавишников.
И лошади, точно тоже обрадовавшись, что ими правит Трофим Рукавишников, несутся вскачь, развевая по ветру хвосты и гривы, а ямщик, не трогая их кнутом, ликует да покрикивает:
Желая выгадать чуть не полсотни верст, я свернул с почтового тракта и уже с утра ехал на дружках по проселку. Часы летели за часами; сменялись лошади и ямщики, сменялись и окрестные картины.
Уже близилось к вечеру, когда перед нами засверкала широкая, большая река.
— Тррр! Тпрру! — закричал ямщик, осаживая коней. Он соскочил с повозки и, приложив ко лбу руку, чтобы не мешало солнце, поглядел вдаль и разочарованно добавил, точно про себя.
— Ах-те, пес-те заешь: не попали!
— Да перевозу нет. Эн он — на той стороне.
Вместо ответа он приложил обе ладони к губам, вроде рупора, и издал пронзительный протяжный свист. Потом закричал:
— Э-эй. Ты. Голо-ва. — и вновь обратился ко мне: — Не слыхать. Ветер не в ту сторону. Теперь цельный час пробьешься.
Но не желая покориться слишком скоро своей участи, он еще раз заорал во весь голос:
— Ере-мей. Е-ре-мей. Ишь, тебя унесло, старый пес. Е-ре-ме-й!!
Но последняя нота не вышла. Голос осекся, и ямщик, махнувши рукой, покорился.
— Придется ждать, — решил он с неудовольствием.
— Подождем, — ответил я и вышел из тарантаса.
Берег, возле которого мы стояли, был страшно крутой и высокий, точно стена, нависшая над водою, и только там, где пролегала дорога, был пологий спуск вроде выемки.
Я подошел к самому обрыву, глянул вниз — и невольно остановился. Подо мною, внизу, плескалась река, широкая, серая и холодная. За рекой, за далеким степным берегом, закатывалось солнце и его, точно ревнивая стража, шаг за шагом провожали две тучи, зловеще нависая над горизонтом, как будто провожали они солнце не на покой, не до свидания, а в могилу. И солнце угасало не с тихою радостью, не с надеждой, как бывает обыкновенно при закате, а точно с борьбою: тучи нагоняли его, стараясь закрыть, и оно пропадало за ними, но вдруг, словно собравшись с последними силами, ударяло по ним, било наотмашь, разрывало местами их серые лохмотья и брызгало гордо лучами, заливая красным светом, как кровью, и небо, и реку, и землю; но тучи, растрепанные и багровые, надвигались снова, плотнели, чернели, налезали одна на другую. И заполонили, наконец, собою весь горизонт.
И ветер, который налетал на меня, желая не то свалить меня в реку, не то по-своему обласкать меня, стал холоднее, и река потемнела, и небо — и от всего, что я видел окрест, повеяло холодом, но не тем, который пронизывает тело: веяло холодом и мраком, леденящими душу; веяло одиночеством, и сиротством.
Широкий песчаный выступ, где я стоял, был испещрен вкривь и вкось глубокими трещинами; виднелись кое-где истлевшие остатки дерева, не то бревен, не то поленьев, а еще подальше возвышалась какая-то развалина, вроде дома или сарая. Ямщик сказал мне, что это была упраздненная церковь, а место, где я стоял, упраздненное кладбище. Каждую весну, когда полая вода высоко подмывает берег, трещины становятся шире, и берег глыбами рушится и падает в реку.
Странное, почти жуткое чувство овладело мною. Все эти люди, зарытые здесь, так же жили, так же страдали, надеясь на лучшее, и, может быть, умерли, не достигнув счастья, но умирая, боролись за каждый последний шаг, за каждый вздох, за каждую секунду жизни, бывшей ярмом и бременем… Или они глядели просто и прямо в лицо неизбежной смерти и покорно сходили в свои могилы, которые теперь рушатся, и прах этих людей разносится далеко по свету…
— Е-ре-ме-й. — раздался снова голос ямщика. — Ере-ме-й.
