О войне — от первого лица. Михаил Честнейший
Warspot открывает цикл материалов, посвящённых ветеранам Великой Отечественной войны. В этом цикле воспоминания ветеранов будут публиковаться практически без редакционных вставок — только прямая речь людей, прошедших войну и доживших до наших дней. Наш первый герой — Михаил Петрович Честнейший. Он родился в 1926 году в селе Высокое Прилукского района Черниговской области. Служил радистом в 308-й стрелковой Латышской Краснознамённой дивизии. Последние пятнадцать лет живёт в Минске. Михаил Петрович рассказывает о том, что подтолкнуло его стать добровольцем в 17 лет и как накануне Победы сдавались гитлеровцы.
У меня трагедия получилась: мама меня родила и умерла. Медицина в то время слабая была. Но имя она мне дала — так мне рассказывали. Отец позднее женился, а меня дедушка и бабушка по отцу забрали в Прилуки. Потом через некоторое время и Колю, моего старшего брата: как же нас разлучать.
1941 год. Меня утром послали за хлебом. Я пришёл — в магазине небольшая очередь, женщины стоят, хлеб ещё не привезли. Идёт разговор, и одна женщина говорит: «Война началась». На неё начали шипеть: не говори никому, этого не может быть! Ведь тогда пакты были заключены между Германией и Советским Союзом. Но никто этому, между прочим, не верил — люди говорили, что война будет. Мужчины зрелого возраста стояли в очередях у киосков, где продавали газеты, чтобы почитать, что пишут.
У нас в городе Прилуки была центральная улица Ленина. Каждое воскресенье по этому кварталу гуляла молодёжь. Дальше — сад, там проводились танцы. Началась война, и всё это движение по улице прекратилось сразу же. Улицы стали пустые — как вымерли, только ветер гонял обрывки газет и афиш.
Утром рано стук в ставни. Мы открыли — там тётя Нина, сестра отца. Она жила в Чернигове, её муж был областным специалистом по геодезии. Тётя приехала из Чернигова и пришла к нам: «Что вы сидите, там немцы!» В тот же день она отправилась в военкомат и вернулась с документами: формировался эшелон на эвакуацию. Мы сложили вещи в узлы и поехали на погрузочную станцию.
У нас были проездные документы до Фрунзе: там жил наш дядя, туда мы и стремились. Во Фрунзе нас встретили. Красивый новый город, улицы широкие, дубовый парк, аллеи, белый хлеб продают. А через месяц всё свернулось и всех на карточки посадили. Нам, иждивенцам, 400 граммов хлеба давали.
Колю в армию забрали прямо из школы в марте 1943 года и повезли в военное миномётно-пулемётное училище. И вот мы получаем от него письмо, датированное 25 августа: «Едем на [цензура зачеркнула] фронт». А в сентябре мы получаем похоронку: 29 августа Коля был убит… Это стало для меня страшным ударом.
В тот день мне приснился сон. Я держу три бумажки: похоронки на отца, Колю и дядю Юру, брата отца. Одна отпадает, и вторая отпадает, остаётся в руках Колина. Я сплю, это сон. И в это время крик. Я вскочил — тётя Ира держит эту похоронку в руках и кричит.
Я окончил Школу фабрично-заводского обучения и уже работал мастером по ремонту линий связи во Фрунзе. Но после этой трагедии я отправился в военкомат и написал заявление о добровольном вступлении в армию. Мне шёл 17-й год. В октябре 1943 года меня вызвали на медкомиссию. Когда спросили, куда хочу, в какие войска, я лихо ответил: «В кавалерию!».
Я получил повестку, собрал котомочку и поехал в Ташкент. Там были военные курсы, где учили радистов. Мне вдолбили азбуку Морзе так, что я до сих пор сижу и лозунги, слоганы проигрываю на азбуке Морзе: сначала всё по порядку, потом назад, потом через слово. На занятиях азбуку Морзе учили, а на перерыве выйдешь — из репродуктора тоже азбука Морзе стучит. Хотя были и обычные передачи, конечно. Но нам напоминали: ты — радист, слушай внимательно.
Работы было полно. Только встали — лопаты в руки, копаем накаты, блиндажи, чтобы хоть от какого-то снаряда укрыться. Обстреливали нас миномётами, артиллерия, авиация бомбила. Я как-то попал под пулемётную очередь. Шёл в сторону тыла с переднего края фронта. С опушки леса дали очередь по мне. Так вот, пули не просвистели — они прожужжали. До этого на той же дороге был убит молодой офицер.
7 мая 1945 года шёл бой под хутором Лукни. Я даже не слышал — понял только, что меня что-то ударило. Я глянул — осколок торчит, тонкий, как спица. Я его взял — а он горячий. Как вытащил — кровь обильно пошла. Хлопцы намотали мне американский пакет и косынку. Я походил — мне неудобно. Снял это к чёртовой матери. Но от своего аппарата не отходил.
И трусов видел. Вот был паренёк — кем он был, я не знаю. Но такой, возле кухни первый. И вот мы наступаем. Идём вместе с пехотой. Хутор проходим, а немцы по нам бьют оттуда из миномётов. И лежат старые, давно высохшие навозные кучи. Так он эту кучу разгребает и туда головой. Ну сволочь, все ребята идут, а ты что? Но ничего не сделаешь: человек есть человек.
