Рассказ татьяны толстой любишь не любишь читать

Легкие миры (сборник)

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

У нас была большая семья: семеро детей, папа, мама, няня Груша, кухарка Марфа, и все мы жили в одной квартире – в Ленинграде, на набережной реки Карповки. Квартира была особенная, двухэтажная. Верхний этаж был одной огромной комнатой, разделенной мебелью на спальню, папин кабинет, черную комнату для печатания фотографий и гостиную с роялем, кроме того, там спали младшие дети. На нижнем этаже жили все остальные.

Я спала в детской, дальней комнате вместе с сестрой Шурой и няней Грушей, кухарка Марфа – в особой комнатке для прислуги, остальные – кто где. Одна из комнат считалась столовой, но и там всегда кто-то спал.

С точки зрения простого советского человека мы были зажравшиеся.

Вот интересно, кстати: дом был построен по проекту архитекторов Фомина и Левинсона в 1931–1935 годах для работников Ленсовета (тут-то их и начали сразу сажать, работников этих). И – пожалуйста, проектируется комната для прислуги. Только что, можно сказать, каких-то десять лет назад, коммуняки считали, что в доме кухонь вообще быть не должно. Дом политкаторжан на Каменноостровском, с чудным видом на Неву, прямо на Летний сад, так и построен – без кухонь. Советский человек не опустится до такого мещанства, как стояние у плиты. Долой рабский труд, освободим женщину, да здравствуют фабрики-кухни, зразы свекольные, тефтели морковные, человек ест, чтобы жить, а не живет, чтобы есть.

Ну так это простой человек, ему есть не надо, а вот начальству очень даже надо, а поскольку он, начальник, день и ночь работает на благо народа, то ему полагается прислуга, встроенная, так сказать, прямо в кухонный процесс. Для прислуги – стыдливо именуемой «домашней работницей» – и спроектировали комнатку при кухне.

Говорили, что наша квартира предназначалась для самого товарища Кирова, но он не успел в нее въехать, так как 1 декабря 1934 года был, как известно, по приказу товарища Сталина убит – конкурентов надо убирать, поляну зачищать, – и тем же выстрелом был убит и второй заяц: в злодейском покушении были обвинены дворяне дробь интеллигенция, и тут же начались массовые высылки. Говорят, высылали прямо по справочнику «Весь Петроград» последнего дореволюционного выпуска; всех, кто что-то собой представлял, сразу же и выдворяли.

Дом был отличный; издали он был похож на развернутый плакат, опирающийся на две широкие тумбы, чуть сутулый, с впалой грудью, – от этого верхние углы его были острыми, четкими, и в этом читалась некая лихость; весь второй этаж был обнесен стеклянной стеной, выходившей на балкон, опоясывающий здание, с пятидесятых годов там был детский сад, а уж как задумывали Фомин и Левинсон – не знаю. Может, им грезилась какая оранжерея, где умученная круглосуточными трудами исполнительная власть могла бы отдыхать под пальмами и араукариями. В одной ноге дома предполагалась прачечная, но, по слухам, она так и не заработала, а за всегда запертой дверью в тридцатые годы сидел чекист и следил в глазок: кто входит, кто выходит. Оттуда хорошо просматривался почти весь двор. Перед домом был изящный фонтан в виде черного квадрата, раза два за свою жизнь я видала, как он работал. На большее коммунальное хозяйство не замахивалось, надо было ловить врагов и расстреливать их. У дома были висячие наружные лестницы, длинные, леденящие попу каменные скамьи, особые, приподнятые над землей террасы, засеянные газоном и украшенные шиповником, цветник во дворе, множество высоких решеток с римским узором в виде перечеркнутого квадрата, какая-то асимметричная каменная веранда, ведущая к теннисному корту (тоже никогда не работавшему). На одной из террас стояла вообще никому не понятная вещь – каменный куб на ножках, и на одной его грани – барельеф плотного, без шеи футболиста, который вот сейчас ударит по мячу. Конструктивизм. У двух квартир – нашей и еще одной в соседнем подъезде – были вторые этажи, выходившие на просторный солярий, обрамленный каменным желобом-ящиком для цветов.