И, точно, эхо откликнулось с того берега:
Это отвечал уже перевозчик.
Я оглянулся на тарантас. Возле него стоял чужой человек и что-то тихо и серьезно говорил ямщику, внушительно указывая на меня искоса большим пальцем. Одет он был по-деревенски, но строгие глаза и сухощавое, немного бледное лицо выдавали в нем не то горожанина, не то бродягу.
— Мало ль вас тут таких-то! — ответил спокойно ямщик и обратился ко мне, но уже горячее: — В попутчики просится. Да там дорога в гору пойдет, и без него тяжело.
— А ты прими, — таинственно и важно убеждал его человек.
— А ну-те совсем! — отмахнулся тот.
И ямщик, проворчав что-то еще, влез на козлы и начал осторожно спускаться к реке, к небольшой пристани. Лошади ступали неохотно и неуверенно, точно упирались; колокольчики вздрагивали и тревожно верещали.
Вскоре к помосту подплыла широкая барка, в которую первым шагнул обиженный попутчик, потом вошел я, а за мною ямщик ввел лошадей с тарантасом, и как только ввел и загородил борт, накинулся на плохонького седого старичка, стоявшего посредине барки.
— Помирать тебе, видно, пора, а не перевозом править. Чего горло драть заставляешь? Вишь, седока привез; можно, чай, поспешить.
— Спеши, не спеши, а раньше возможности не поспеешь, — возразил тот, потрясывая бородкой.
— С Богом! — весело крикнул старичок и выхватив из-за пояса кнут, тяжело и неуклюже побежал вдоль по парому.
— С Богом! С Богом! — повторял он, видимо озабоченный.
И барка, отделившись от берега, медленно и тяжело поползла назад поперек реки.
У барки было два колеса, точно у парохода, но приводились они в движение конною силой: кругом высокого столба бегали две лошади с завязанными глазами, а за лошадьми бегали два мужика с кнутами и подгоняли их, — и колеса вращались, шлепая лопатками по воде, и барка плыла, а старичок все еще хлопотал и весело покрикивал:
— Кружись, милые! Кружись, голубчики! На ночлег скоро, кружись, с Богом!
Вероятно, уставши, Еремей, наконец, замолчал. Он засунул кнут опять за пояс и, оставив лошадей на работника, подошел к моему ямщику и сел около. С минуту он сидел тихо, стараясь отдышаться, и рассеянно поглядывал то на меня, то на попутчика, беззвучно шевеля губами, точно беседуя сам с собою.
Попутчик был, видимо, сердит и всякий раз отворачивался, когда старик взглядывал на него. Ямщик сидел на полу, привалившись к борту и, круто и широко расставив колени, чиркал спичкой, стараясь закурить и загородиться от ветра.
Переведя дух и откашлявшись, Еремей обратился к нему.
— Ох, приятель! И то пора помирать мне. Ты это правду сказал: пора. Все одно ничего не сделать, только Бога больше прогневаешь.
— А ты не гневи, — пуская на ветер клуб дыма, равнодушно ответил ямщик.
— Рад бы не гневить, да коль дело такое: грехи гневят! А на том-то свете трудно за свои грехи отвечать. Сказано: в поте лица будешь есть хлеб твой, а я что. Спросят ангелы: «Хлеб-соль ел на земле. » Ел… «А откудова брал?» — Зарабатывал. — «Из земли добывал?» — Ан и не добывал из земли. — «Так с кого ж, спросят, брал. » — Ох, хо-хо. Вот тут и подумаешь.
Старик сокрушенно покачал головой и вздохнул.
— И подумаешь, да ничего не придумаешь. Хлеб-соль ел, а Богу ответ давать и сам не знаю, как буду.
Я пристально поглядел в глаза Еремею. Они не бегали, как бывает у людей с нечистою совестью: они спокойно глядели в мои глаза, спокойно и вместе печально, точно ожидали чего-то. И все лицо Еремея не выражало ни тревоги, ни скрытности. Это был невысокий старичок с небольшой головой и небольшой бородкой, седенький, не очень крепкий, но и не ветхий.
