Вячеслав Шишков — Живые мешки: Рассказ
Чуйские были
Еще недавно город Кобдо китайским был. Китайцы большую торговлю вели с монголами, большие магазины имели в Кобдо. Русские тоже торговали.
И вот между китайскими и монгольскими купцами завязалась однажды жестокая распря, войнишка началась — чего-то не поделили торгаши: монголы стали китайцев колотить, жечь и грабить китайские товары.
Тяжелое настало для китайских купцов время.
К русским друзьям своим, к русским купцам обратились, за помощью: купите наши товары за бесценок. Укройте нас.
Кровь рекой течет по улицам, дым клубится, раздаются вопли, гремят выстрелы — ад сошел на землю.
А русским любо. Русский купец шире расправляет свой карман, черным вороном кричит, зорко высматривает падаль.
Как-то ночью, весь в слезах, весь в страхе прибегает к русскому купцу китаец.
Пал перед ним на колени, у ног ползает, сапоги смазные целует и не может слова сказать, языка лишился.
Купец знает, в чем дело. Купец ласковый.
Это его друг, богатый китаец Чанбо, миллионщик.
Подымает его с полу, усаживает в кресло, воды принес, папироску предложил.
Как грянет на улице пушка, как привскочит до потолка китайский купец, миллионщик Чанбо.
— Ой, друг… Пожалуйста, пойдем ко мне. Тебе бог поможет. Спаси, умоляю…
— Идем, — сказал купец и тяжело вздохнул.
Добрый был. Китайцы и монголы уважали его. Истово на образа перекрестился, крикнул жене:
Молодая жена — в слезы.
— С нами бог, — сказал купец и быстро вышел с китайцем Чанбо на улицу.
— Степа! Не ходи… Пусть Чанбо у нас сидит…
— Пошла к ляду [Пошла к ляду — по В. И. Далю, все негодное и недоброе, дух пакостей, нечистый, черт; тяжкая и безобразная болезнь, проказа.], дура. — зло купец отвечает ей. — Торчи дома, карауль ребят… Нас не потрогают…
Чанбо по-русски немного понимает: взыграла душа его, на купца, как на святого, смотрит, в ноги ему бух, опять смазные сапоги целовать начал, купчихе кричит:
— Бабушка, бабушка. Пасибо…
И оба побежали дальше.
Тьма была. Только справа стояло зарево от горевшей башни. Слышались отдельные выстрелы. Издали доносилось тысячеголосое галденье китайских солдат.
— Много ваших войск-то? — прошептал купец.
— Много, — тихо ответил китаец.
— Пожалуй, нас перережут…
Китаец тащил купца за рукав. Во тьме наткнулись они на что-то, и оба упали.
— Это наши убитые, — прошептал китаец, захныкал и запричитал. А купец перекрестился. Опять пошли. Звуки крепли. В воздухе пахло дымом, порохом.
Навстречу попалась целая стая собак. Они выли, подлаивали, щелкали зубами, грызлись, невидимыми клубками катаясь по земле.
— Входи, — сказал китаец.
Они вошли в калитку глинобитной, выходившей на улицу стены. Фанза [Фанза — небольшой дом на каркасе из деревянных столбов в Китае, Корее.] китайца, склады и лавки стояли в глубине огромного двора.
Вдруг китаец остановился. Остановился и купец. Замерли. Кто-то хрипит во тьме.
Китаец ухнул, завопил:
— Зарезали… Брата зарезали…
Но нет. Знакомый слышится зов:
— Чанбо! Чанбо. Иди скорей…
Бросился Чанбо своему юному брату на шею, а тот говорит цепенеющим от страха голосом:
— Двое врагов были. Мы с приказчиком отстреливались. Приказчика зарезали, ушли…. Грозили вернуться. Я боюсь, Чанбо… Чу, как хрипит приказчик… Боюсь…
— Не бойся, — успокаивает купец, — при мне не имеют полного права тронуть… — Говорит так, а сам тоже не может зуб на зуб попасть.
Все трое вошли в фанзу. Огонь зажгли.
— Со мной не потрогают. Нам, русским, монголы заявили: кто боится — уходи за город. Кто не боится — сиди на месте: русским никакого худа не будет.
И не успел сказать, как шум на улице послышался, загалдели люди, близко где-то затрещали выстрелы.
Заметались братья, не знают, что делать, куда укрыться.
— Полезайте на всякий случай в лавку, заройтесь в товар.
Но там одним китайцам страшно.
