Краткое содержание «В дурном обществе» (В.Г. Короленко)
Краткое содержание рассказа «В дурном обществе», принадлежащего перу Владимира Галактионовича Короленко, помогает быстро ознакомиться с содержанием и понять основную мысль произведения.
Главные герои
Часть первая. Развалины
После смерти матери, отец посвятил все свое внимание младшей сестре, поскольку она очень напоминала мать. Мальчику же приходилось расти самому по себе. Жизнь их протекала в небольшом городке, главным украшением которого была тюрьма.
Неподалеку на острове находился замок, который наводил ужас. Да и слухи о нем ходили не из лучших.
Когда люди говорили, что этот замок стоит на костях, воображение сразу же рисовало не радужную картину того, что замок стоит на скелетах в прямом смысле слова. Хозяева давно съехали оттуда, и лишь изредка выезжали в город.
В скорое время замок стал пристанищем для всех, кто по какой-либо причине остался без крова. Там жил достаточно разнообразный народ. Но однажды Януш, который все же имел отношение к графу, сумел получить документы, благодаря которым смог распоряжаться замком. Первым делом он рассортировал людей, которые проживали в замке. Он оставил лишь тех, кто имел какое-то отношение к графскому роду. Остальных же людей просто выгнал на улицу, предусмотрительно позаботившись о том, чтоб они не смогли вернуться обратно.
После этого поступка мальчику стало противно находиться даже рядом с замком, не то, что заходить вовнутрь.
Часть вторая. Проблематические натуры
Некоторое время спокойствия не наблюдалось. Мало того, что на улице царила непогода, так еще и бывшие обыватели замка находились на улице и были настроены отнюдь не благосклонно.
Погода наладилась с наступлением весны. Изгнанники исчезли из города, и нашли приют в горах. Их лишь изредка видели, когда те спускались по необходимости. Это будоражило жизнь населения. Изгнанники из замка были очень преданны друг другу и защищали, как могли. Публика среди избранников была очень разнообразная, и в прошлом весьма уважаемая. Но из-за различных факторов они оказались «жителями замка».
Предводителем изгнанников был пан Тыбурций Драб, который был весьма ученым человеком. Он имел двоих детей, которые взялись непонятно откуда. Мальчика семи лет по имени Валек, и маленькую девочку, которую видели всего один раз.
Жили все эти люди в горах, куда простые обыватели ходить побаивались.
Часть третья. Я и мой отец
Мальчик был посвящен сам себе. После смерти матери отец не особо баловал его своим вниманием, поэтому паренек занимался всем, чем хотел. Народ приписывал ему дурную компанию и скверные поступки. Дошло до того, что мальчишка уже и сам начинал в это верить. Более того, его отец так же верил данным слухам и грозился заняться его воспитанием, но дальше угроз дело не заходило.
Мальчику очень не хватало внимания отца, с которым он мог бы разделить свое горе. Отец при жизни матери был слишком счастлив, чтобы замечать своего сына. После же ее смерти – это полностью поглотило горе. Он не понимал, что маленькому мальчику намного сложнее. Ему, как никому другому, нужно было тепло и любовь родного человека, но он был лишен этого. Именно это и стало причиной появления пропасти и непонимания.
Единственным любящим человеком рядом с ним была четырехлетняя сестренка Соня. Дети очень любили друг друга и были очень привязаны. Няня не давала детям играть вместе, поэтому очень скоро все это привело мальчика к бродяжничеству. Исследовав все уголки города, мальчика начала манить часовня на горе. Одному идти туда было страшно, поэтому он собрал команду из таких же, как он мальчишек.
Часть четвертая. Я приобретаю новое знакомство
Дойдя до часовни, они влезли на окно. Мальчишек очень занимали предметы, лежащие на полу. Вася, чтобы не показаться трусом, слез вниз. Наверху его остались страховать его друзья. Но как только стало ясно, что в здании они не одни – его друзья сбежали. Вася знакомится с мальчиком, по имени Валек и его сестренкой Марусей. Ребята нашли общий язык, но валек предупредил, что Тыбурцию может не понравиться их знакомство. Поэтому они договариваются о том, что Вася сможет приходить тогда, когда все «изгнанники» будут находиться в городе.
Часть пятая. Знакомство продолжается
Теперь вся жизнь Васи заключалась в ожидании своего похода на гору. Он старался заметить когда «дурное общество», как прозвали жителей горы местные люди, будут заняты и тут же мчался к своим новым друзьям. Он всегда нес им гостинцы, которые они с радостью принимали. Вася заметил, что Маруся хоть и ровесница его сестры, но очень слабенькая и невеселая. Она не любила играть в игры, была робкой и очень неуверенно ходила. Валек объяснил, что это все происходит от серого камня, который высосал жизнь из его сестренки. На немой вопрос Васи они объяснили, что так говорил Тыбурций. А его слову все доверяли.
Вася так и не понял, что это за камень такой, но поверил беспрекословно. Он узнал, что Тыбурций приходится отцом Вальку и очень их любит. Тогда Валек рассказал, что у Васи очень хороший отец судья и его все очень уважают. Эти слова заставили задуматься Васю насчет своего отца.
Часть шестая. Среди «серых камней»
Несколько дней Вася не видел никого из «дурного общества» в городе, поэтому не мог навестить своих друзей. Однажды он встретил в городе Валька, которому очень обрадовался. Тот решил показать, где они живут. Вася по пути в гору увидел открытую гробницу, через которую было видно окно в подземелье. Они с Вальком спустились вниз в подземелье, где все стены были из серого камня, а свет попадал лишь через два окошка в потолке.
В подземелье сидела только лишь Маруся и профессор. Валек отдал им булку, которую украл на базаре. Вася не мог понять, почему Валек не сказал ему об этом. Ведь он мог с дома принести им еды. Но Валек растолковал, что воровать у своего отца намного хуже, чем у чужих людей. Так же он рассказал Васе, что они нищие, которым никто никогда не помогает. Вася поспешно уходит домой, где проводит ночь в слезах. Ему очень жаль валька и Марусю.
Часть седьмая. На сцену является пан Тыбурций
Дети играли, когда начался дождь. Они все вместе отправились в подземелье, хотя Васе очень не хотелось туда идти. Вся обстановка нагоняла на него уныние. Но он спустился с ними. В самый разгар игры явился Тыбурций, который схватил Васю и перевернул вверх ногами. Он учинил настоящий допрос. Но Вася пообещал, что ни один человек никогда не узнает, что он к ним ходит. Тыбурций поверил ему и разрешил приходить и впредь. Более того, он накормил Васю ужином из мяса, которое украл. Вася было противно оттого, что он знал, что красть не хорошо. Но жалость к Вальку и Марусе была сильнее неприязни.
Часть восьмая. Осенью
С началом осени Маруся сильно заболела. Она практически не вставала, и все время проводила в постели. Вася стал своим в «дурном обществе», но он не мог смириться с тем, что люди вынуждены жить в таких условиях. Но там он получал то, чего не мог видеть дома – любовь и тепло.
Однажды он увидел встречу отца с Янушем, который что-то ему поспешно рассказывал. Отец выгнал его, но в сердце Васи затаилась тревога. Он рассказал Тыбурцию о этой встрече, чем очень того обеспокоил. Тыбурций рассказал, что его отец очень честный и справедливый человек, но он служит закону. Вася проникся уважением к отцу, но все равно очень беспокоился, потому что его не любил отец.
Часть девятая. Кукла
Марусе становилось все хуже. Даже игрушки, которые приносил ей Вася, радовали её не долго. Тогда он решился попросить у сестренки куклу, которую подарила ей покойная мать. Соня дала куклу. Маруся очень обрадовалась игрушке, даже стала лучше себя чувствовать. Тем временем в доме обнаружили пропажу куклы и очень обеспокоились этим. Отец запретил Васе выходить из дома, и тому пришлось четыре дня просидеть взаперти.