— Думаю себе: велика печаль на свете, — вновь заговорил он со вздохом, указывая на крутой берег, от которого мы удалялись. — Вон покойнички как обсыпаются. Жили, жили, думали здесь место найти вечное, ан вот тебе! Так и мое тоже дело: где свои косточки положу, где свою душу успокою, неведомо. А ответ-то Богу все ж давать надобно.
— Да за что ответ? — полюбопытствовал я.
— Да ведь ты же работаешь: перевозишь. Что тут дурного?
— Зачем дурное; дурного нет. Да и хорошим назвать нельзя. Потому — какая моя работа? — спрашивал старик, обращаясь уже только ко мне одному. — От кого я сыт, обут, одет, — от кого? От кого моя хлеб-соль?
И начал рассказывать Еремей о тех переселенцах, что тысячными толпами уже много лет тянутся из России на «новые места». Исстрадавшиеся, измученные, обнищавшие, бегут они от лихой нужды, от бескормицы, а он, Еремей, перевоз здесь держит, и с бедняка, с своего же брата, гроши собирает, хлеб-соль ест, за которую перед Богом не знает как отвечать.
— А вон с той стороны, из Сибири, опять народ переходит. Ох-хо-хо. Там тоже хлебушко не родился. Скотину порезали, крыши раскрыли, — что ж теперь делать. Туда переселенец не лучше нищего, а назад и вовсе голодный бежит. Что я могу поделать? Иных Христа-ради перевезешь… Это бывает. Да только всех невозможно Христа-ради: идет, идет народу-то, просто счету не хватит…
Еремей снял, шапку, обнажив голову со спутанными серыми, но крепкими волосами, почесал макушку и снова, надвинув шапку на глаза, продолжал:
— Всех Христа-ради никак нельзя… Вон они, лошадки-то, у меня — пить-есть тоже надобно? А работники — пить-есть надобно? Внучата есть после дочери, старуха есть — надо кормить-то? А корма дорогие сделались. Обуть, одеть, напитать надобно. Ох-те, грехи, грехи, никак на все и не угодишь. А земля все скудеет… Неурожаи пошли…
Неожиданно и громко вмешался в его речь попутчик.
— Истинно сказано в писании: проклята земля! — гаркнул он, засверкав своими огромными глазами. — Со скорбью будешь питаться от нее во все дни; терние и волчцы произрастит она тебе; в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю! — закончил он строго, почти грозно и торжественно.
— Вот-вот, — перебивая его, засуетился старик. — А ведь на том-то свете, первое дело, спросят: хлеб-соль ел. С кого добывал. А я какой могу дать ответ: с голодного, с холодного… Ох-хо-хо!
Задумался и ямщик. Должно быть, он думал о голодовке и о земле, которая скудеет, потому что вдруг встал и, тряхнув волосами, выговорил быстро и. страстно:
— Ты ее и так, и этак… в поте лица… верно это… а она тебе — терние. Как хошь, так и живи, а не хошь, помирай с голоду, даром что в поте лица… верно!
— Теснота завелась в народе, — задумчиво и со вздохом проговорил Еремей.
— Теснота, — тихо согласился ямщик, а попутчик угрюмо добавил:
Наступило опять молчание. Слышно было, как шлепали по реке колеса и бурлила под бортом вода, щелкал иногда кнут да вырывалось бранное слово работника.
— А знаешь, что бы я сделал? — вдруг сказал Еремей, обращаясь ко всем нам. — Что бы я сделал, кабы в силе был да место такое знал? А?
И, гордо закинув свою маленькую голову и тряся седой бородкой, ожидал ответа.
Мы молча и вопросительно глядели на него.
— Я бы пришел на весь народ, да и сказал… Вот только места нет такого, чтобы весь народ мое слово услышал… не наш уезд, не твой, не его, а вся Россия, весь народ православный, все до последнего человека!