— Тогда айда в мешки! Мешки пустые есть?
Два больших мешка живо притащили, сели в них, купец прочно завязал каждый мешок и поставил в угол.
— Сидите смирно, скажу, что это мои мешки с верблюжьей шерстью. Только ни гугу. Не шевелись.
А в сердце купца уже вступила соблазнительная алчность.
«Нет, нет…» — зло отмахивается купец.
Рев все ближе. Рядом. Отдельные выкрики ясно слышатся.
Купец выбегает с фонарем на крыльцо.
— Эй, что надо?! — кричит ворвавшимся во двор монголам.
Тех много. Факелы в руках. Возбужденные, в зверей обратившиеся, пьяные кровью, бегут шумной ватагой к крыльцу.
— Что надо?! Стой!! — нарочно по-русски кричит купец.
Бегут к крыльцу, галдят, сверкают большими ножами, ружья наготове, дубины подняты.
— Ты русский? — крикнул один из них, подбежав вплотную.
— А ты не видишь? — по-монгольски строго говорит купец. Растаял в сердце страх.
— Не видим… Темно… Где Чанбо?
— Нет, не вру. — сердится купец. — Товар не смей поджигать: мой товар. Все купил я. Русский. Я.
— А то казаков кликну своих. Русских! Солдат!
— Мы тебя не тронем. Товар твой не тронем… Мы китайцев режем… У нас война… Где Чанбо с братом.
И хлынули в дом. Купец за ними.
«Убей…» — соблазняет купца алчность.
Купец молчит, тяжело дышит… Лоб холодным потом покрылся, замирает сердце.
Толпа по закоулкам в лавке шнырит, в сундуки заглядывает, а на мешки внимания не обращает.
Не то крик вырвался, не то зарницей мысль стегнула в ошалелой голове купца.
«Война все простит, все покроет…»
Черный свой голос, задыхаясь, подает купец:
— Чанбо нет, брата его нет. Слышите?!
Обомлевшие китайцы, едва дыша, богу молятся, русского друга прославляют и радуются последнею своею страшной радостью.
— Слышите?! Чанбо нет, брата его нет: они далеко убежали…
А сам мигнул монголам и предал китайцев твердым жестом недрогнувшей руки.
Два кривых ножа сверкнули, два ножа кровью обагрились… Не стало братьев.
Купец всю эту ночь, как ушли монголы, на верблюдах китайский товар к себе возил. Весь следующий день возил. Всю неделю возил.
Вячеслав Шишков — Часы: Рассказ
Чуйские были
Жил-был ласковый торгаш с мышиными глазами. Он такой хитрый, что любого шайтана мог трижды перехитрить.
Приезжает к нему старый киргиз Юсуп.
Посидел, покалякал [Покалякать (разг.) — поговорить.], кое-что купил.
А торгаш только что свежий товар из города, из Руси получил.
Взял киргиз в руки часы, полюбовался ими, языком прищелкнул:
Вздохнул Юсуп. Надо бы купить — не себе, а сыну, доброму джигиту [Джигит (тюрк.) — искусный и отважный наездник.]. Эх, надо бы купить.
— Я бы купил. Денег нет… Вот будут, куплю.
Не любил Юсуп в долги залезать.
Водкой купец угостил его, целый стакан подал:
Магометанская вера строгая: водку запрещает пить. Однако Юсуп с хорошим человеком маленько выпить может, греха таить нечего.
А водка злая, крепкая, рот обожгла, веселым туманом обложила сердце.
Очень ласковый торгаш.
Попрощался Юсуп, сел на своего верблюда, поехал.
Степью ехал. Тихо было в степи. Лишь кузнечики неумолчно в траве трещали. Небо бледное, в бледных звездах — белых лебедях. Из-за снеговых хребтов подымалась луна.
Едет старый Юсуп, улыбается, с верблюдом разговор ведет и, пьяненький, начинает напевать:
— Вот месяц смотрит… Алла-алла… Круглый, зоркий, как глаза великого аллаха [Аллах — имя бога в исламе.]… Светит мне, светит верблюду…
Дальше едет… Тихо в степи… Кто-то навстречу скачет… Свой…
Проскакал джигит. На ходу кричит что-то, но Юсуп не слышит. В небо глядит, месяцу слезящимися глазами подмигивает. Месяц щурится и ярче освещает степь.
— Месяц, месяц… Золотой мой месяц… Мне хорошо, я был бедняк, а вот выпил вина — богатый стал. Я старый, как в реке черный камень… Вот куплю часы… Урус [Урус — русский.] часы привез… Я их куплю… Часы, часы… Гей, часы. Живые…
И он громко рассмеялся.
И зароились в его голове серебряные мысли, как те круглые, маленькие, блестящие часы, которые он видел у торговца. Их много, не пять, не десять, много. Он все их купит, все часы купит, он всем раздарит. Старой своей жене, молодой жене да дочке… Сыну, джигиту, трое часов повесит, себе целый десяток… Ха-ха… Пусть тикают, пусть вертят стрелками. Это больно хорошо… Он верблюду часы подарит, он быку подарит. Пусть и бык при часах ходит… Хе-хе…
Вдруг слышит: застонала степь. Дробный топот по степи звучит, отчетливый и быстрый. То кони скачут, бьют копытом землю, гудит земля.
«Ага, свои…» — думает Юсуп.
Весело Юсупу. Огоньком вино по жилам бродит.
«Остановиться надо. Потолковать надо…»
Нагоняют. Купец. С ним люди…
— У меня, друг, часы пропали… Которые ты в руках держал…
«Пропали так пропали… Ха-ха… Эка штука. При чем же тут Юсуп?»
— Я не брал, — говорит он, улыбаясь старым своим бронзовым лицом. — Пусть аллах меня с коня столкнет, когда я над пропастью поеду. Я не брал…
Ласково торгаш отвечает:
— Да мы знаем, что не брал. Вот я с понятыми еду, всех обыскиваем… Вас много в лавке было…
— Ищи, пожалуйста, ищи!
Верблюда посохом по ногам слегка ударил, опустился верблюд на колени. Юсуп слез и с готовностью подошел к купцу, раскорячивая по-пьяному ноги. Глаза черные лучистые, открыто на купца глядят. Лицо добродушное, доверчивое, бороденка хохолком — дрожит.
— Пожалуйста, ищи. Не брал…
Стали обыскивать. Халат расстегнули… И вдруг…
— Ой, алла, алла. — за пазухой часы.
У киргиза глаза широкие, рот открылся, замер киргиз… И, схватившись за голову, закричал упавшим, рвущимся голосом:
Торгаш на всю степь взревел:
— Ребята, вяжи. В тюрьму его.
Вмиг месяц колесом по небу завертелся и упал, серебряными нитками осыпались звезды, небо почернело, всколыхнулась под ногами степь.
Бросился Юсуп на колени, скривил свой старый рот и заскулил жалобно. И не знал, не видел из-за слез, куда ползти, кого молить, где торгаш, ласковый эго друг.
— Ой, не надо тюрьма… Ради бога, не делай… Ради бога…Чего хочешь, проси…
Взял купец верблюда, велел пригнать на заре трех лучших игреневых [Игреневый (от «игрений») — конская масть: рыжий, с гривой и хвостом белесоватыми, светлее стана.] жеребцов. И с честью возвратился восвояси.
Вячеслав Шишков — Зеркальце: Рассказ
Чуйские были
Зеркальце как зеркальце. Маленькое, круглое, цена ему — пятак.
Купец их с дюжину привез в горную степь. Давно дело было, в этот заброшенный край еще никто зеркал не важивал.
«Надо калмыкам продать, надо калмыков нагреть. Греха тут нету: калмык не человек, — зверь, и душа у него, как у пса, — пар. Зверь и зверь».
Едет купец в гости к своему другу, калмыку Аргамаю, которого не раз надувал.
Вечером приехал, к огоньку. Аргамай в юрте сидит, толстый, сильный. Один у камелька сидит, баранью кость гложет и мурлычет песню о том, как он завтра на заре будет кочевать к снегам, где такие вкусные сочные травы — сласть скоту.
— Эзень! [Здравствуй (алт.).]- поздоровался купец.
— Эзень, эзень! — откликнулся Аргамай, всматриваясь в пришедшего.
— А-а-а… Эвон кто! Друг… — радостно вскрикнул и уступил гостю свое место.
— Баб нету… Один больной, другой в гости укатил к отцу.
Сидят, беседуют. Огонек весело горит. Арачка вкусная, теплая, по жилам загуляла, в мозг ударила, дала волю языку.
Калмык смеется, и купец смеется, по плечу Аргамая похлопывает, льстивые речи говорит:
— Ни у кого таких коней нет, как у тебя. Самые лучшие быки у тебя. Самые лучшие бараны у тебя. Ты богатый. Жена у тебя красивая.
Говорит, арачку пьет, баранину ест.
Аргамаю любо, слушает, смеется и, чтобы не остаться в долгу, говорит гостю:
— Ты самый хороший есть. Самый верный… Друг…
Вспомнил купец про зеркальце.
«Надо подарить. Убыток небольшой — пятак».
Смотрит Аргамай пристально. Приковало его зеркало.
— Как я?! Это шайтан [Шайтан — в мусульманской мифологии: злой дух, черт, дьявол.]!
Молчит, еще пристальней всматривается, недоверчиво на купца смотрит, говорит ему:
— Чего врешь?! Нету. Шуба-то моя, а рожа сроду не видал, не знаю.
Купец блаженно улыбается, а калмык от нетерпенья заерзал по войлоку, руки дрожат, крепко уцепились за волшебное зеркало. Сроду такой чудесной штуки калмык не видывал.
— Да ты надень шапку-то… Видишь. Ты.
Смотрит калмык — его шапка в зеркале, косу смотрит — его коса, с ленточкой, бородавка на носу его, — ущупал…
— Ха-ха-ха. Продай… Делай милость, продай!
А купец совсем обмяк, радость другу своему доставить хочет, говорит:
— Делай милость, продай… Сколько хочешь возьми.
И вдруг купеческая душа в подлую алчность покатилась.
— Нельзя… — чуть дрогнув голосом, сказал купец.
— Возьми быка… Ребятам, бабам казать буду… Ха-ха-ха… Пусть смотрят рожам…
— Нет, нельзя, — твердо купец сказал и легонько зеркальце к себе тянет.
— Два быка, три быка. Хороших.
— Что ты, я сам дороже заплатил… В Москве добыл… Знаешь, слыхал?
Чуть не плачет Аргамай, большой ребенок:
— Возьми четыре быка… Пожалуйста, возьми, друг.
— Пойдем быков ловить, — жадно сказал купец.
Аргамай смеется плутовато, зеркальце подальше прячет, на купца с опаской смотрит, не продешевил ли тот, не отобрал бы…
Ласково ему говорит тонким своим голосом:
-Ты самый хороший есть… Самый верный… Друг…
Поздно ночью возвращался к себе в стан пьяный купец. И, выписывая в седле опьяневшим туловищем мыслете [Мыслете — название буквы «М» в церковной азбуке. «Писать мыслете» — быть пьяным.], весело вслух думал:
— Он на то и калмык, чтобы его учить. На то он и татарская лопатка.
Вячеслав Шишков — Гнус: Рассказ
Чуйские были
Был купец, по прозвищу Гнус.
Лицом курносый, борода лопатой, глаза яблоками, на лоб вылезли, наглые. Корпусом толст, голосом зычен: как гаркнет в поле — лошади шарахались в стороны.
А удаль в нем степная, дикая: скакать бы ему на бешеном коне по полю, глушить бы проезжих с товарами ямщиков, чиновников, купцов.
Ведь черт его знает! Ведь горы золота нажил человек, а любил, бывало, пошалить темной ночью с лихими киргизами, друзьями своими, побарантачить [Побарантачить — от баранта: у азиатских пограничных народов — самоуправная месть, набег, грабеж; отгон скота, разор аулов, захват людей.]. Видно, кровь в сердце кипучая была. Подобрал себе шайку отпетых и стал с ними по горам гулять. Удали через край в Гнусе, а скупость сказочная. Несколько лавок у него. Весь округ должен ему.
Долги собирал он натурою: возьмет у калмыка телят двадцать за долг, за какие-нибудь двадцать кирпичей чаю, по рублю кирпич, да и скажет ему:
— Ты, друг, оставь телят-то у себя. Где их буду пасти, у меня земли нету.
Калмык пасет их год, и другой, и третий. А потерять или продать — не смеет: телята все купеческим, Гнуса, клеймом мечены.
На третий год посылает Гнус подручного и берет своих трехлетних быков.
А калмык по простоте душевной думает:
«Все верно, все так… Теленок был, бог растил — бык стал…»
Как-то монгол задолжал Гнусу целковый. Хорошую у него трубку купил. Монголу без трубки нельзя, как красавице без румян. Бедный, неимущий монгол.
— Вернешь мне через год за целковый пять шкур сурка: процент на тебя накладываю.
Монгол с процентом очень хорошо знаком: монголы купцами обучены, процент вот где у них сидит, ради процента — чтоб его шайтан съел, — все они и бедные, и живут по горло в долгах, в кабале вечной.