8 мая 1945 года мы идём дорогой, а впереди населённый пункт. Там два или три двухэтажных деревянных дома. Смотрим — и не можем понять, что там происходит: дом весь в белом. Мы ещё подумали: стирка, что ли, коллективная? Стали присматриваться. В это время выходят со стороны сада немцы — у толмача белый флажок. Мы стали — и они стоят. Командир взял переводчика и пошёл к немцам — и те тоже навстречу пошли. Оказалось, это немецкий артиллерийский полк снялся с позиций и сдаётся.
9 мая под утро я дежурил. Нас осталось несколько человек. Приезжает замполит полка и объявляет: победа. По радио передали, что в Берлине к этому моменту уже подписали документы. Мы стреляли, радовались. Наши товарищи командиры — молодцы: они где-то прихватили винца хорошего на складах у немцев, закуски, и мы все, невзирая на чины и ранги, под вечер поужинали.
Шёл 1947 год — уже четыре года мы служим, и не видно, когда увольнение. Служить было некому. Мы призваны с 17 лет, хотя призывали в армию с 19. Так ещё нужно, чтоб подросли эти 19-летние. В итоге мой 1926 год увольнялся в 1950-м году — семь лет отслужили.
Рекомендовали меня на учёбу в город Иваново, в военно-политическое училище. Деваться некуда. Чтобы поступить, писали сочинение, сдавали экзамены по географии и истории.
На первом курсе учёбы, в 1949 году, первый раз нам дали отпуск, и я приехал на родину, в Прилуки. Приехал вечерним поездом и пошёл по городу пешком, прямо посередине улицы. Мои родные из эвакуации вернулись, но нашу квартиру какая-то организация уже заняла под контору. Хорошо, что там бабушкина сестра жила, и у неё остался дом. Нашёл их дом, постучал в окошко — моя тётя Ира бросилась обнимать меня от радости, что я вернулся.
Навестил родных Васи — это был близкий друг моего брата Коли, погиб в Чехословакии. Я пришёл — там плач страшный. Вот, говорю, я выжил. Коля погиб, Вася погиб, а я живой. В школьные годы они оба отличниками были. Убили тех, кто потом мог бы двигать науку.
Моя жена тоже участница войны. Она операционная сестра, простояла возле операционного стола до 1949 года. А уже в 1949 году попала к нам в училище. Наш начальник дружил с её начальником, заведующим отделением хирургии окружного госпиталя в Иваново. Так вот, мой начальник пришёл — а она там в канцелярии сидит, документы оформляет. Он говорит: пиши заявление, что ты увольняешься и поступаешь к нам в училище в санчасть. А её начальнику, своему другу, сказал: что вы себе думаете, она тут всю жизнь просидит и никогда замуж не выйдет среди вас, стариков. Надежда в тот же день была уволена из госпиталя и принята к нам в санчасть — вот как мужики сработали.
Двадцать с лишним лет я проработал в народном образовании, из них — двадцать лет в школе. Заслужил там звание «Отличник народного образования БССР». Так что не халтурил, а работал на совесть.
Рассказ про войну от первого лица
Я родился городе Умань. Мы с сестрой ходили в школу, все было нормально, семья жила, папа работал, мама была домохозяйкой. Но в тридцать седьмом году начались аресты, арестовали нашего дядю, и папа нас быстренько собрал, выехали на Донбасс, в Красный Луч.
Я закончил семь классов, и в сорок первом началась война.