Он крякнул, точно в самом деле собрался держать речь перед целым народом, но в это время споткнулась лошадь, загромыхали доски, и голос работника нарушил торжественность минуты:
Раздался еще раз окрик:
Щелкнул кнут, застучали поспешно и громко подковы о дерево и снова все стихло.
Слышались только мерные конские шаги, бурлила опять вода под баркой и мерно отшлепывали колеса лопатками по реке.
Еремей перевел глаза на меня и крякнул еще раз, но уже тихонько.
— Да… — продолжал он, — я бы им и сказал: Братцы! Милые! Давай о душе думать! Давай друг за друга постоим. Я бы им свой перевоз и барку, лошадей и все свое выложил и сказал: получи! И крест бы с себя снял: получи. Потому — тесно стало на свете, ух, тесно! Не приведи Бог. Места-то много, девать некуда, а теснота. И добра всякого много, а никому не хватает. У иного на двоих, на троих, а он один, и все себе сберегает, ну, и теснота. Все чужое добро-то: что твое, что мое, что Петра, что Ивана — все чужое, все по рукам распихано, а люду православному и нет ничего. Вот и тесно.
Слушатели угрюмо молчали.
Барка плыла среди водного простора; начал моросить мелкий холодный дождик, и оба берега лежали как бы в тумане.
— Это ты зря, Еремей, — подумав, проговорил ямщик. — Отдать — не фигура, а чем будешь жить-то?
— А! — возразил старик. — Не я один, а и все так-то за мной: у кого землица, у кого что — получи, да получи. А я бы, как Минин-Пожарский, первый свое добро на люди: на, мол. Только места нет этакого, чтобы все мое слово слышали, как есть все, до единого человека. Сложились бы так-то все, а там в дележ, — вот и не стало бы тесноты на свете.
Он мечтательно и с улыбкой глядел вверх на мутное небо, стряхивал иногда с бороды и лица капли дождя и, видимо, наслаждался своею мыслью.
— У которого сердце изнемогло, душа замутилась, поднялся бы тот человек да сказал: братцы, спасибо. А теперь — нет… Теперь слабому не встать, да и сильному только дай Бог на ногах удержаться.
— Так тебя и послушали, — возразил ямщик, угрюмо глядя в сторону.
— А что ж. Может и вышло бы хорошо от такого моего слова? А я бы… я бы не пожалел своего добра… я бы… крест последний…
Барка между тем приближалась уже к берегу и оттуда доносились чьи-то голоса.
Словно опомнившись, Еремей вдруг вскочил и замахал руками на работников.
— Легче! Эй! Легче! Гляди, как бы борт-от не сшибло. Позадерживай!
Перед нами был снова старик-хлопотун, суетившийся по барке; мечтатель сразу исчез в Еремее, едва приблизился берег.
А на берегу, под дождем, передуваемая ветром, уже стояла группа людей с посохами и котомками, в ожидании переправы.
С какой покорностью, с каким молчаливым терпением дожидались они Еремея!
— Сколько вас душ-то? — деловито и по-хозяйски крикнул им старик, еще не дойдя до пристани.
Те что-то ответили. Потом кто-то спросил:
— А посколько положишь, добрый человек, с души-то?
Глядя на их ветхие одежды, на суровые истомленные лица, на серое вечернее небо, лившее дождем, и слыша писк и плач ребятишек, захолодавших на ветру, я понял, как намучился старик, сбирая с этих людей последние гроши.
Жалость к своему брату и необходимость кормить семью, сомнение в справедливости своей работы и страх ответа перед Богом — все это вместе создало в душе Еремея тоску и смуту и зародило мечту о широком общем благополучии.
Только не хватало «места».
— Уж ты Христа-ради, добрый человек… положи по-божески! — раздалось из толпы.
Еремей лишь качал в ответ головою да сокрушенно причмокивал.
— Ох-хо-хо. Ох, грехи, грехи.
И в этих вздохах чувствовалось ясно, как была для Еремея вкусна его трудовая хлеб-соль.
«Хлеб-соль»
У славян-язычников, которые поклонялись многим богам и приносили им всевозможные жертвы, соль, как и у других народов, считалась священной. Обрядовое значение соли и вера в нее как в магически священный предмет развивались у славян в давно прошедшие времена так же, как и у других народов. Разница была только в том, что соль в тех случаях, где она была символом верности, дружбы, богатства и благополучия, неразрывно соединялась с хлебом. У славян хлеб и соль одинаково почитались источником богатства и жизни. Поэтому хлеб-соль стала символом верности, с одной стороны, и символом богатства и обилия — с другой.
Символическое значение «договора соли» — верности и дружбы имел древнеславянский обычай подношения каравая хлеба с солонкой соли князьям, царям, боярам, помещикам, хозяевам, гостям. Князья и цари на Руси принимали хлеб-соль от представителей покоренных областей и племен, при проезде через города и селения, при приеме различных депутаций. Побежденные города подносили хлеб-соль завоевателям.
Подчеркивая народный характер восстания Пугачева, А. С. Пушкин писал в «Истории Пугачева»: «. В крепости у станичной избы постланы были ковры и поставлен стол с хлебом и солью. Пугачев приложился к кресту, хлеб-соль поцеловал. » «Казаки приняли Пугачева с колокольным звоном и хлебом-солью». И в «Капитанской дочке»: «Жители выходили из домов с хлебом-солью. »
От славян этот обычай перешел в Германию. Соль, которая в XIV веке ежегодно подносилась городом Магдебургом Иоанну ХI, имела символическое значение покорности и верности завоевателю.
При завоевании наполеоновской армией немецких городов, магистраты трех городов поднесли французам хлеб-соль. А когда датский принц Христиан в 1902 году был проездом в Ютландии, население поднесло ему хлеб-соль, которые он с семьей должен был обязательно попробовать раньше, чем ехать дальше.
«Во имя хлеба и соли!» — говорят арабы, когда о чем-нибудь просят. В силу этого же обычая Джеллаль-Эддин послал хозарам, заключившим союз с его врагами, хлеба и соли. Хозары тотчас перешли на его сторону, так как хлеб и соль напомнили им и возобновили старинный договор с Джеллаль-Эддином.
Значение символа богатства и обилия в доме хлеб-соль имела в русских свадебных обрядах. Каравай хлеба и солонка с солью украшали свадебный стол.
В России хлеб-соль было принято дарить на новоселье. Отправляющемуся в дальний путь давали в дорогу символические хлеб-соль как благословение. В России и на Украине гость, застающий хозяев за едой, говорил: «Хлеб да соль!» — что служило пожеланием богатства и благополучия.
О хлебе-соли как символе гостеприимства говорят многочисленные народные пословицы, например: «За хлеб-соль не платят!», «Дурное слово не за хлебом-солью сказано!», «Сердись, дерись, а за хлебом-солью мирись!», «От хлеба-соли не отказываются». «Хлеб-соль и разбойника смиряет», «Хлеб-соль есть, да не про вашу честь», «Хлеб-соль ешь, да правду режь».
В своей бессмертной комедии «Горе от ума» А. С. Грибоедов, высмеивая неразборчивое гостеприимство русского дворянства, говорит устами Фамусова:
Русская пословица «Надо хлеб-соль помнить» подчеркивает взятые на себя обязательства, налагаемые гостеприимством. Это то же самое, что «право соли» или «договор соли» восточных народов. В этом же смысле употребляется персидская пословица: «Оделяй всех хлебом, но не у всякого ешь хлеб-соль!»
Хлеб-соль
Хлебом-солью на Руси встречали, чествовали. Хлебом-солью величали. Хлебом-солью начинали новую жизнь в новом доме, благословляли молодых на свадьбе. Хлебом-солью отгоняли нечистую силу…
Повседневная трапеза, подобно жертвоприношению, — обращение к Всевышнему, беседа с Богом. Отсюда не только почтительное и трепетное отношение к пище, но и ее сакрализация. Для охотника священна туша убитого зверя, для скотовода – мясо домашнего скота, для земледельца – основные сельскохозяйственные продукты. Так для славян двумя сакральными продуктами были хлеб и соль. Слившееся воедино хлеб-соль стало олицетворением обильного угощения, гостеприимства, радушия.
Нарушить обычай, не усадить пришедшего в дом за стол, где всегда наготове хлеб и соль, считалось непозволительным, точно так же, как и отказаться от приглашения. «От хлеба и соли сам царь не отказывается». Проявление гостеприимства и его приятие были залогом дружбы, доверия для участников обряда. Вкусивший хлеб-соль не мог причинить вреда тому, кто его преподнес. «Ты забыл мой хлеб да соль», — самый больший упрек, какой только можно было нанести неблагодарному.
Какое застолье без хлеба-соли! А какая свадьба без них! Свадебный каравай с солонкой – пожелание благополучия, богатства и полноты, а также защита от враждебных сил и влияний, которым столь подвержены жених и невеста во время перехода из одного статуса в другой. Без хлеба и соли не обойтись во время строительного обряда дома и новоселья. Какой дом без хлеба-соли, без достатка, без оберега от нечисти. Считалось, что одним только упоминанием хлеба-соли можно отогнать злых духов: священные слова «Хлеб да соль» непременно произносили, если кого-то заставали за едой, ими же заканчивали прием пищи.
Хлеб – сам Бог, тело Господне согласно христианской символике эвхаристии. И одновременно хлеб – Божий дар: Бог наделяет человека хлебом, вкушая кусок – «долю», человек получает свою «долю» — судьбу, счастье. Однако, возвеличивая разумное над традиционным, уничижая то, что некогда было святыней, продолжая покорять внешний мир, мы, сами того не замечая, мельчаем, теряем связь с прошлым, переворачиваем миропорядок с ног на голову. Упадет крошка хлеба – и пусть! Остался недоеденным кусок – а ну его! Сегодня хлеб — это хлеб, еда, посредством которой нам не дано возвыситься, снискать благодать.
В традиционной культуре, из которой мы проистекаем, которую мы так вяло и неуверенно продолжаем, хлеб как благословение, как клятва, был во главе всего: не будешь хлеб со стола сносить и крошки сметать – будет твоему дому достаток и полнота.
В 17 в. крупные монастыри присылали к царскому застолью черный ржаной хлеб, часть от хлеба отцов духовных, тем самым благословляя самодержца. Этот хлеб – первое, что клали на стол за трапезой царя. Также в начале угощения стольники подносили царю большие продолговатые хлебцы, которые раздавались всем присутствующим от старшего к младшему по званию. Всякий, кто принимал хлеб, и впоследствии осмеливался предать царя, считался оставленным Богом, проклятым.
«Без соли и стол кривой»
Действиям, совершаемым с солью, оказывалось не менее пристальное внимание. Рассыпется соль – к беде, ссоре, ведь соль – символ верности, дружбы, постоянства. А если передавали соль другому через стол, необходимо было громко рассмеяться, чтобы опять-таки не быть ссоре. Смех при этом оберег от нечисти: смех как признак живого человека, не просто живого, а веселого, полного сил, энергии, значит не место здесь злым духам! Также, чтобы избежать раздора, бросали соль и сплевывали через левое плечо. Точно такими же действиями и словами: «Это „левым», пущай они подерутся, а с нами Христос!» отгоняли враждебные силы.
Соль подобно магическому талисману защищала от «дурного глаза», отвращала потустороннее, «чужое» влияние, с которым человек сталкивался как в обыденной жизни, так и в значимых для него и всего общества обрядовых ситуациях.
В прошлом хозяин дома, как правило, сам солил общую еду, при этом можно было отсыпать немного соли на скатерть. Однако ни в коем случае нельзя было обмакивать хлеб в солонку, потому что «только Июда в солоницу хлеб макал». Запрет брать соль из солонки руками также связывался с образом Иуды: «Кто берет соль из солонки пальцами, а не ножом или „цавьем» ложки, того смело можно считать тайным врагом дома, «юдашом околелым»». Согласно легенде, от Пасхи до Вознесения Иисус Христос ходит по земле и заходит только в те дома, где соль отсыпают на стол, потому что Иисус яко бы никогда не обмакивал хлеб в солонку.
Так, хлеб-соль не только ели, но ими оберегали, приближали благополучие, проявляли дружеские чувства, доверие, их почитали и возвеличивали, не смея пренебречь ни крошкой, ни крупинкой.
Хлеб, вино и соль
У одного короля были три дочери: одна – черноволосая, другая – рыжая, а третья – белокурая.
Старшая была дурнушка, средняя – не очень красивая, а младшая – добрая и собой хороша. Оттого старшие сестры ей завидовали. Было у короля три трона: один – белый, другой – красный, а третий – черный. Когда король бывал весел, он садился на белый трон, когда не очень весел – на красный, а когда гневался, то на черный.
Вот однажды рассердился он на старших дочерей! и уселся на черный трон. Они давай возле отца вертеться да ластиться к нему. Старшая и говорит:
– Синьор отец, хорошо ли вам спалось? Не на меня ли вы сердитесь, раз сели на черный трон?
– Да, на тебя сержусь.
– За что же, синьор отец?
– За то, что ты меня совсем не любишь!
– Я? Да что вы, синьор отец, ведь я вас так крепко люблю!
Нахмурился король, но ничего не сказал, очень уж ему ответ понравился.
Подошла вторая дочь и говорит:
– Синьор отец, хорошо ли вам спалось? Отчего это вы на черном троне? Уж не сердиты ли на кого?
– За что же, синьор отец?
– За то, что ты меня совсем не любишь!
– Я! Да я ведь вас так крепко люблю.
Пробурчал король что-то сквозь зубы, но, видно, остался доволен.
А тут приходит и третья дочь, веселая и ласковая.
– Синьор отец, хорошо ли вам спалось? Отчего это вы на черном троне? Может, на меня сердитесь?
– Да, на тебя, ведь и ты меня не любишь!
– Что вы, я очень вас люблю.
– Как же ты меня любишь?
Услышал король такой ответ, да как закричит:
– Что такое?! Как соль?! Ах ты негодная! Прочь с глаз моих, и чтоб я тебя больше не видел!
Королева меньшую дочь очень любила. Узнала она про королевский приказ и стала думать, как бы ее спасти. Во дворце был серебряный подсвечник, такой большой, что Циццола – так звали младшую принцессу – могла в нем спрятаться. Королева и велела ей залезть в подсвечник.
– Продай этот подсвечник,– сказала она своему верному слуге.– Как станут с тобой торговаться, с бедняка спроси подороже, а со знатного синьора подешевле, да и отдай подсвечник.
Обняла мать младшую дочку, благословила ее и положила в подсвечник сушеных фиг, шоколада и печенья.
Слуга вынес подсвечник на площадь. Стали тут люди прицениваться, но никто слуге по душе не пришелся, и он заломил небывалую цену. Тут подошел принц из королевства Высоких Башен, осмотрел подсвечник и спросил, сколько он стоит. Слуга назвал пустяковую цену, и принц велел отнести подсвечник к себе во дворец. Там его поставили в обеденную залу, и все придворные дивились его красоте.
Вечером принц пошел в гости. Он не любил, чтобы во дворце его дожидались, а потому слуги приготовили ему ужин, оставили на столе и ушли спать. Видит Циццола, что в зале никого нет, выпрыгнула из подсвечника, съела ужин и снова спряталась.
Принц вернулся, а на столе ни крошки! Зазвонил он во все колокольчики и давай распекать слуг. Те клянутся, что ужин оставили, выходит – его кошка или собака съела.
– В другой раз всех выгоню вон,– пригрозил принц, велел принести другой ужин, съел его и ушел спать.