И случилось так, что у монгола не оказалось к концу года лишних шкур: на сторону продал, повинности справил, семью кормил в голодный год. Уплатил всего две шкуры.
— На будущий год уплатишь мне две овцы и три шкуры. Процент накладываю.
Монгол отлично понимает, что такое процент, тяжело вздохнул монгол, но делать нечего.
Вот и второй год кончается. Дела еще хуже идут. Одну овцу притащил.
— Теперь ты будешь должен мне годовалого бычка и пять овец. Теперь все дорого, доставка дорогая. Большой процент накладываю.
До пяти быков дошло дело, до пяти верблюдов. А каждый верблюд сотню рублей стоит.
И век бы сидеть в неоплатных долгах монголу, да догадался, умер. Процент сгубил молодца.
А и всего-то трубку купил, вещь малую.
Но были случаи и почернее.
Лихие молодцы киргизы. Но и Гнус охулки на руку не положит.
Завел себе весь наряд киргизский: малахай бархатный с лисьей выпушкой сделал, чатпор березовый вырезал — такую палку, с корневищем на конце, трахнешь по голове — череп, как арбуз спелый, разлетается! А конь у Гнуса — черту брат: ветер нипочем ему: что ветер! — стрелу певучую обогнать может. Гнус атаманом стал.
И никто об этом не догадывался. Только ночь темная, да широкая степь, да горы знали. Да еще те, несчастные… Но те слова не вымолвят, немую жалобу с собой уносят в землю.
Надумал Гнус караван с серебром обобрать: серебра в Монголию идет много, в слитках, серебро там ценится.
Издалека начал выслеживать Гнус, за границу проводил, в Монголию. Там степь, жилья нету, кричи сколько хочешь, плачь, умоляй — степь все выслушает скорбно, но защиты не даст.
Идет караван степью и не чует беды. А беда по пятам крадется, жмется у гор, серая, как серый щебень — курум [Курум (корум, корумник, алт.) — груда камней, каменная россыпь на склоне или у подошвы горы.].
Идет караван ходко, но и солнце не дремлет, книзу катится, вот-вот сядет на сизые хребты. Караван торопится: в степи воды мало, надо у речки ночевать, а до речки десять верст.
Как пал сумрак, говор речки послышался. И люди, и лошади обрадовались: отдых.
Не успели еще коней выпрячь — вихрем налетела шайка… Арканы в ход пошли, руки ямщикам вязать начали, конвойных смяли, — много ли их, всего три человека. Один сопротивляться стал…
И быть бы злу великому, но кто-то помешал: то ли казаки из Кобдо в Кош-Агач почту везли, то ли знакомый купец ехал — гикнул Гнус, и вся его ватага умчалась в горы.
«Сорвалось», — сердито думает Гнус, губы себе в кровь искусал, коня взмылил и долго, ругаясь, грозил кулаком золотому огоньку, что робко замигал у речки.
Этим дело не кончилось. Начальство узнало, кликнуло клич.
— Ребята! Кто желает разбойников ловить? Кто хочет получить награду? Шаг вперед!
Выискалось двадцать пять казаков, двадцать пять отпетых голов. Снарядились, поехали чуть свет в путь-дорогу с казацкой песней, с бубнами. Лихо кони мчат, лихо скачут: степь ровная, с гор прохладой веет.
Вот и дню конец, а казаки еще и привала не делали, утомились, по сухарям соскучились; лошади похрамывают, корму просят.
Остановились на ночлег.
Гроза надвигалась. Сумрак наполнил степь, скрыл горы. Вдали безмолвно играла молния: вспыхнет там где-то за хребтами, потрепещет над вдруг всплывшими из мрака вершинами и тихо погаснет.
— Дождь будет, — сказали казаки и быстро палатки раскинули.
— Гроза идет, — сказали казаки, поужинали, чаю кирпичного напились и завалились спать.
Две грозы надвигались на казаков. Светлая гроза, с молнией и ливнем. Черная гроза — Гнус, душа коварная.
Карауль, сторожевой казак, карауль. Черная гроза — опасная.
Сторожевой казак, Петр Байкалов, боится небесной грозы, его громом в детстве еще оглушило. Стоит Байкалов, молитву шепчет, винтовку дрожащей рукой поглаживает, собирается старшего будить. А старший злой: Байкалов и его боится, и грозы боится, не знает, как быть.
Гроза надвигается быстро, ветерок впереди нее идет, разметает степную дорогу, вольную.
Байкалов к самой палатке подошел, а войти не смеет. На небо опасливо смотрит, как бы оттуда стрелой гремучей не пустили. Небо огнем кроется, вздрагивает казак, крестится:
Гром глухо стучит и рассыпается по горам горохом.
Тьма. Ветер травой шуршит, ветер палатку треплет, стал накрапывать дождь.
Тьма густая, предательская. И ничего-то в ней не видать, ничего-то в ней не слыхать: лишь сухая трава шуршит.
Эй, смотри, казак. Как блеснет молния — смотри!
Товарищи храпят, пуще всех старший храпит и что-то во сне бормочет. И чует казак, две грозы идут; вторую, черную, сердцем чувствует, защемило сердце тоской…
— Господи, спаси… Чего-то чижало…
В небе молния золотой веревочкой с краю в край стегнула, засияла степь, гром ударил близко… Байкалов проворно залез в палатку и с головой шинелью закрылся.
Шорохи по степи ползут, много шорохов…
То не дождь ли льет-поливает, не град ли барабанит по земле?
Нет, не дождь… Нет, не град…
Две грозы грянули враз над казаками. Гроза огненная грохотом все заполнила… А черная гроза с лешевым гиком и посвистом мертвой лавой пронеслась: три тысячи бешеных коней во весь опор проскакали по спящим казацким телам.
Одну слякоть оставил от казаков Гнус, душа звериная.
Далеко стегнула по Алтаю Чуя, священная река. Бурлит по крутому склону, вся седая, вся косматая, ярко камни точит, грозит своим гневом человеку. Стой, Чуя, стой. Гляди — восход стал розовым… День идет, день идет, ночь кончилась… Еще немного — и твои волны запоют иные песни и будут сказывать новые были, светлые и радостные. Да не повторится прошлое, да не затмит оно грядущего дня. Эй, останови, Чуя, гнев свой, не точи яро камни… Милости, Чуя, священная река; больше милости!
Вячеслав Шишков — Тавро: Рассказ
Чуйские были
Купец Неправедный, рода крестьянского, в молодости пастухом был, из Монголии гонял хозяину овец.
— Я умный, — хвастался он, — богатым буду обязательно.
И верно. Разбогател — распыхался [Распыхаться — запыхаться, пышать, дышать сильно и скоро, от труда, движения, бега или от душевного волнения.] вскорости.
Народ говорил про него:
— У этого рука не дрогнет. Он крест сбросил, а совесть-то пяткой притоптал.
И задумал он в Кобдо ехать, там орудовать.
Приехал, лавочку открыл, руки загребущие расставил, хайло свое, рот щучий открыл широко.
Но рыба ловилась все мелкая, осетры к другим торговцам плыли, и ему стало завидно.
— Это что за дела, — как-то сказал он в Иркутске, в клубе, сидя в компании купцов, — вот кого ежели б по башке шкворнем [Шкворень (правильнее: шворень) — болт, на котором ходит передок всякой повозки, штырь, стержень.] съездить да капиталом завладеть.
— Негодяй. — И немедленно спустили его с лестницы.
Почти в одно время с купцом Неправедным поселился в Монголии, в городе Кобдо, тихий монгол Раптан, торговый человек. Он старик, ему восьмой десяток идет. У него три сына, два внука. Все вместе торгуют, одним живут домом.
Раптан старик хороший, норовит по правде торговать.
Подружился он с Неправедным, в гости ходит, к себе принимает.
Неправедный тихоней прикинулся, ласково обращается с монголом и со всей его семьей. Дружба завязалась тесная.
Говорит как-то Раптан другу:
— У меня душа не на месте. Я из Китая удрал, кредиторам много должен. Как Большой Кулак бушевал в Китае, у меня три магазина разграбили. Я и удрал сюда. Вот расторговался.
Год за годом протекли, десять лет прошло. В дугу согнуло время старого монгола, плохо видеть стал, плохо слышать стал, и день и ночь богу молится, готовит себя к смерти.
А друга своего первого, русского купца Неправедного, не забывает: и у него гостит, и к себе часто зовет, угощает его, подарки делает — то коров пригонит, то бегунца саврасого подарит, то пришлет купеческой жене куска два китайской чесучи [Чесуча — шелковая ткань полотняного переплетения, имеет желтовато-песочный цвет и вырабатывается из особого сорта шелка.].
Живет старик спокойно, прежние кредиторы потеряли его след, все пути к нему поросли бурьяном.
И вдруг напасть… Из Китая беда идет, нищету тащит за собой на веревочке.