В двух словах хотите расскажу про условия? Не в помещении мы жили, а в землянке. Там нары – первый ярус, второй. Кормили ужасно. Голод был. В столовой стол стоял – на десять ребят. Приносили одну булку хлеба, ее резали на десять частей. А наш запасной полк находился за колючей проволокой. С той стороны стояли башкирские женщины, они меняли домашнюю еду на хлеб. Хлеба у них не было. Мы рвались на фронт, так жить было невозможно. Простите, я глуховат… Что вы спросили? Только ли поэтому? Представьте себе, что в основном поэтому… Каждый рвался. Случай вам расскажу, и вам сразу все станет ясно…
Поэтому мы рвались на фронт. А тем, кто уезжал, завидовали. А меня забрали, знаете куда? Во всесоюзную школу радиотелеграфиста. Готовили радистом на фронт. Это было в Ростове. Был батальон мальчиков и батальон девочек. Начали приезжать из разных воинских частей и забирать на фронт. Меня забрали в пятьдесят третий полк двадцать седьмой дивизии. Северо-западный фронт…
А еще хочу вам случай рассказать… В одном месте мы сидели, перекусывали на привале. Прибегает один солдат и говорит начальнику штаба нашего: там на железной дороге стоит состав, и оттуда спирт все несут. Что? Ну, вы даете! Конечно, не чистый. Древесный. Наш начальник штаба командует: ребята берите котелки и идите туда. А я никогда не пил до этого. «Саша ты ж солдат! — говорят мне. — А ну быстро пей давай!» Я взял котелок, поставил, начал закусывать. А мне плохо. И под видом, что оправиться, пошел в кусты и все вырвал… Ну, да… понятно, что а вдруг немцы. Но вы и другое поймите – война ведь шла, и всякое было… Понимаете вы меня? И это был привал. И нам сказали, что такое-то время мы можем отдыхать… Снимали ли мы сапоги? …Да вы что?! У нас сапог-то и не было. Так, ботинки с обмотками. А сапоги нам выдали позже. Ну, конечно, неудобные! Спрашиваете… Так вот, дайте я вам еще кое-что расскажу… А вам интересно хоть меня слушать? Наверное, вам неинтересно, ведь давно это было…
Ну так вот… Мы освободили всю Польшу, а когда подошли к Гдыне, там шли уличные бои, на улицах в нас стреляли прямо из окон, из подвалов. Мы перебегали улицу, а у меня радиостанция за спиной. Бежим, а мой командир падает – ранили. Его санитары забрали. А когда мы на другую сторону перебежали, мне и говорят – «Саша, сними радиостанцию». Снимаю, а она пробита… Можете себе нарисовать картину? А вы знаете, что от нашей дивизии осталась одна треть? …Как умирали? Да по-разному… Нет, ну что вы… Конечно, не плакали. Не так воспитаны были. А еще, знаете какой случай я вам расскажу… Вот это случай… И прямо на наших глазах он произошел. Там на плацдарме стреляли, стреляли, и вдруг связь прервалась. Смотрим: наш связист из пехотного полка, казах по национальности, встает… Ну вы нарисуйте себе картину! С двух сторон стреляют, а он встал и идет! …Тихо вдруг стало… Ти-ши-на… А он идет… Идет в открытую, говорю же вам! На немцев прямо идет. А они не стреляют. Подошел он к проводу, взял его, да перевязал! А потом… А потом как встал и прямо на них… А они не стреляют, понимаете? Не стреляют… и ти-хо… А он идет… Прямо на них. Идет! Идет. Идет… Короче, его убили… Не знаю, что он этим хотел показать. Может вот это – «А мы вас не боимся!». Да! Не боимся! Мы воевали и, значит, будем воевать! Да! Только вот я вам что скажу… Воспоминания эти… они тяжелые очень… А потом я ведь ранение получил, только вы уж меня простите… Очень уж мне тяжело теперь… А потом я к маме сильно захотел. Я ж пацаном был. Когда война кончилась, предлагали на службе остаться, но, знаете, как в песне поется – «А я давно не видел маму…» Да еще немцев этих пленных повели… Боже мой, сколько их было… А я такое отвращение к ним чувствовал… Тю-ю-ю. Спрашиваете – как они себя вели. Они вынуждены были вести себя только так, как надо. Все ведь очень быстро делалось… Вот так вот… Хотя… мы к ним и попривыкли немного, такой уж ненависти, как в начале войны, уже не было… Писались ли мы от страха?! Да, представьте себе, писались! Потом друг дружке сами рассказывали, со смехом так – а я, мол, испугался да обмочился. Да… смеялись, смеялись. Только… Только каждому ведь все равно всё ясно было…
Я – командир взвода… А, знаете, память – штука избирательная. Что-то старается забыть, а что-то – помнит. Но, если вам очень надо, я, конечно, могу… Могу. Что забыть старается? Если погибали товарищи. А ведь мы все – молодые. Немного среди нас было немолодых. И когда погибали мои одногодки, это было… неприятно очень. Что неприятно? Ну, как… Я остался, а их нет… А им – столько лет, сколько мне, вот это неприятно.
И вот он лежит – без головы, без рук, без ног. И… не умер.
Что?! Нет, не умер… Дышит. Аааа… Ног нет, рук нет, головы нет, обрубок, а дышит. И мы не можем за руку взять – руки нет. Не можем последние слова на ухо сказать – головы нет. И похоронить не можем. Потому что дышит.
Стоим мы. Смотрим. Грудь поднимается, опускается. Поднимается, опускается. А мы ждем, когда сердце перестанет биться. Ну, скажите мне, что там жило без рук, без головы?!
А мы всегда на войне старались деревянный колышек со звездочкой поставить. Обязательно писали фамилию, имя, отчество и, если знали, год рождения. И год смерти, конечно.
Понимаете? А грудь – вверх, вниз. Сердце работает. Что?! Боже мой! Боже мой, да зачем вам это надо знать?! …Хорошо… Пять-шесть минут он дышал. Мы не засекали. Просто ждали. Спешки не было никакой, но это ведь не труп был. Смотреть страшно. Это потому, что фугас землю мерзлую поднимал. Если бы земля была влажной, от него бы вообще ничего не осталось. А это было в начале весны… Если б летом он наступил – Юра… Фамилии не помню. Его надо хоронить, а он живой. Вот так… Потом когда сердце остановилось, мы его в ту же воронку положили, сверху – руки, ноги и то, что от Юры осталось – и засыпали. И колышек – обязательно. И, ведь, Боже ты мой, не понятно, что там жило – без рук, без ног, без головы. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ
