Рассказ ветерана
Рассказ этот я собирался написать уже давно. Да, пожалуй, с того самого момента, как услышал эту историю. И даже начал было писать. Рассказ должен был называться… «Первый бой лейтенанта Кречеткова». Но тут прямо в первой строке будущего рассказа появился этот сорванец и сын полка Васятка со своим криком, и всё вмиг изменилось… ветеран-танкист, который должен был быть здесь изначально, вдруг стал артиллеристом, а сорок четвёртый год стал сорок вторым. В общем, получился совсем другой рассказ. Так что писать о ветеране пришлось заново:
Лето в тот год устроило большую пакость. Холод и дожди заперли нас дома, не давая ни погулять, ни искупаться. Злились мы сильно. В этот бесконечный дождь мы не просто сидели по своим верандам, ежеминутно выглядывая в окна, не показался ли в каком-нибудь дальнем, набитом облаками небе маленький кусочек лета, и по указанию родителей читали списочные книги. Осенью наша классная, а заодно и литераторша Марья Ивановна будет довольна. А вот мы. Мы ругали лето теми бранными словами, какие только знали. И лето нас за это наказало: в последние три дня августа установилась такая жара, что даже взрослые полезли спасаться от неё в воду. Казалось, что лето вдруг опомнилось, и решило вернуть всё украденное сразу. Да что толку. Через два дня, да-да дня, а не месяца нам нужно было садиться за парты. Вы представьте себе, какое нас охватило разочарование: жизнь только-только стала налаживаться, а завтра уже первое сентября. Горе-то какое. Оно – первое сентября и так беда, а тут ещё и погоду выдали сразу за всё лето. Трагедия, одним словом…
И вот собираемся мы по самой настоящей июльской жаре в школу, бредём с букетами, и обсуждаем единственный вопрос: когда нас отпустят со школьной каторги на речку. Пот уже промочил наши рубашки, да и наверстать упущенное лето хотелось донельзя. Но сбежать было невозможно.
— После линейки сразу не отпустят. – Грустно сказал Мишка.
Мы горестно с ним согласились. Будет ещё классный час, потом урок мужества. Восьмой раз идём в школу и всю программу «праздника» давно изучили.
— Ладно, расстраиваться. – На Мишкиной физиономии не отразилось никакого признака радости, зато грусти стало капельку поменьше. Он продолжил:
— Может дядю Пашу опять на урок приведут.
И тут как раз мы увидели директора с завучами, стоявших недалеко от крыльца школы за яблонькой, и замолчали…
— Значит, без Архименко никак? – Расстроено спросил директор.
— Нет, Сергей Степанович. – Вздохнули оба завуча одновременно. – Сами знаете, и так не хватает ветеранов на все классы.
Сделать с этим ветераном ничего было нельзя. Сколько не старались, сколько тот не обещал, но потом, увлёкшись рассказом о своей судьбе, забывал все свои клятвы и обещания…
Все трое вздохнули.
Мы поздоровались громко и хором, а затем вошли в школу.
Перед линейкой нас познакомили с новой классной руководительницей, так что почти всю линейку мы обсуждали «нашу новую». Парни говорили о её больших глазах, девчонок интересовала исключительно грудь. Что поделать – восьмой класс… После колокольчика все вслед за десятиклассниками рванули по классам, в надежде поскорее отделаться от школы. И только растерянные первоклашки да лепестки садовых цветов остались на площадке перед школой.
— Ребята! – Радостно сказала наша новенькая классная с большими глазами, когда мы, наконец, уселись за свои парты. Честно сказать, никто по ним не соскучился. – Сегодня мы на уроке познакомимся с ветераном войны, героем и… просто хорошим человеком… Павлом Ивановичем… Архименко! Давайте ему похлопаем!
И первой ударила в ладошки.
Добрых пять минут до этого мы сверлили «нашего» деда глазами. Ещё бы: уже три года он приходил к нам на урок мужества и рассказывал нехитрую историю своего единственного боя, которую мы уже знали наизусть, но всё равно надеялись, что его снова пришлют в наш класс…
Мы дружно захлопали, а Мишка, пользуясь растерянностью новенькой училки, громко крикнул «Ура!».
— Ура! – Закричали все вслед за Мишкой.
Десять минут свободного времени у нас теперь было. Вместо того, чтобы в очередной раз слушать, что дядю Пашу призвали в августе сорок второго прямо с поля, где он вместе с другими колхозниками убирал хлеб, и о том, как дальше он учился в танковом училище в Ульяновске, мы вернулись к обсуждению нашей классной. Та же стояла и, открыв рот, слушала рассказ дяди Паши. А он, подбираясь к самому важному моменту своей жизни, говорил всё быстрее, и, наконец, начал махать своей рукой, заменяя жестами слова, которые не успевал сказать в спешке. Теперь дядя Паша был уже не среди нас, обормотов, родившихся через пятнадцать лет после войны, а там, в своём танке, около польского местечка, названия которого он никогда не знал…
С этого момента можно было слушать его снова. Ребята поутихли, а девчонки, которым война никогда не была интересна, продолжили шушукаться.
— Садись, Захаров. Два! – Прошептал я другу.
— Сам дурак! – Ответил он тихо, и мы стали слушать дальше.
— Вдруг Бах! – Подскочил дядя Паша на учительском стуле. – Первый танк подбили! Что? Где? Ничего не видно – одна пыль…
— Пашка! Пашка! Откуда стреляли? – Как всегда не своим голосом прокричал дядя Паша.
Это, вроде как, его командир спрашивает.
— Откуда я знаю! Может из-за перелеска? Отсюда не видно. Кричу я в ответ. – Дядя Паша вскочил и, схватив мелок, быстро нарисовал на доске кривую дорогу, огибающую перелесок. Первый подбитый танк был как раз на самом изгибе. Остальные до него ещё не дошли…
— Колька-радист орёт, что комбат требует идти вперёд.
Это значит, что ещё двое остались навсегда в танке…
-Трогай, гад! – Орёт Женька. – Заряжай осколочным! Всем смотреть направо. Орудие туда же.
Я немедленно начинаю поворачивать башню. Тряхнуло, значит, поехали. Ой, мама. Смотрю в прицел. Первый горящий танк, второй, поле за перелеском…
Весь класс уже давно сидит, затаив дыхание и ждёт развязки…
Поле. Пустое поле и невидно ничего.
— Не вижу! – Отвечает водитель.
— И я не вижу! Но она где-то здесь! – Кричит Женька. – Здесь! Здесь! Здесь!
Дядя Паша не слышит ни нашего смеха, не видит ошалевшей учительницы. Он рассказывает свою немудрёную историю дальше. О том, как очнулся он только в госпитале и уже без руки. Как через полгода перед выпиской вручили ему орден «Красной Звезды». Рассказывает дядя Паша о своей дальнейшей жизни, а по щеке его стекает слеза…
Поэма. рассказ ветерана войны
1
Я, Ашеров Борис Семенович,
Своей Родины любящий сын,
Перечеркнута моя молодость
Вероломством дьявольских сил.
От удара по Брестской крепости
До Бреслау остался живой,
Не нарушил присяге верности
На дорогах второй Мировой.
Побывав в преисподней адовой,
Пережив там раненья и страх,
Как мальчишка сегодня радуюсь
Красоте и любви в стихах.
С упоеньем читаю Пушкина,
Знаю многое наизусть.
Мало жизни было отпущено
Тем поэтам, любившим Русь!
Сапоги до блеска начищены,
Незнакомая резкая речь.
Моё тело, тогда беззащитное,
Только поле смогло уберечь.
Я бежал из застенков Дубенских
После нескольких дней в плену,
Обреченным на гибель узником,
Сбросив страха с себя пелену.
В поле ржи, напоенной росами,
На немецкий нарвался наряд,
И мгновенно на землю бросился,
Мой острей оказался взгляд.
Не рассеялось полностью марево
Над волной колосящейся ржи,
И хотелось такого малого:
Чтоб меня не заметили. жить!
Время трудное, благо мирное
Сохранялось ещё на земле.
Я из дома ушел в четырнадцать:
Зарабатывать нужно на хлеб.
Сестрорецк. До него на товарниках,
А южнее большой Ленинград.
Рядом нет ни друзей, ни напарников,
Иногда помогал старший брат.
Поступил и закончил техникум,
На стипендию впроголодь жил,
Обработки металла технику
Там освоил, читал чертежи.
Посещал театральную студию.
Проявляя актерский дар,
В постановке по Гоголю, трудную
Роль Остапа в спектакле сыграл.
И, казалось, что жизнь наладится,
Перспективы, мечты, … и вот
Наступил для Европы безрадостный
Этот тридцать девятый год.
Ожидали модернизации,
Да, похоже, наш округ забыт.
Пару месяцев курсы по рации.
Строевая. Солдатский быт.
Но казармы просторные крепкие,
И внутри покой, чистота.
Рядом парк, где липы столетние.
Поэтично. Хоть вирши читай!
Наизусть знал «Евгения Онегина»,
«Мцыри», «Демона», им чета
Мелодичную » Анну Снегину,»
Но стихи в парке липам читал.
Подружился с развесистым деревом,
Разговаривал с кроной ветвей.
Строевые занятья не делали
Моё юное сердце черствей.
***
Сорок первый. Июнь. Липы сонные
Ночь короткая, отблеск зари.
Новобранцы, совсем «зеленые»
Спят на койках от дома вдали.
Вдруг тревожный гул нарастающий,
В перепонки ударил набат,
Столб огня,… один умирающий,
В луже крови другой солдат.
Всё горит, умножается паника,
Кто-то стонет: «Иван, помоги».
Из казармы бегут, кто в подштанниках,
Кто босой, не обул сапоги.
Через поле к липам стареющим,
Там у летчиков меньше обзор.
Самолет с крестами, на бреющем,
Нас расстреливает в упор.
Добежали до парка с потерями,
К месту тех поэтических слов,
И глаза, поглядев, не поверили,
Мою липу в щепы разнесло!
Мусульман и евреев в сторону,
Коммунистов кто-то назвал,
Половину с проклятьями, стонами
Повели за тюремный вал.
Половину до завтра оставили,
Слышно было: строчил пулемет.
Нас закрыли железными ставнями,
Но к клозету остался проход.
Накатило, вспомнилось многое:
Сестрорецк, театральный клуб
Репетиции пьесы по Гоголю
И невольно сорвалось с губ:
«Батько, где ты? Слышишь ли?
Завтра утром расстрел меня ждёт!»
Рядом шепот: «Товарищ, выживем!
Если будешь находчив и твёрд.»
Да! Никто не хотел быть расстрелянным,
Но не каждый в борьбе за жизнь
Был не сломленным, не растерянным
И готовым металл перегрызть.
— «В коридоре есть дверца на проволоке,
Мне знакома немного тюрьма,
Черный ход? Но, возможно, что плёвое?
Так и так здесь нам будет хана».
Пальцы в кровь оказались разбитыми.
Дверца узкая, мрак, коридор,
Непонятно, какими молитвами
Мы пробрались во внутренний двор.
Часовой вдоль стены, словно маятник,
За спиной его ящиков ряд
Мы сложили (оставили памятник),
В ров нельзя было сверху нырять.
По кошачьи на кромку песчаную
Разом спрыгнули (метр ширина),
Переплыли, попытка отчаянья
Получилась удачной сполна.
Прикарпатье. Многие здешние
Ненавидели тех, кем я был.
И пришлось воровать (дело грешное),
Так гражданскую форму добыл.
А в военной убили бы сразу же
Полицаи, фашисты, «свои»,
Правда, люди и здесь были разными.
Интуиции зов: затаись!
Стало проще. Но книжку армейскую
Потаенно в подкладку убрал,
Понимая, что жизнью пожертвую,
Коль найдут. Вот еды бог не дал.
И тогда, спасаясь от голода,
Я в батрацкий пошел «институт»
Сестроретско-актерская школа та
Сослужила мне службу и тут:
Убедить удалось крестьянина,
Всё умею, известен их быт,
Но ни навыков сельских, ни знания
У меня не могло просто быть.
С лошадьми управлялся, с коровами
Трудно жить без двора, без кола
Те условия были суровыми,
Но трагичны на фронте дела.
Я узнал, что случилось под Киевом,
Больше пол миллиона в котле,
И надежда на армию сгинула,
На скитания выпал билет!
Заглушая работой отчаянье,
О России не думать не мог,
Между нами росло расстояние,
Но работы закончился срок.
И одна душа сердобольная
Сообщила: «хозяева врут,
Чтоб тебе не платить, как вольному,
Полицаям под утро сдадут».
Это были крестьяне местные,
Что я русский солдат, кто-то знал,
И не девушка добрая если бы,
Никогда бы на ноги не встал.
6
Я не помню: был без сознания,
Но она рассказала потом,
Как нашла меня бездыханного
Привезла, затащила в дом,
Две недели за жизнь боролась
Отпоила настоями трав,
Я хотел целовать её волосы,
А, окрепнув, носить на руках.
Дочь немого старого мельника,
Только с неба могла сойти!
Оказаться легко в роли пленника
Первозданной её красоты.
Разливалась прохлада осенняя,
Увядания мирная грусть.
Я читал ей стихи Есенина,
Все, что знал тогда наизусть.
Первый снег. А затем завьюжило.
Прокатился радостный слух,
Под Москвой немцу дали заслужено,
Возродился советский дух.
Через месяц, встав только на ноги,
По хозяйству стал помогать,
И, казалось, что сердце радуя,
Мир в стране наступает опять.
Новый год. У войны не получится
Чувства сильные остановить,
Мы не стали молчанием мучиться
И признались друг другу в любви.
Жил я в доме, в отдельной комнате,
Вдохновением любви одержим.
Об опасности вскоре напомнила
Встреча в городе с типом одним.
Полицаем. Я принял решение
Перебраться в весенний сад,
Анна высказала сомнение,
Ну а мельник был этому рад.
Вырыл яму-землянка глубокая,
Смастерил из досок кровать.
Хоть жильё получилось убогое,
Как-то надо маскировать.
Приспособил на крышу дерево,
Люк не видно, скрывает дёрн.
Пошутил, это логово зверево,
Но с тех пор ночевал только в нём.
Осень вновь заявила присутствие,
Ветер листья срывал с веток прочь,
И какое-то было предчувствие,
С Анной мы прогуляли всю ночь.
Возвращаясь назад, услышали
На украинском тихую брань
У землянки. Слова были лишними.
Полицаи! В такую-то рань!
Анна плакала при расставании,
Задержаться нельзя ни на час,
Если б знать, что случиться, заранее,
Не дождаться бы мельнику нас.
Моя девушка стала жертвою,
Её заживо в доме сожгли,
Написали соседи, что, зверствуя,
Хуторами бендеры прошли.
7
Зиму всю я провел в скитаниях
По заброшенным хуторам,
Иногда доходил до отчаянья
И не раз замерзал по утрам.
Мне, казалось, теряю счет времени,
Фронт далёко, зимой не дойти.
Вновь читал Сергея Есенина,
Чем рассудок сумел спасти.
***
На пороге весна сорок третьего,
И теперь я иду к своим.
Наконец, канонада встретила,
Где-то рядом идут бои.
Продвигаясь звериными тропами,
Я ни разу не встретил врага,
С божьей помощью, справился с топями,
Впереди заблестела река.
Истощенный, больной, обессиленный,
Оказался в воде ледяной,
Мне помог кусок балки осиновый
В переправе на берег другой.
И почти что теряя сознание,
Думал, что, если немцы найдут?
Повезло, возвращаясь с задания,
Проходили разведчики тут.
Кратко выяснив обстоятельства,
Уже молча доставили в часть,
Я не знал ничего о предательстве,
И был счастлив в тот утренний час.
Не забуду солдата старого,
Он меня называл «сынок»
И, укутав тремя одеялами,
Дозой спирта согреться помог.
Особист очень долго допрашивал,
Я рассказывал, как на духу.
Перспектива реально страшная
Был суровый приказ наверху:
«Без суда на месте расстреливать
Дезертиров и сдавшихся в плен,
Шифр под номером двести семьдесят,
Но и он подходил не всем.
По приказу Георгия Жукова:
Сорок девять семьдесят шесть,
Тебе кара досталась бы жуткая.
Ты женат? В тылу кто-нибудь есть?
Жизнь спасла мне книжка армейская,
Сохраненная как, не пойму,
И приказы, что вышли поздней, чем я
Оказался в фашистском плену.
Нам высотку было приказано
Без поддержки орудий брать.
Жизнь кончалась атакой разовой:
Заградительный сзади отряд.
Территория вся пристрелена,
Нет ни кустика, ни бугорка,
Имя Сталина, даже Ленина
Не поднимут солдат для броска.
Но очнулся, осколок на вылете
В шее черной звездою торчал,
Много крови на землю вылилось,
Но меня медсанбат подобрал.
Из состава всего трое раненых,
Остальные навек полегли,
За высотку сражались отчаянно,
Только взять её не смогли.
8
Провалявшись с раненьем два месяца,
Получил назначение в часть,
Искупил кровью плен, и ОТЕЧЕСТВО
Приказало с начала начать.
Пригодились курсы радистские,
На войне телефонная связь –
Это нервов система ветвистая,
Управления не дремлющий глаз.
Сто двенадцатая дивизия,
В украинский входящая фронт.
Днепр форсирован. Очевидное
Наступление-враг обречен.
На войне каждый день испытание.
Я не только радист у ключа,
Постоянно ходил на задания,
Смерть к лицу при обстрелах встречал.
***
Танк тяжелый КВ с пехотою,
Я в составе её на броне
Через Вислу, преграду водную,
Пролетел, что казак, на коне.
В оборону противника вклинились,
Слишком поздно поняв просчет,
Мы в лощине, на огненной линии
И по нам артиллерия бьет.
Старшина приказал: «всем в укрытие!»
В двухстах метрах каменный склад.
У меня же часть тела открытая,
Ни в укрытие бежать, ни назад.
Облака надо мною рваные,
Свист снаряда, … и жар в лицо
Вместо склада – одни развалины,
И могила для наших бойцов.
Вновь спасенный божьей волею,
В танк вернулся, сижу внутри.
Из лощины рванули на поле мы,
Или выживи, или умри!
Без снарядов, все было расстреляно,
Только гусениц скрежет и лязг,
От внезапности немец растерянный
Не поджег, не преследовал нас,
Под железными танка колесами,
Не успев отскочить, погибал,
А механик движеньями жесткими
До упора педаль нажимал.
Из ловушки сумели вырваться,
По пути уничтожив расчет
И орудие артиллерийское.
Август. Сорок четвертый год.
9
Сорок пятый. В конце дистанции
Изменился работы масштаб,
Я начальник радиостанции
Опер группы, дивизии штаб.
Продолжаю в ответственных случаях
Выходить на ремонт проводов,
У меня подчиненные учатся:
Важный опыт получен на ВОВ.
Наступление. Реки форсируем:
Теперь Одер, Нейсе, Бобер
Только дом далеко, из России
Рубим в логово «пса» коридор.
***
Пережитое всё не поместится
На холсте одного полотна.
Штурм Бреслау-три долгих месяца,
Подходила к концу война.
Защищались немцы отчаянно,
Говорили: «немецкий Брест»
Укрепленные сильно окраины,
Для атак нет удобных мест,
Наши танки горели свечками,
(Смертоносный фаустпатрон).
Связь надежная обеспечена,
Не смолкает в руках телефон.
В трубке вдруг гробовое молчание.
«Волга, Волга, я Днепр, отвечай?»
Восклицательный голос начальника
«Боря! Мать твою, ВЫРУЧАЙ!»
За два года дело привычное
Под огнем восстанавливать связь.
Страх? Конечно. Но это личное,
Смерть смотрела в лицо не раз.
В беге заячьем своя тактика,
От воронки к воронки прыжки,
Много раз отработана практика,
Чтоб противник не вышиб мозги.
Связь налажена. Дело сделано.
— Заличанский! Трамвайный прогон?
— На Киршаллен скорей подкрепление!
— Корректируй, Макеев, огонь!
***
День Победы! Страх и смятение
В лицах пленных немецких чинов,
Нет в разрушенном граде цветения,
На поверхности мало чего.
Но в Бреслау царство подземное:
Кисли целые бочки вина.
И над ними власть безраздельная
Нам Победой была дана.
Возвращается МИР, вдохновение,
Очерствелой душе как помочь?
Я читаю стихи Есенина
Боевым сослуживцам всю ночь
Послесловие: Выписка из наградного листа
ЗА БЕСПЕРЕБОЙНУЮ, НУЖНУЮ
В дивизии радиосвязь,
За героизм и мужество,
Проявленные в боях,
За то, что преграды водные
Форсировал не раз,
За преданность Родине
В каждый свой день и час,
За службу правдой и верою
В годы военной страды
Наградить рядового Ашерова
Орденом Красной Звезды.