Пришел к старому Раптану монгол и говорит:
— Ой, Раптан, берегись. Тебя ищут, тебя завтра схватят, все возьмут: чиновник в очках из Китая едет долг с тебя получать.
Раптан не сразу понял: и раз и другой переспросил гонца. А как понял, — зашатался, на пол сел, в глазах темный песок, в груди льды идут.
— Я никому не должен. Я им был должен, трем купцам. Но у меня все разграбил Большой Кулак. Пусть с грабителей ищут, пусть с правительства требуют. Я не должен.
И мрачный, опираясь на костыль, побрел к своему другу купцу Неправедному.
Пришел и тихим, старческим голосом говорит ему:
— Вот ты умный, все законы знаешь, все порядки знаешь… Ты добрый, ты друг. Научи, что делать. Защити.
Еще что-то сказать хотел, но запрыгали губы, пропали все слова, слезы полились. Лицо застыло, потеряло жизнь. Слезы льются из запавших черных глаз, а лицо спокойно. Голова низко опущена.
Страшно сделалось купцу, жалость большая родилась в сердце. Говорит купец:
— А очень просто… И ни черта не получат…
Поднял старик голову:
Купец по комнате похаживал, красную бороду утюжил, что-то обдумывал.
— У тебя сколько голов скота?
— Верблюдов сто, быков две тысячи, лошадей с лишним тысяча, овцам счету нет… Забыл…
Сел купец, цепочкой играет на толстом животе, на лбу пот выступил: жарко.
— А очень просто! — крикнул он, хлопнув монгола по плечу. — Слушай! — глаза пошли искрами.
Монгол рот разинул, благоговейно руки сложил: вот мудрость божия польется из уст купца.
— Сейчас же клади на весь свой скот мое тавро, мою мету. А на подмогу я приказчиков пошлю, к утру все оборудуют.
— Так-так… — кивает головой монгол.
— И скажешь, что скот не твой, а мой…
— А сколько у тебя товару?
— Тысяч на двести серебром.
— Скажи, что и товар не твой, а мой… Я завтра для отвода глаз и в лавку твою сяду. А ты мне вексель выдай на двести тысяч серебром. Понял. Так чиновник и уедет не солоно хлебавши, — поговорка у нас, русских, такая есть… А я тебе все потом верну. Не сомневайся…
Старик встал, опираясь на костыль, низко-низко купцу поклонился:
— Мы тебе верим… Мы тебе верим, друг, Ван Ваныч…
Прошло два дня, томительных и длинных.
У стариков время быстро летит: день за днем, неделя за неделей, — глядь, и год прокатил.
Но эти два дня старому монголу показались вечностью. Душа начеку была, вся преображенная, насторожившаяся до предела: словно старик переходил по тонкой жердочке через пропасть, а жердочка гнется — вот-вот слетишь… Ему и по земле-то ходить горе, а тут приказано идти по тропинке зыбкой.
И началась у него новая жизнь: вышел в поле, с пастухами своими живет, свой скот, меченный новым тавром купца, караулит.
А купец в его лавке сидит, торговлю ведет, ждет китайского, в очках, чиновника. Три хозяйских Раптановых сына — вроде приказчиков, тут же в лавке, робкие, прихлопнутые горем, как капканом зайцы.
В полтретьем дне — хвать! — обломилась жердочка.
Охнул старый монгол, затрясся весь: как волк перед овцой, вырос перед ним в желтой кофте чиновник.
— Я знаю, ты — Раптан, из-под Калгана, ты торговый человек, большой должник. Ты богатый. Суд постановил взыскать с тебя долг.
Вдруг душа монгола выпрямилась, взмахнула крыльями.
Твердым голосом сказал монгол:
— Да, я Раптан, честный монгол, старик. Я был богат. Теперь я беден, как после стрижки овца.
— Что-о-о? — грозно протянул чиновник, — а это чье стадо?
— Это стадо хозяйское, русского купца. Поди, справься… Вот тавро его, иди, смотри. Весь скот его. Я служу в пастухах.
Удивился чиновник, сухие губы зло кусает, очки сорвал, опять надел, кашлянул и сердито повернулся так быстро, что шелковая коса его больно хватила старого монгола по лицу.
Потом чиновник бегал в лавку, бегал в дом к купцу Неправедному.
И ничего не получил.
Купец на славу угостил его тремя щами, тремя кашами — рисовой кашей с маслом, рисовой кашей с миндальным молоком, рисовой кашей с черной ягодкой.