Кирова застрелили, и прекрасная эта квартира досталась другому, сменив нескольких хозяев. В ней жил, в частности, артист Юрьев. На нашей лестнице, на втором этаже, также жила сестра Мейерхольда, и говорят, что, когда в ночь ареста Мейерхольд навестил Юрьева и спускался с пятого этажа к сестре, тут его и повязали.

Мы же в нашу карповскую квартиру переехали в 1951 году, папе она досталась как многодетному отцу, причем никто не ожидал такого щедрого подарка судьбы – семья наша жила до того в том же доме в маленькой квартирке, а за эту, большую, насмерть дрались какие-то два немаловажных начальничка. И, как это иногда случается, сработал принцип «не доставайся же ты никому» – в этот момент очень удачно родилась я, и исполком (или кто там этим ведал) воспользовался случаем и не стал создавать себе врага и выбирать из двух зол, а отдал жилплощадь многодетным, ведь дети у нас – это святое, и камень никто не бросит. По родительским рассказам, папа пришел в исполком просить об улучшении жилищных условий как раз в тот момент, когда председатель сидел, обхватив голову руками в ужасе от нерешаемой задачи: кому из двух важняков отдать квартиру. Услышав папу, он крикнул: «Вас бог послал! Скорее бегите туда и вносите чемоданы!» Тогда существовало несколько дикое правило: кто первый занял жилплощадь, тому она и принадлежит.

Вот так мне, новорожденному младенцу, досталось то, что не досталось Сергею Миронычу Кострикову, партийный псевдоним Киров, а смельчаки-антисоветчики говорили, что фамилию эту надо читать задом наперед, и тогда получится Ворик.

И уже в начале двухтысячных, когда у меня была своя собственная квартира и я ходила по антикварным магазинам, приискивая, чем бы украсить еще пустое и гулкое жилье, мне на глаза попался и не-известно чем приглянулся бюст Кирова. Вероятно, тем, что он стоил пятьдесят долларов, а его убийца Сталин, например, – триста. Ну-с, ворики нам милей, чем кровопийцы, а раз они еще и дешевле, то я купила белую безглазую голову Сергея Мироныча и отнесла его на Карповку, где пересиживала тяготы ремонта. И только войдя с ним в квартиру, я поняла, что это он попросился на ручки – попался на глаза, прикинулся малоценным, выбрал и время, и повод, и того единственного человека в многомиллионном городе – меня, – способного отнести его в то единственное место, которое его сейчас интересовало и которое он никогда не видел: обещанную, чаемую, новенькую лямпампусечную квартирку – с чуланом, антресолями, солярием, комнатой для прислуги, окнами на реку и на закат.

Источник

Рассказ татьяны толстой любишь не любишь читать

Это просто восторг. Шикарный роман. Читать и точка. >>>>>

Ледяной холод

Интересно. Но много недомолвок. Затянуто. Но в общем сюжет интересен и правдоподобен. >>>>>

Гиблое место

Немного растянуто, пришлось пролистывать, но сюжет захватил. И много неясностей, приходиться додумывать вместо. >>>>>

Дуэль с судьбой

Чудесный роман >>>>>

Ночные шорохи

Замечательный роман, приятно читать. >>>>>

Шульгин часто, раз в неделю уж непременно, а то и два, ходил к соседу играть в нарды.

Игра глуповатая, не то что шахматы, но тоже увлекательная. Шульгин сначала стеснялся немножко, потому что в нарды только чучмеки играют, – шеш-беш, черемша-урюк, – но потом привык. Сосед, Фролов Валера, тоже был чистый славянин, никакой не мандаринщик.

Кофе сварят, все интеллигентно, и к доске. Поговорить тоже.

– Как думаешь, Касьянова снимут?

Каждый раз у Фролова Валеры в квартире появлялось что-нибудь новое. Чайник электрический. Набор шампуров с мангалом. Радиотелефон в виде дамской туфельки, красный. Большие часы напольные гжель. Вещи красивые, но ненужные. Часы, например, полкомнаты занимают, но не идут.

– Вроде телевизор у тебя прошлый раз меньше был?

– Да телевизор как телевизор.

Потом один раз вообще весь угол картонными ящиками завален стоял. Фролов отлучился кофе сварить, а Шульгин отогнул и посмотрел: вроде что-то женское, из кожзаменителя.

Наконец во вторник смотрит – а там, где раньше сервант стоял, теперь арка прорезана, а за ней целая комната. Никогда там раньше комнаты не было. Да и быть не могло – там же торец дома. А поверху арки, на гвоздиках – пластмассовый плющ.

Шульгин не выдержал.

– Нет уж, изволь объясниться. Главное, как это у тебя комната… Там же торец!

Фролов Валера вздохнул, вроде смутился.

– Ладно, раз так… Есть место одно такое… Окошечко.

Там это все дают… Бесплатно.

– Не тренди! Бесплатно ничего не бывает.

– Не бывает, а дают. Как у Якубовича – «подарки в студию!» Якубовичу-то разве народ платит? Вот ему банки маринованные везут – думаешь, он их ест? Он их выбрасывает, поверь слову. Глазки у него такие хитрые с консервов, что ли?

Фролов все в сторону уводил разговор, но Шульгин привязался – не отцепишься. Где окошечко? Главное, комната эта лишняя ему крепко засела. У него самого была однокомнатная, так что лыжи приходилось прямо в чулане держать. Фролов темнил, но Шульгин так расстроился, что проиграл четыре партии подряд, а с таким играть неинтересно. Пришлось соседу колоться.

– Главное, – учил Фролов, – когда оттуда крикнут, скажем: «Кофемолка!» – надо обязательно тоже крикнуть: «Беру!» Это вот главное. Не забудь и не перепутай.

Наутро Шульгин поехал туда прямо с утра. С виду здание совершенно совковое, вроде авторемонтных мастерских или заводоуправления. Третий двор, пятый корпус, всюду мазут и шестеренки. Бегают какие-то хмыри в спецовках. Надул Фролов Валера, понял Шульгин с досадой. Но раз уж добрался, разыскал и коридор, и окошечко – обыкновенное, глубокое, с деревянной ставней, из таких зарплату выдают. Подошел и постучал.

Ставня сразу распахнулась, а за ней никого не было, только кусок зеленой стены, как в бухгалтерии, и свет противный, как будто лампа дневного света.

– Пакет! – крикнули в окошечке.

– Беру! – крикнул Шульгин.

Кто-то кинул ему пакет, а кто – не видно. Шульгин схватил коричневый сверток и отбежал в сторону. Так разволновался, что даже как будто оглох. Потом немножко отошло. Посмотрел по сторонам – народ ходит туда-сюда, но никто к окошечку не подходит, как будто не интересуется. Вот олухи-то! Пакет он довез до дома, расстелил на кухонном столе «Из рук в руки», а уж потом аккуратно перерезал веревку ножницами и сорвал сургучные пломбы. Развернул крафт-бумагу – в пакете было четыре котлеты.

Шульгин обиделся: разыграл его Фролов Валера. Вышел на площадку и сильно, сердито позвонил. Но у Валеры никто не открыл. Шульгин постоял-постоял, потом спустился на улицу и посмотрел на дом с торца. Все как всегда. Как же у него комната с аркой помещается?

Вечером и Валера нашелся, и опять в нарды сражались.

– Другой раз больше дадут. Ты, главное, обязательно кричи: «Беру!»

И опять Шульгин поехал, и опять пробирался среди каких-то колес, бочек и ломаной тары в третий двор и пятый корпус. И опять никто больше, кроме него, окошечком не интересовался. Стукнул в ставню, и ставня отворилась.

– Валенки! – крикнули из окошечка.

– Беру! – с досадой крикнул Шульгин.

Выбросили валенки, серые, короткие и неподшитые.

Все книги на нашем сайте предоставены для ознакомления и защищены авторским правом

Источник

Т. Н. Толстая «Любишь — не любишь» (Читательский дневник)

1. Название: «Любишь – не любишь»;

3. Автор: Т.Н. Толстая;

5. Год написания: 1987;

6. Эпоха, описываемая в произведении: 50-е годы ХХ века;

7. Место событий: Ленинград;

8. Главные герои: рассказчица, маленькая девочка лет 5-6, её няня-«француженка» Марья Ивановна.

Сюжета, как такового, в рассказе нет, это несколько зарисовок, объединенных общей темой.

Наши эксперты могут проверить Ваше сочинение по критериям ЕГЭ
ОТПРАВИТЬ НА ПРОВЕРКУ

Эксперты сайта Критика24.ру
Учителя ведущих школ и действующие эксперты Министерства просвещения Российской Федерации.

Повествование ведется от лица маленькой девочки, которая не любит няню-«француженку» Марью Ивановну и не хочет с ней гулять. Толстая описывает детские впечатления от общения с Марьей Ивановной, неприятие ее вначале, а в конце некое примирение с этой странной женщиной. Но счастливого конца у рассказа нет: Марья Ивановна увольняется, но дети не расстраиваются, потому что впереди лето.

Рассказ «Любишь — не любишь» можно поставить в один ряд с рассказом «На золотом крыльце сидели» и повестью «Невидимая дева». Все три произведения раскрывают перед читателем дверь в мир детства, которое у всех людей в чем-то схоже.

В рассказе мир видим маленькую девочку в возрасте упрямства и образованную, но далекую от детей даму с непростой судьбой и тяжелым характером. Это две точки координат, каждый из которых видит мир по-своему. Мир ребенка описан из первых уст: здесь и детская нелюбовь к скучной Марье Ивановне, рассказывающей про покойного дядю, и детский восторг от ярких рыночных поделок, и детское переживание болезней — с жаром, бредом, в котором перемещалась правда и вымысел.

Мир Марьи Ивановны — это постылая коммунальная квартира, ненавистная воспитанница с «духом противоречия», любимый дядя, погибший молодым и её собственная, так внезапно закончившаяся молодость. Одним словом, мир Марьи Ивановна — это мир прошлого, в нем она живет, стараясь не включаться в окружающее её настоящее.

Но есть в произведении эпизод, в котором миры двух героинь пересекаются. Это произошло, когда во время прогулки Марья Ивановна встретила свою любимую воспитанницу Катеньку — теперь уже взрослую девушку. В тот вечер девочка взглянула на свою «француженку» другими глазами, а сама Марья Ивановна стала чуть снисходительнее в воспитаннице.

Однако они расстаются, о чем не жалеет ни одна, ни другая. У одной впереди одинокая старость, у другой — лето.

Посмотреть все сочинения без рекламы можно в нашем

Чтобы вывести это сочинение введите команду /id94181

Источник

Любишь, не любишь

ДЕЛО СВЯТОЕ
(ЛЮБИШЬ, НЕ ЛЮБИШЬ)

трагикомедия в двух частях

СТАРИК.
СТАРУХА.
ГРИГОРИЙ.
ВАСИЛИСА.

Старик лежит в постели. Входит Старуха со старой ушанкой в руках.
В шапке – цыпленок. Живой.

СТАРУХА. Во-он он, хозяин наш. Лежи-ит. Счас, счас, представлю. Глянь, дедуля, кто явился к нам. Глянь, какой робонький. (Не дождавшись ответа, печально). Не слы-ышит. Не слышит дедуля-то наш. Неделю лежит без еды, без движения! Господи… (Отходит в угол, где на скамье корзина, приют цыпленку). Иди-ка в плетушку, походи, пока сестрички не вылупятся… (Забывается на полуслове, опускается на скамью, внезапно обессиленная.)

Она и дальше будет время от времени «забываться», словно отключаясь, а затем с трудом возвращается в действительность.
Старик тем временем поднимается, ошалело глядит вокруг себя.

Сад. Цветущая яблоня, под ней – коечка, на которой, нахохлившись, сидит молодой Григорий.

Музыка продолжает звучать, постепенно затухая. Старики долго не решаются движением или словом прервать ее течение.

Полянка. Из леса выходят Васена и Григорий. Он несет на себе долбленку.
Садятся. Васена развязывает узелок, подает мужу бутыль с молоком, хлеб. Григорий отламывает, дает Васене, сам пьет из бутыли. Васена долго прожевывает кусок, поперхнулась, закашлялась. Григорий сурово глядит на нее, колотит по спине, протягивает бутыль с остатками молока на донышке. Не дождавшись, пока она поест, встает.

ГРИГОРИЙ. Пошли!
ВАСЕНА. Погоди, Гриша, посидим.
ГРИГОРИЙ. Посидим, как постареем.
ВАСЕНА. Немножечко, Гриша, не торопи…
ГРИГОРИЙ. До вечера успеть надо расчистить делянку. Наряд вон какой выдали! Ничего, расчистим! А вечером ульи перетащить глубже в лес. Здесь, как видишь, пчеле уже нет места. И обжиться не успела пчела. И все твой Петька! Мстит он мне!
ВАСЕНА. Да разве он виноват?
ГРИГОРИЙ. Он! Только выберу урочище под пасеку, он тут как тут – здесь будем рубить!
ВАСЕНА. Так ведь сам и рубишь! Сам берешь наряды, двойные! Все неймется тебе, разбогатеть, что ли, хочешь? Кто тебе разбогатеть-то даст? И затею эту с пасекой уж оставил бы! Столько мук ради капельки меда…
ГРИГОРИЙ. Ты святое не тронь! Человек я, не курица! Должна быть и у меня своя забота! Мед свой!
ВАСЕНА. А по мне… Одно меня беспокоит, одно единственное радует – ребеночек под сердцем. Твой ребеночек. Он ведь уже шевелится… Хочешь послушать? А? Гриша… Иди же… Послушай. Не бойся, послушай…
ГРИГОРИЙ. Господи… (Слушает, приложив ухо к животу жены).
ВАСЕНА. Слышишь?
ГРИГОРИЙ. Молоко, что ль, булькает? Только что выпила, вот и булькает… Хы…
ВАСЕНА (тоскливо). Молоко! Ой… (Поднимает глаза к небу).
ГРИГОРИЙ. Да ну тебя! Поднимайся давай…
ВАСЕНА. Погоди, просьба у меня есть к тебе, Гриша.
ГРИГОРИЙ. Ну.
ВАСЕНА. Отпусти ты меня в больницу в поселок.
ГРИГОРИЙ. Это еще зачем?
ВАСЕНА (виновато). Фельдшерица сказала, лечь мне нужно на время.
ГРИГОРИЙ. Чего это вдруг? Ты же не жаловалась. Зачем ложиться-то?
ВАСЕНА. На сохранение. Тетка Паша тоже советует, лечь нужно. Ведь сколько уже выкидышей было.
ГРИГОРИЙ. А! У всех бывает. Это, рассказывали, худой плод выкидывается. Здоровый плод он и родится здоровым, его не выкинешь, он назло всем родится, а нездоровый выкинется! Природа так распоряжается. Вон у Таньки тоже два выкидыша было, а третий богатырь родился.
ВАСЕНА. Не любишь ты меня! (Через паузу, с затаенной надеждой) Или любишь?
ГРИГОРИЙ. Да перестань ты! У тебя одно на уме! Вставай!
ВАСЕНА. Посижу я еще, а, Гриша?
ГРИГОРИЙ. Посиди. Да смотри, не засиживайся! А я тем временем, оттащу-ка долбленку в рощицу. (пытается взвалить улей на спину.)
ВАСЕНА. Сейчас, помогу…
ГРИГОРИЙ. Помоги!
Она с готовностью вскакивает, забыв обо всем, поднимает и взваливает ему на плечо тяжелую долбленку. Григорий двигается в сторону леса. Васена идет на свое место, но вдруг хватается за живот, оседает.
ВАСЕНА. Гриша…
ГРИГОРИЙ. Что? Что опять?
ВАСЕНА. Живот… Господи, за что мне муки эти!
ГРИГОРИЙ (скидывает ношу, поднимает жену на руки). Потерпи, потерпи. Сейчас к старухе Паше! Потерпи… Эй, люди, люди-и-и!