На другой вечер зала была заперта на все замки, но случилось то же самое. Рассердился принц и так раскричался, что того и гляди дом обрушится. А потом притих и говорит:
– Посмотрим, что завтра будет.
А назавтра он вот что сделал. Скатерть до самого пола свисала, вот он под нее и спрятался. Пришли слуги, поставили блюда с кушаньями, выгнали из комнаты кошку с собакой и заперли дверь на ключ. Едва они вышли, из подсвечника выпрыгнула прекрасная Циццола. Подбежала она к столу и давай уплетать за обе щеки. Выскочил тут принц и схватил ее за руку. Стала она вырываться, да только он держал крепко. Тогда Циццола бросилась перед принцем на колени и рассказала ему обо всем.
Принц влюбился в нее без памяти. Успокоил он девушку и говорит:
– Скоро ты будешь моей женой. А пока спрячься снова в подсвечник.
Всю ночь принц глаз не мог сомкнуть, так сильно он влюбился. А утром велел перенести подсвечник в свою комнату: он-де так прекрасен, что жаль расставаться с ним и ночью. Потом принц приказал подавать ему в комнату побольше кушаний, потому что у него аппетит разыгрался. Принесли ему кофе, потом завтрак, а там и обед, и все – на двоих. Едва слуги вносили блюда, как принц запирал дверь на ключ, выпускал из подсвечника прекрасную Циццолу, и они весело пировали вместе.
Королева-мать, которой теперь приходилось кушать одной, стала жаловаться:
– Чем я сыну не угодила, почему он со мной за стол не садится? Что я ему сделала?
Принц все просил, чтоб она потерпела,– у него, мол, важное дело есть. А в один прекрасный день и говорит матери:
– А кто же невеста? – спрашивает королева, а сама рада-радешенька.
– Хочу жениться на подсвечнике!
– Да ты с ума сошел,– ахнула королева и закрыла лицо руками.
Но принц стоял на своем. Мать и так и сяк его вразумляла, просила подумать, что люди скажут. Но он не слушал и велел, чтобы через неделю все было готово к свадьбе.
В назначенный день выехало из ворот дворца великое множество карет. В первой ехал принц, а рядом с ним стоял подсвечник. Приехали в церковь. Принц велел нести подсвечник к алтарю. Открылся подсвечник – и оттуда выпрыгнула Циццола, одетая в шелк и бархат, в драгоценном ожерелье и сверкающих сережках.
Обвенчались они, вернулись во дворец и обо всем поведали королеве.
Королева была женщина умная, она и говорит:
– Положитесь на меня, уж я сумею ее отца проучить.
Устроили они свадебный пир и послали приглашения всем соседним королям. Позвали и отца Циццолы. Для него королева приказала приготовить особый обед: все кушанья без соли. Гостям королева сказала, что новобрачная нездорова и не может выйти к столу.
Принялись гости за еду. А у короля, отца Циццолы, суп оказался совсем пресный, он и давай ворчать себе под нос:
– Ну и повар, забыл суп посолить! И не съел ни ложки.
Стали подавать ему другие кушанья, тоже без соли. Король и вилку отложил.
– Отчего вы не кушаете, ваше величество? Вам не нравится?
– Нет, нет, что вы, все очень вкусно!
– Почему же вы не кушаете?
– Да так, знаете, мне что-то не хочется. Отведал он мяса, жевал-жевал, да несоленый кусокв горло не идет. Тут-то вспомнил он слова своей дочери, что она любит его так крепко, как соль. Раскаялся он, заплакал и говорит сквозь слезы:
– Ах я несчастный, что наделал!
Королева спросила, какая беда с ним приключилась, и рассказал ей про Циццолу. Встала тут королева с места и велела позвать новобрачную. Кинулся король обнимать дочь, плачет, спрашивает, как она сюда попала, каким чудом воскресла.
Послали за матерью Циццолы и стали опять праздновать свадьбу – что ни день, то новый пир. Наверное, они и до сих пор пляшут.