Тремя наливками поил самодельными, пахучими, прямо с погреба принесла сама хозяйка. Холодные наливки, а огоньком веселым окатили-обожгли китайское сердце. Китаец то плачет, то смеется. Ему жалко с русским купцом расстаться, уж очень хороший человек, жаль, жаль… Плачет китаец, разливается, очки уронил, подымать стал — упал, лопнули очки…
Купец с ним по-монгольски прекрасно говорит. Раптана ругает: «Мошенник!» — его, купца русского, тоже нагрел старый плут. Раптан выдал вексель на двести тысяч серебром, а в лавке его и на сто тысяч товару нет.
Говорит так, вексель китайцу в нос сует, а сам смешливо кричит по-русски жене:
— Ожарь-ка, Мавра, этой образине собачью ногу… Слопает…
Так ни с чем китаец и уехал. Даже собственных очков лишился…
Месяц прошел, другой прошел, прокатился год. Купец все время твердит Раптану:
— Ты ему не верь: он караулит. Они, китайцы, хитрые. Подкараулит, да все и отберет… Еще надо помедлить. Пока паси мое стадо, а я буду торговать…
— Это, друг, мое стадо…
— Ну, ладно, там видно будет.
Но сыновья и внуки роптать начали:
— Иди, проси купца. Теперь ничего, опасности нет. Поблагодари нашего друга, успокой, пусть о нас не заботится…
Надел старик свой новый синий шелковый халат, большие круглые очки надел, взял две ценных вазы, еще ларчик взял из слоновой кости, золотом и серебром его наполнил. Сына своего старшего захватил с собой.
И опять почудилось старому монголу, что он идет через пропасть по тонкой скользкой жердочке, а все небо закрыла желтая туча, и будто гром рокочет: «Как дойдет Раптан до пропасти, гряну молнией и поражу».
Говорит монгол сыну:
— Ох, что-то мне неможется. Возьми меня под руку — упаду.
Старик отдышался и торжественно сказал купцу:
— Вот мы хотим благодарить нашего друга. Мы принесли тебе дары. Прими от нас наши дары, и да сохранит тебя бог со всем твоим домом.
И старик упал вместе с сыном купцу в ноги. Принял купец дары, сказал:
Хозяйка унесла дары и заперла в кованый большущий сундук с тремя замками.
— Теперь, друг, позволь тебе напомнить о моем векселе. Ты забыл… Но это ничего, у тебя дел много, забыть легко. Вот мы просим тебя, верни…
Взвилась-вздыбилась купеческая мохнатая душа… Вылупил купец глаза, вобрал в грудь воздуху побольше и, ткнув в дверь пальцем, гаркнул:
— Вон!! Вон!! Все мое — и скот и лавка! Вексель я протестовал… Все мое!! Вон!!
Часто-часто замигал старый монгол, торопливо попятился от своего друга, что-то хотел крикнуть, но, видно, пришел конец, взмахнул руками и грохнулся. Умер старик.
Осиротели дети и внуки Раптана.
То тот, то другой из них заходил к купцу Неправедному. Он их в дом уже не пускал, разговоры вел на крыльце.
— Мы, друг, думаем, что ты пошутил… Мы, друг, разорились. Нам нечего есть… У нас жены, дети, у нас старая мать… Пожалей.
Но купец и не думал жалеть: сердце его твердое.
Искали они правды — нет правды нигде. В суд подали — нет в судах правды, консулу челом били — правды не нашли.
Последний край пришел: целой гурьбой, все до единого, ввалилось во двор семейство старика Раптана и подняло гам, как на отлете птицы: бабы воют, плачут ребята, мужчины стоят суровые и молча ждут.
Все зараз закричали:
— У тебя камень, а не сердце. У тебя змея в груди. Ограбил. Ограбил. Ограбил… Не уйдем отсюда… Убивай.
Купеческое сердце растаяло:
— Ну вот что, ребятушки. Мне вас жалко. Я вам работу дам… Кто помоложе, пусть мои стада пасет, жалованье положу хорошее… А вы трое будете у меня вроде возчиков: мой товар в Русь повезете.
Долго монголы плакали.
А купец в благоденствии до седых волос дожил. Денег невпроворот у него. Дела идут хорошо. Он иногда любил похвастывать:
— У меня есть тридцать верблюдов. И ежели я все свои дела прикончу, все обменю на серебро — дык мне на своих верблюдах этого серебра не вывезти в Русь, не упоместить… Вот как бог помог мне, царь небесный, батюшка.