Старуха сидит, не в силах придти в себя. Старик молча лезет на кровать, встает на колени поперек нее, уткнувшись головой в подушку.

Яблоневый сад. Старик бережно опускает Старуху на коечку.

СТАРИК. Лежи.
СТАРУХА (приподнялась). Время…
СТАРИК. Время стоит… Лежи… А я присяду… У ног твоих…

Старик сидит на своей кровати. К медали на его груди добавился знак «Гвардия» старого образца.
Вбегает Старуха.

СТАРУХА. Ну, Григорич, молись бабе своей! Уговорила Егора! Они там водочкой балуются, в честь приезда. Допью, говорит, и прибегу.
СТАРИК (обиженно). Мог бы и оставить водку-то…
СТАРУХА. Да кто же водку оставит… Слава Богу! А я, грешная, уж думала – каюк старику. Так, надо в порядок привести тебя.
СТАРИК. Что не в порядке-то?
СТАРУХА. Ты сколько дней не умывался. Дойдешь до умывальника-то ополоснуться?
СТАРИК. Дойду, чего не дойти-то…
СТАРУХА. Нет, сиди, я сама. (Несет тазик с водой, полотенце) Сейчас, сейчас, ты у меня как помидорчик будешь сидеть, дай-ка лицо вытру… (Обтирает влажным полотенцем.)
СТАРИК. И что бы ты делала, если бы я ушел на ту ферму?
СТАРУХА. На какую ферму?
СТАРИК. Ну в ворота в рай если бы вошел, и не вернулся. Что бы ты делала без меня?
СТАРУХА. Да нашла бы что
СТАРИК. Что, например?
СТАРУХА. Умерла бы… например… Что мне жить-то без тебя?
СТАРИК. Руки у тебя шершавые, и вся ты какая-то шершавая стала. По телевизору крем какой-то показывали… Продам мед, и крем куплю, и пудру. Вот и будет святое дело. А?
СТАРУХА. Как же ты продашь его, если подарить собрался сиротам.
СТАРИК. Новый накачаем! Надолбим новую пасеку и накачаем!
СТАРУХА. Накачаешь. (Отложила тряпку) Вот. Давай-ка причешем теперь тебя… Теперь носки сменим, свежие я приготовила… С козьим пухом, мягонькие… Сейчас, сейчас, освежим только ноги-то… (ополаскивает ему ноги.).
СТАРИК. И волосы у тебя какие-то стали! А какие были смоляные!
СТАРУХА. Бог с тобой, Григорич, ты чего городишь-то? Когда у меня волосы были смоляные?
СТАРИК. Да в молодости.
СТАРУХА (вытирает ему ноги). В молодости они у меня светлые были… Ну-ка, теперь носки наденем… С козьим пухом… Она, коза, с утра где-то бегает… И времени нет посмотреть, пришла ли… Ты чё это? (С укоризной) Григорич… Никак плачешь?

Васена сидит на кровати, глядя в одну точку на двери. Ждет. Слышится требовательный стук в дверь. Она кидается открывать. Входит Григорий. Он пьян.

Вновь слышится та музыка, которая прошла лирическим мостиком между воспоминаниями и действительностью.

Из глубины леса выходит Васена. Ее руки испачканы землей.
ВАСЕНА (опускается на колени). Господи, за что ты обрек меня на эти муки? Что я страшного, непростительного сделала такого, что лишил ты меня радости материнства? За что ты отверг меня, за что сиротишь? За какие такие грехи ты загнал меня снова на эту проклятую работу, заставил комелья ворочать? Ведь снова я лишилась долгожданного плода, ребеночка моего, последней надежды своей! За что? Чем грешна я перед тобой? чем не угодила? Я ли не бессловесна, я ли не терпелива, не работяща? Ты на руки только глянь мои, господи! Глянь.
Появляется Старуха. Она подхватывает поднятые к небу руки Васены, прижимает их к своей груди, затем к глазам, влажным от слез.
СТАРУХА. Успокойся, успокойся, сердечко мое юное. Не убивайся так, не терзай душу молодую – от страданий твоих я старею…
ВАСЕНА. Что со мной? Плакать хочу, но и слезы не идут!
СТАРУХА. Наплачешься еще, сердечко мое, наплачешься. Не торопи.
ВАСЕНА. Ребеночек ему нужен. Сына просит, сына ждет! Брошу, пугает, если не родишь! А я опять… Скажи мне, старость моя седая, что там впереди? Стоит ли ждать, надеяться, стоит ли терзаться, мучиться? Есть ли счастье там? Не лучше ли сейчас на скалу да вниз головой, чтобы света белого не видеть!
СТАРУХА. Нет-нет, сердечко мое юное, только не это! Забудь! И верь! И терпи. Все будет впереди, все, ничем Господь не обделит. Ничем.

Слышится ржание лошади.
ГОЛОС ГРИГОРИЯ. Тпру-у, скотина!
СТАРУХА. Встань, сердечко мое, встань! Встреть мужа, как подобает, с ясным лицом, с доброй улыбкой… (возвращается в дом, проходит к красному углу, встает на колени, принимается за молитву.
Входит Григорий.
ГРИГОРИЙ. Вот где она! Ты чего вздумала, дура? Ты чего с работы снялась? Ты что, пионерка, с делянки в кусты бегать? (Указав плеткой на ее живот.) Опять случилось что?
ВАСЕНА (испуганно). Нет, нет…
ГРИГОРИЙ. Так какого черта работу оставила? Сроду такого за тобой не водилось! Пешком пришла?
ВАСЕНА. Пешком…
ГРИГОРИЙ. Ну, это хорошо. При таких делах, говорят, ходить много полезно. Ну-ка, как у нас там нынче… (Приложил ухо к ее животу.) Почему молчит?
ВАСЕНА. Рановато еще, видно.
ГРИГОРИЙ. Ишь! Из гордых! И звука не подаст родителю! Да-а… Так вот и живем, сын. Деньги зашибаем! Днями лес валим, ночами мед качаем! Так и течет она жизнь. Ничего, сынок, ничего. К твоему явлению все тут наладится, все образуется. Денег накопим, флягу меда наполним! Ты знай расти, не спеша, основательно. Ждем тебя… ждем…. (Поднимается, удивленно смотрит на Васену) Ты чего ревешь-то, голова с косичкой?
ВАСЕНА (падает ему на грудь, сползает на пол). Тяжело мне, Гришенька, тяжело! Неужто не видишь?
ГРИГОРИЙ. Ну ладно, ладно тебе… Ты чё, впрямь? Идем… работа стоит!
ВАСЕНА. Иду… (Поднимается, шатаясь, идет за ним, останавливается, чтобы пересилить боль).
ГРИГОРИЙ (идет, не оборачиваясь, кричит). Шага-ай.
Слышно ржание лошади. Григорий и Васена уходят в лесную чащу.

Старуха поднимается с колен, подходит к стене, прислоняется к ней лицом и замирает. Старик берет со скамьи корзину, подходит к столу, выпускает цыпленка, поит его водой из чашечки. Старуха отходит от стены, бесцельно бредет по комнате в одну сторону, потом в другую.

Бьют часы. Рука Старухи медленно поднимается, опускается на голову Старика, медленно гладит ее. В меркнущем свете виден только желтенький комочек на голой столешнице.

На фото сцена из спектакля Карельского национального театра.

Источник