Рассказы участников войны в Афганистане
О том, что предстоит ехать на войну, он узнал на медицинской комиссии. Медики, улыбаясь, говорили: «Отбираем вас, ребята, на экспорт». Особого страха не было – хотелось себя испытать. Потом была учебка в Узбекистане, где отцы-командиры готовили из новобранцев расчеты для зенитных самоходок «Шилка». Впервые увидев эту машину, рядовой Иван Чучкин испытал чувство восторга – сидеть за броней и управлять пушками гораздо лучше, чем служить в пехоте и ползать по горам…
В наше время трудно представить себе человека, который бы захотел оспорить роль авиации на поле боя. Опыт локальных конфликтов последних десятилетий показывает, насколько эффективны действия авиации в борьбе против партизанских и повстанческих вооруженных формирований.
История эта, наверно, была бы достаточно веселой, если бы кое-кому не было так грустно. Когда умные головы в США придумали, а затем сделали ПЗРК «Стингер», летчикам стало очень неуютно в небе. А когда эти комплексы появились у афганских партизан, которые достаточно умело начали ими пользоваться, грустно стало не только авиаторам, но и всем, кто пользовался услугами авиации.
Февраль 1986 года для кандагарского отряда специального назначения выдался довольно горячим. Меньше чем за месяц удалось подготовить и провести две специальные операции по захвату и ликвидации крупных баз боевиков в своей зоне ответственности. При этом в отряде погиб лишь один человек и десять получили ранения. Главные трудности при выполнении задачи возникли из-за плохого взаимодействия с приданными силами. Именно это и стало причиной потерь.
Барикот – был самым отдаленным в провинции Кунар гарнизоном, в 2,5 км от границы с Пакистаном. К нему вела единственная дорога, пробитая в отвесных скалах на высоте от 30 до 100 м над рекой Кунар. Гарнизон Барикот составлял пехотный полк 9 ПД, штаб которой располагался в Асадабаде.
Перед моей второй командировкой в Афганистан в 1986 году «дед» Старинов* показал мне югославский журнал со статьей о подземной войне во Вьетнаме. Сразу мелькнула мысль: да ведь что-то похожее существует и в Афгане! Дело в том, что еще, пожалуй, со времен Александра Македонского афганцы роют подземные туннели-водоводы, или, как их называют, кяризы. В этой знойной, высушенной солнцем стране выжить можно только за счет грунтовых вод. И поэтому из поколения в поколение копают крестьяне колодцы, порой глубиной до50 метров, соединяя их между собой подземными ходами. Почти каждая деревня имеет вокруг широко разветвленную сеть кяризов, по которым сочится живительная влага, сливаясь в тонкие ручейки и где-то за сотни метров выходя на поверхность, чтобы дать жизнь садам и виноградникам.
Сразу после училища я попал в 56-ю гвардейскую десантно-штурмовую бригаду ТуркВО, которая дислоцировалась в Афганистане, в г. Гардез. Ей я обязан всем. Здесь стал офицером в полном смысле этого слова, здесь понял, что такое боевое соединение, что такое коллектив. В ДРА провоевал 2,5 года.
В начале зимы 1985 года я проходил службу в отряде специального назначения в районе города Газни на юго-западе Афганистана. Плоскогорье, на котором был размещен наш отряд, находилось на высоте более 2000 метров, и поэтому зимой у нас было очень холодно. А при подъеме в горы, окружающие плоскогорье, наши группы, высланные для проведения засад, особо страдали от холода. К утру полуторалитровые фляги с водой промерзали почти на треть, как их ни пытались уберечь от мороза. Приходилось раздалбливать лед через горлышко шомполом.
Он – командир разведывательной группы специального назначения. Они находятся на боевом выходе в пустыне Регистан. Их двадцать человек, и они занимаются охотой на караваны. Они не дураки и не безумцы, отлично понимают, чем рискуют. Командир уже полгода в Афгане, это его восьмой самостоятельный выход в качестве командира группы. Три выхода были результативными. Так что пороху он уже понюхал. Силы воли ему не занимать, физически и теоретически подготовлен что надо. Есть желание воевать. А это значит, что группе покоя не видать. Да большинство солдат и не простили бы командиру малейшую трусость или желание уклониться от встречи с противником.
Солдаты Афганской войны. Им казалось, что судить их не за что (Часть 51)
Документальное свидетельство участника ввода войск в Афганистан, воспоминания о жестоких нравах, царивших в солдатской среде воздушно-десантных войск.
Военный следователь капитан Валерий Шахов
(провинция Герат)
Дело по убийству пятерых афганцев
. Дело по убийству пятерых афганцев было возбуждено в отношении двух солдат и старшего лейтенанта, командира танковой роты. Первый солдат абсолютно ничего не скрывал, все рассказывал. Фабула дела довольно банальная.
Они остановили машину, в которой афганцы перевозили товары, выехали с ними за город и начали обыскивать. А потом расстреляли всех, пять человек, нагрузили на себя, сколько могли унести, барахла и ушли.
Практически вся рота знала о том, что произошло. Ночью командир выделил им танк, они на нем поехали, пять трупов погрузили, отвезли в другое место и закопали, а машину сожгли.
Были там страшные записи. Одна в память врезалась: «Поймали пленного. По рации сообщили бате (командиру полка). Он ответил: «Мне его кормить нечем», Расстреляли».
Допрашиваю я этих двух парней:
— Ну ладно, забрали у афганцев вещи, зачем убивать-то стали?
Помню, первый, Серёжа, говорит:
— Товарищ капитан, да там один побежал.
— Ну, побежал, и пусть бежит. Грабили же вы его, собственно говоря.
А он на меня смотрит совершенно удивлёнными глазами и говорит:
— Товарищ капитан, нет. Если бежит, значит, душман.
Попал он первому афганцу из автомата в затылок. Я говорю:
— А остальных зачем убивали?
— Одного убили, зачем уж остальных-то оставлять, свидетелей, вот и положили всех четверых.
Второй, Володя, тот всё время удивлялся:
— Товарищ капитан, неужели нас собираются за этих пятерых судить?
— Ребята, вы же не в бою людей убили, вы же их грабили.
А они меня не понимают, за что их собираются наказать. И рассказывают такую историю:
«Во время рейда в Герате в базарный день на центральном рынке началась какая-то стрельба. По нам стреляли или нет, мы не поняли. Командир командует:
— Осколочным заряжай, огонь!
И мы по толпе из пушки осколочным снарядом дали. Сколько там народа полегло, даже не знаем. И слова никто не сказал. А вы тут нас всего за пять человек!»
У них это в голове не укладывалось, им казалось, что судить их не за что.
Запись из того же дневника:
. Окружили такой-то кишлак. По информации, в нем работала радиостанция душманов. Надо было эту радиостанцию обнаружить. Как ее обнаружишь в кишлаке, даже если он не очень большой, это же не грузовик.
— Если в течение часа рация не будет лежать здесь, начнем вешать.
Через час рация лежала.
Переводчик лейтенант Сергей Белогуров
(провинция Кунар, 1986-88гг.)
Допрос
За полгода службы в Афганистане мне уже приходилось бывать на подобных мероприятиях, поэтому рассказ переводчика из разведотдела не удивил.
. в допросах обычно участвовал какой–нибудь прапорщик с пудовыми кулачищами, – он–то и выполнял всю черновую работу. Одних пленных подвешивали в резиновой петле к стволу танковой пушки, чтобы человек мог только–только касаться земли пальцами ног. К другим цепляли провода полевого телефона и крутили ручку, вырабатывая ток.
Район Чарикара. Пленные на допросе. [их пятеро]
Мы шли к караульному помещению, где содержались пленные. …Хорошо бы сейчас выкупаться в горной речке, а затем перекинуться в картишки на сон грядущий! И вот вместо этого надо идти допрашивать какого-то пленного «духа», который понимает только пушту.
— Слушай, а он не прикидывается?
— Кто, душара? Конечно прикидывается, они все дари понимают. А у этого на лбу как минимум десять классов лицея написано. Просто он думал, что у нас нет никого с пушту, вот и решил закосить под неграмотного крестьянина.
. к столу подвели пленного. Он был одет в широкие штаны и рубаху навыпуск – обычную одежду афганских крестьян. Высокий, широкоплечий. Короткая бородка. Большие ладони рук перебинтованы.
Про себя я отметил, что это была речь не неграмотного крестьянина, но человека, несомненно, образованного. Я фиксировал ответы на бумаге и одновременно переводил: «Зовут Ахмад, сын Вали Мухаммада Юсуфзая. Тридцать три года. «
– Спроси, у него жена и дети есть?
– Нет, он говорит, что еще не женат.
– Чего он врет?! Тридцать три года и все еще не женат.
Смуглое лицо пленного потемнело, он вскинул голову и быстро заговорил.
– Так, так, сэбр, сэбр. да погоди ты! Товарищ полковник, он говорит, что пока старшие братья не женятся, он не может иметь семью. Это правда, у них в кишлаках есть такой обычай.
– Переведи ему, что мы знаем о нем все. Пусть он не запирается и расскажет, где его люди.
Тот замычал от боли, попытался было выдернуть руку, но мы с лейтенантом схватили его за плечи, удерживая на табуретке.
. Шел третий час допроса. Несколько раз подполковник подзывал солдат–караульных, и те начинали избивать пленного. А он, с трудом шевеля разбитыми губами, продолжал говорить, что он простой крестьянин и работал на поле.
Я перевел. Пленный внимательно выслушал и вздохнул, возведя глаза к небу.
– Он говорит, что рассказал нам все, что знал. Его совесть чиста перед Аллахом.
– Ах, чиста? Гафуров, принеси веревку!
Лейтенант подошел к солдатам, курившим на ступенях караулки. Один из них снял с автомата брезентовый ремень. На одном конце лейтенант сделал петлю, другой несколько раз обмотал вокруг ветки чинары.
– Серега, помоги, – вдвоем мы поставили пленного на скамейку. Солдаты–караульные, заинтересовавшись происходящим, подошли поближе. Пленный стоял с петлей на шее, безучастно глядя вниз.
– Последний раз спрашиваю, где твоя группа? Какой состав и вооружение? Какая стоит задача? С кем поддерживаете связь? – подполковник стоял перед пленным, глядя ему в глаза снизу вверх.
Я перевел и, не дожидаясь ответа, от себя добавил:
– Неужели ты не понимаешь, что тебя сейчас убьют? Скажи. нет, просто покажи рукой, и ты останешься жить!
Пленный поднял голову и печально улыбнулся.
– Он говорит, что ему нечего нам сказать. Он не боится смерти, потому что он чист перед.
Мы с лейтенантом перевернули скамейку. Скрипнула ветка, и тяжелое тело повисло в петле. Ремень был широкий, и пленный висел, не теряя сознания, глядя на нас наливающимися кровью глазами. Было видно, как он весь напрягся, сопротивляясь удушью. По лицу градом катился пот. Мы не связали ему рук и, уже теряя сознание, он инстинктивно потянулся к душившей его петле, но тут же, последним усилием воли заставил себя сжать забинтованные кулаки и вытянул руки по швам.
– Давай, – всполошился подполковник, – давай, скорее вытягивай его, пока не подох!
. Мы с лейтенантом подхватили пленного, вынули из петли и опустили на землю. Подполковник набрал стакан чаю и плеснул афганцу в лицо. Тот медленно открыл глаза.
— Ага, он уже очухался. Он уже соображает. Завтра с утра посадить вот здесь, на солнцепеке. Воды не давать, может, поумнеет.
На следующий день Гафуров рассказал мне, что пленного передали в ХАД [афгаская госбезопасность].
– Все равно этот «дух» теперь не жилец. Наши бойцы ему на прощанье все внутренности отбили, кровью харкал. Доктор говорит, что больше месяца не протянет.
za_otechestvo
za_otechestvo ОНИ ЗАЩИЩАЛИ ОТЕЧЕСТВО
издания об афганской и кавказских кампаниях
После боевых заехали в Баграм, переночевали, оттуда уже вернулись в Кабул. В Баграме я встретил своего знакомого по учебке. Смотрю – возле «балдыря» (в Афгане так называли полковое кафе, в Гайжунае его обычно называли «булдырь») сидит какой-то пацан, похожий на бомжа, и ест буханку хлеба с торца. Мякиш вытаскивает, ломает и потихонечку съедает. Я зашёл в кафе, взял что-то. Вышел, мимо прохожу – вроде знакомое лицо. Подошёл – он вскочил: «Привет, Витёк!». Я: «Это ты. А что ты здесь, как «чмошник», сидишь?». – «Да так, захотелось кушать». – «А почему здесь ешь? Садись хоть на ступеньку, а то спрятался в углу». Он: «Всё нормально!». Это был тот самый парень из Минска, у которого мама была директором кондитерской фабрики.
Искали, выясняли внутри полка, чтобы дело дальше не пошло, – по шее же дадут! Но так и не нашли. Тогда на броне выехали к кишлаку и по громкой связи объявили: «Пропал пулемёт. Кто вернёт, тому будет большое вознаграждение». Пришёл мальчик и говорит: «Меня послали сказать, что пулемёт есть. Мы его купили». – «Сколько денег хотите?». – «Столько-то». – «Когда принесёшь?». – «Завтра. Деньги вперёд». – «Нет, сейчас – только половину. Остальное завтра. Если уйдёшь с деньгами и не вернёшь пулемёт – сровняем кишлак с землёй».
На следующий день мальчик вернул пулемёт. Наши: «Ещё денег дадим, только покажи, кто продал». Через два часа выстроили всех, кто был в парке. Паренёк-афганец показал – вот этот, белобрысый. Оказалось, что пулемёт продал сын директора кондитерской фабрики. Получил он за это пять лет.
На тот момент оставалось служить ему всего около месяца… Денег у него не было, у него всё отбирали. А ему хотелось домой тоже дембелем нормальным вернуться. Ведь «чмошников» и на дембель отправляли как «чмошников»: давали грязный берет, такую же тельняшку. В «чмошники» попадали по разным причинам. У нас во взводе, например, был парень-самострел. Попали наши в окружение. Отстреливались. Появились раненые. И тут к ним пришёл вертолёт, но только за ранеными. Раненых загрузили. И тут парень отбежал в сторону, завернул ногу чем-то и прострелил. А это дембель увидел!
Самострел был с нашего призыва, но с ним мы даже не общались. Ведь десантники есть десантники, никто не любит несправедливость. Если я пашу и делаю всё правильно, а другой отлынивает, ничего не хочет делать, то потихоньку тот и становится «чмошником». Обычно таких отправляли в какую-нибудь пекарню или уголь таскать. Они в роте даже не появлялись. В роте у нас был один такой из Ярославля, другой – из Москвы. Первый был хлеборезом, хлеб резал на весь полк, а другой котельную топил. Они даже не приходили ночевать в роту – боялись, что дембеля побьют. Оба так и жили: один – в кочегарке, другой – в хлеборезке.
С тем, который топил котельную, произошла трагедия. Пошёл он как-то к хлеборезу, тот ему хлеба дал. А это увидел прапорщик, который был старшим по столовой. Прапорщик был очень занудный, хлеб почти никому не давал. Забрал прапор у кочегара хлеб, положил на стол и как дал парню в «дыню»! Тот убежал к себе в кочегарку. Через какое-то время ему стало плохо, он пошёл к врачу. Врач принимал другого солдата, говорит – посиди. Парню стало совсем плохо… Вдруг зрение потерял. Врач завёл его к себе и стал расспрашивать: «Так что случилось, расскажи?». Тот успел рассказать, что его прапорщик в столовой ударил… И – умер… У него оказалось кровоизлияние в мозг.
Ещё был один «чмошник». Звали его Андрей. Он писал стихи. Однажды после Афгана мы с друзьями на день ВДВ встречались на ВДНХ. Стою, своих жду. Вижу – стоит какой-то парень, вокруг сгрудились десантники, которые в Афгане не служили. И он так помпезно рассказывает: мы там то-то, то-то, то-то. Я слушал, слушал – ну вот не нравится мне, как он рассказывает. И тут я его узнал! «Андрей! Это ты. ». Он меня увидел – и пулей убежал. Спрашивают меня: «Кто он такой?». – «Неважно».
Он был морально слабый, на боевых не выдержал. Поэтому его оставляли в роте, никуда не брали. И плюс ко всему он за собой не следил: каждый день надо подшиваться – он не подшивается. И вообще не мылся, грязный ходил.
Мы-то сами постоянно себя в порядке содержали, одежду стирали. На улице под умывальником полковым (это трубы метров по двадцать пять длиной с дырками) ложбинка бетонная, по которой вода стекает. Кладёшь туда одежду, замылил и щёткой – ширк-ширк, ширк-ширк. Перевернул – то же самое. Потом щётку помыл и ею сгоняешь мыло с одежды. Постирал, позвал кого-то, вдвоём выкрутили, прогладил руками – и на себя надел. Летом на солнце всё высыхает минут через десять.
А Андрей этот одежду не стирал вообще. Заставляли – бесполезно. Но стихи писал неплохие. Приходят с боевых, дембель ему: «У моей девушки скоро день рождения. Давай что-нибудь такое придумай афганское: война, самолёты-вертолёты, горы, любовь-морковь, жди меня, я скоро вернусь…». Андрей: «Я так не могу!». – «Почему не можешь?». – «Мне нужно особое состояние…». – «А, воображение! Сейчас дам тебе воображение!». И берёт сапог. Андрей: «Всё-всё-всё… Сейчас будет!». И тут же сочиняет необходимые стихи.
Лентяй он был жуткий, засыпал везде. Уже будучи дембелем, я был в наряде по роте, он со мной. Ясное дело, что дневальным по роте дембель не стоит, молодые для этого есть. Прихожу – его нет на тумбочке. А эта тумбочка – в батальоне первая. Приходит командир батальона: «Где дневальный. ». Я заспанный выбегаю: «Я!». – «Кто дежурный?». – «Я». – «А кто тогда дневальный?». – «В туалет сбежал». – «Почему никого не поставили?». – «Потому что я идиот, наверное…». Надо же было что-то сказать. – «Сам вставай!». Тут у меня всё закипело: между теми, кто ходит на боевые в горы, и теми, кто не ходит, – огромная разница. Вроде всё это – ВДВ, но это отличается, как пехота и лётчики. Одни в горах постоянно рискуют, а на броне риска намного меньше. И я на тумбочке должен стоять.
Я нашёл его: «Ты что, спишь. ». Он: «Нет, я отдыхаю…». Причём ноль эмоций, спит себе… (Наверное, я точно так же спал, когда заснул на бегу на посту после Кандагара.) Врезал ему каким-то сапогом: «А ну быстро на тумбочку. ». И буквально запинал его в коридор.
«Лежим в песке и ходим под себя». Вспоминая Афган
В Афганистане погиб миллион человек, в том числе 15 тысяч советских солдат. В годовщину вывода войск из Афганистана «Сноб» вспоминает несколько важных текстов об этой войне
Поделиться:
Светлана Алексиевич. «Цинковые мальчики»
Спрашиваю и слушаю везде: в солдатской казарме, столовой, на футбольном поле(!), вечером на танцах. (неожиданные тут атрибуты мирной жизни):
— Я выстрелил в упор и увидел, как разлетается человеческий череп. Подумал: «Первый». После боя — раненые и убитые. Все молчат. Мне снятся здесь трамваи. Как я на трамвае еду домой. Любимое воспоминание: мама печет пироги. В доме пахнет сладким тестом…
— Дружишь с хорошим парнем. А потом видишь, как его кишки на камнях висят. Начинаешь мстить.
— Ждем караван. В засаде два-три дня. Лежим в горячем песке, ходим под себя. К концу третьего дня сатанеешь. И с такой ненавистью выпускаешь первую очередь. После стрельбы, когда все кончилось, обнаружили: караван шел с бананами и джемом. На всю жизнь сладкого наелись.
— Взяли в плен «духов». Допытываемся: «Где военные склады?» Молчат. Подняли двоих на вертолетах: «Где? Покажи. » Молчат. Сбросили одного на скалы.
— Заниматься любовью на войне и после войны — это совсем другое дело. Все, как в первый раз…
— «Град» стреляет. Мины летят. А над всем этим стоит: жить! жить! жить! Но ты ничего не знаешь и не хочешь знать о страданиях другой стороны. Жить — и все. Жить!
Написать (рассказать) о самом себе всю правду есть, по замечанию Пушкина, невозможность физическая.
. На танке красной краской: «Отомстим за Малкина».
Посреди улицы стояла на коленях молодая афганка перед убитым ребенком и кричала. Так кричат, наверное, только раненые звери.
Проезжали мимо убитых кишлаков, похожих на перепаханное поле. Мертвая глина недавнего человеческого жилища была страшнее темноты, из которой могли выстрелить.
В госпитале видела, как русская девушка положила плюшевого мишку на кровать афганского мальчика. Он взял игрушку зубами и так играл, улыбаясь, обеих рук у него не было. «Твои русские стреляли, — перевели мне слова его матери. — А у тебя есть дети? Кто? Мальчик или девочка?» Я так и не поняла, чего больше в ее словах — ужаса или прощения?
Рассказывают о жестокости, с которой моджахеды расправляются с нашими пленными. Похоже на средневековье. Здесь и в самом деле другое время, календари показывают четырнадцатый век.
Александр Проханов. «Дворец»
— Поехали! — появился Татьянушкин. — В госпиталь, проведаем наших! А потом на виллу!
Они выехали в город. Кабул, обычно многолюдный и пестрый, был пуст и безлюден, с замурованными домами, забитыми окнами лавок. В тусклом небе железно гудели вертолеты, кружили жужжащую карусель, словно завинчивали над городом огромную жестяную крышку, консервировали его.
Министерство обороны было обуглено, у входа стояли десантные самоходки, патрули, синея беретами, двигались по тротуарам. На перекрестке застыл, накренив пушку, сожженный афганский танк, кругом валялось горелое промасленное тряпье. Тут же в земле зияла дыра и торчали огрызки телефонных кабелей. Людей не было видно, но жизнь, спрятавшись в хрупкую глиняную оболочку, как моллюск в раковину, наблюдала сквозь щели и скважины. Над Майвандом, над мечетями и духанами, прошел самолет на бреющем, ударил хлыстом по Кабулу, оставил в воздухе воспаленный рубец.
Перед госпиталем стояли «бэтээры», отъезжали и подъезжали санитарные машины. Из зеленого микроавтобуса санитары вытаскивали носилки. На них, отрешенный, с голубыми невидящими глазами, лежал десантник — остроносый, стриженый. Солдат-санинструктор, следуя за носилками, нес флакон капельницы.
Они вошли в здание госпиталя. Здесь пахло карболкой, йодом, несвежей кислой одеждой, теплым запахом истерзанной плоти. Койки стояли по коридору, в палатах было битком. Повсюду шевелились, стонали, дышали воспаленно и хрипло забинтованные раненые. Воздух был насыщен общим страданием. Калмыков вдыхал это варево боли и муки, теплое, едкое, тошное.
В коридоре на койке лежал обожженный. Его лицо продолжало кипеть, пузыриться, отекало липкой черной смолой. И из этого смоляного клокочущего лица смотрели остановившиеся, выпученные от боли глаза.
Навстречу из операционной пробежал санитар с эмалированным белым ведром. На дне колыхались, плескались желто-красные ошметки.
Они шагали по госпиталю. За матовыми стеклами операционных резали, кромсали, ломали, пилили, отсекали, вливали, вычерпывали, вонзали. В тусклой белизне огромного здания стоял хруст и скрежет. На дно оцинкованных ведер падали извлеченные сплющенные пули, зазубренные осколки, выбитые зубы, щепы костей, разорванные органы простреленного человеческого тела.
Калмыков шагал, ужасаясь: «И это я натворил?… Моих рук дело? Я наломал, нарубил?…»
Все, кто корчился и страдал на койках, были брошены на покорение азиатской столицы, напоролись на ее минареты, мавзолеи, увязли в лабиринтах глинобитных кварталов, упали, сраженные, на площадях и базарах. Другие, кого миновали пули, захватили столицу, укротили ее, господствовали, навешивали над городом реактивные траектории звука, полосовали из неба режущими хлыстами.
Геннадий Васильев. «В Афганистане, в «Черном тюльпане»»
Даже шульгинские парни не выдержали и вылезли наверх, выставив чумазые лбы над земляными холмами окопов. Привычные к разным картинам войны с удивлением наблюдали они агонию банды и только досадно морщили лица на крики Шульгина, приказывавшего лечь в укрытия.
Осколки летели через ущелье в их сторону, но солдаты только прижимались к земле от тонкого визга ввинчивающихся в пашню кусков железа, мелких камней, и, по-мальчишески, раскрыв рты, глядели на кровавый спектакль танцующих над высотой воздушных стрекоз.
И уже завыли мины батальонной батареи. Поплыли облачки дыма над разрывами посреди развороченных камней. Гулкой дробью зарокотал крупнокалиберный «Утес». Пошли в полк координаты душманской высоты для полковой артиллерии. Повис над головами желтый шар первого пристрельного снаряда.
Виктор Николаев. «Живый в помощи. Записки афганца»
Утренний полет в режиме свободной охоты прошел удивительно спокойно. Полуденное испепеляющее солнце продолжало методично расплавлять боевую собранность экипажей. Сейчас вертушки стелились над кандагаркой. Через полчаса после взлета слева стали вырисовываться две «Тойоты» грузового типа, одна из которых горела.
Высадившаяся группа, не добегая нескольких метров до чадящей машины, почувствовала страшную вонь, а из-под второй, увидев людей, выползли восемь грязных воющих женщин. За ними, цепляясь за длинные паранджи обеими ручонками, волоклись насмерть перепуганные ребятишки.
Пока переводчик, успокаивая женщин, пытался их допросить, чтобы получить хоть какое-то объяснение случившемуся, спецназовцы оторвали борт машины и отпрянули.
По всему кузову навалом были разбросаны около двадцати обезглавленных мужских трупов. Позже выяснилось, что таким образом свела счеты одна банда с другой. Отрезанные головы своих врагов бандиты бросили в кузов машины и подожгли ее. Женщин, на удивление, не тронули. Видимо, решили — не слишком ценный груз. Идти самостоятельно пешком женщины побоялись. И на это были причины…
Олег Ермаков. «Зимой в Афганистане» (рассказы)
Всю ночь штабные скрипели перьями. Всю ночь возле штаба толпились солдаты, отслужившие свой срок. Увольнение задержали на три месяца. Все это время солдаты, отслужившие свой срок, считали, что они живут чужой жизнью; они ходили в рейды и иногда гибли. Вчера они вернулись из очередного рейда и не сразу поверили приказу явиться в штаб с военными билетами. Всю ночь штабные оформляли документы. Эта ночь была душной и безлунной, в небе стояли звездные светочи, блажили цикады, из степей тянуло полынью, от длинных, как вагоны, туалетов разило хлоркой, время от времени солдаты из боевого охранения полка разгоняли сон короткими трассирующими очередями, — эта последняя ночь была обычной, но тем, кто курил у штабного крыльца в ожидании своей очереди, она казалась сумасшедшей.
Наступило утро, и все уволенные в запас выстроились на плацу.
Ждали командира полка. Двери штаба отворялись, и на крыльцо выходил какой-нибудь офицер или посыльный, а командира все не было.
Но вот в сопровождении майоров и подполковников, плотных, загорелых и хмурых, по крыльцу спустился командир. На плацу стало тихо. Командир шел медленно, хромая на левую ногу и опираясь на свежевыструганную трость. Командир охромел на последней операции — спрыгнул неловко с бронетранспортера и растянул сухожилие, но об этой подробности почти никто не знал. Командир шаркал ногой, слегка морщась, и все почтительно глядели на его больную ногу и на его трость и думали, что он ранен.
Остановившись посредине плаца, командир взглянул на солдат.
Вот сейчас этот суровый человек скажет какие-то странные теплые слова, подумали все, и у сентиментальных уже запершило в горле.
Постояв, посмотрев, командир ткнул тростью в сторону длинного рыжего солдата, стоявшего напротив него.
— Сюда иди, — позвал командир.
Солдат в зауженной, ушитой, подправленной на свой вкус форме вышел из строя, топнул каблуками, приложил руку к обрезанному крошечному козырьку офицерской фуражки и доложил, кто он и из какого подразделения. Командир молча разглядывал его. Солдат переминался с ноги на ногу и виновато смотрел на белую деревянную трость.
— Ты кто? Балерина? — гадливо морщась, спросил командир.
Командир так и не успел сказать прощальную речь своим солдатам, — пока он отчитывал офицеров, не проследивших, что подчиненные делают с парадной формой, пока он кричал еще одному солдату: «А ты? Балерина?», пока он кричал всем солдатам: «Вы балерины или солдаты, мать вашу. », — из Кабула сообщили, что вертолеты вылетели, и посыльный прибежал на плац и доложил ему об этом. Командир помолчал и, махнув рукой, приказал подавать машины.