Когда он наконец-то попал на гору – Марусе стало ещё хуже. Он хотел забрать игрушку, но девочка начала плакать и он вернул её на место. Януш опять приходил к отцу, после чего тот строго настрого запретил Васе покидать родные стены. Спустя четыре дня отец позвал мальчика к себе в кабинет. Он устроил ему допрос, кому тот отдал куклу. Вася убеждал, что он не крал куклу и не скажет, кому её отдал. Но отец не верил ему. В тот момент появился Тыбурций, который рассказал отцу все, попросив при этом не трогать мальчика.
После разговора с Тыбурцием отец очень изменился и теперь смотрел на Васю с любовью. Он отпустил его на гору попрощаться с Марусей, которая умерла. Отец даже дал денег, чтоб Вася передал Тыбурцию. Вася прибежал на гору, где все готовились к похоронам Маруси.
Заключение
В скором будущем все люди, которые относились к «дурному обществу», разошлись кто куда. Осталась пара человек, за которых Вася очень часто дрался с мальчишками. Тыбурций и Валек пропали, причем никто не знал куда. Часовня практически завалилась, а кладбище все больше зарастало. Но на одной могиле всегда были цветы, которые приносил Вася с Соней, а иногда и их отец. Брат с сестрой очень много проводили времени около этой могилы, где делились своими мыслями и планами.
| Название произведения | В дурном обществе |
|---|---|
| Автор | Владимир Короленко |
| Жанр | Повесть |
| Год написания | 1881-1885 |
Главные герои
Другие персонажи
Краткое содержание
Глава 1. Развалины
Повествование начинается с истории семьи героя – рассказчика. Мальчик Вася потерял маму, когда ему было всего лишь 6 лет. Отец же предался горю и как будто не замечал своего сына, вся его любовь выливалась на младшую сестренку Васи, Сонечку, которой было 4 года.
«Я же рос, как дикое деревце в поле, — никто не окружал меня особенною заботливостью, но никто и не стеснял моей свободы»
«…на примере старого замка я узнал впервые истину, что от великого до смешного один только шаг. Великое поросло в замке плющом, …а смешное казалось мне отвратительным… так как ирония этих контрастов была мне еще недоступна»
Глава 2. Проблематические натуры
Повествователь показывает нам галерею «проблематических натур», «дурного общества», выделяя особые черты каждого из таких представителей. Слишком уж часто видит их он на улицах своего городка, куда они приходят воровать и попрошайничать.
Жители городка предполагали, что вся эта шайка живет в старой часовне на горе. Эта гора пользовалась дурной славой.
Глава 3. Я и мой отец
Рассказчик Вася редко бывает дома после смерти матери. Рано утром он убегал из дома, любил встречать новый день наедине с природой, но, проголодавшись, возвращался к завтраку.
Сестре Соне было 4 года. Вася очень любит ее. Но, думая, что он отпетый разбойник, няня запрещает им играть вместе. И тогда-то герой и начал бродяжничать. Он жаждет приключений, новых открытий. И Вася, собрав банду из нескольких дворовых мальчишек, решает предпринять вылазку на гору, чтобы обследовать часовню.
Глава 4. Я приобретаю новое знакомство
Глава 5. Знакомство продолжается
«С тех пор я весь был поглощен новым знакомством»
«Здесь что-то неведомо-страшное было налицо. Что-то бесформенное, неумолимое, твердое и жестокое, как камень, склонялось над маленькой головкой, высасывая из не румянец, блеск глаз и живость движений»
Это открытие умерило пыл и резвость главного героя. Все чаще с Валеком они садились возле Маруси и беседовали целыми днями напролет, все более и более проникаясь друг к другу чувством дружбы и привязанности.
Однажды разговор зашел об их отцах. Валек и Маруся сказали, что Тыбурций очень их любит. В ответ о своем отце такого сказать не мог Вася. Дети же говорят, что Тыбурций считает судью – лучшим человеком в городе. И не может быть такого, чтобы лучший человек не любил своего сына.
«Валек указал мне моего отца с такой стороны, с какой мне никогда не приходило в голову взглянуть на него…но нота щемящей любви, смешанной с горьким сознанием: никогда этот человек не любил и не полюбит меня так, как Тыбурций любит своих детей»
Глава 6. Среди «серых камней»
Прошло несколько дней, члены «дурного общества, перестали приходить в город, и Вася забеспокоился, ведь так он не мог видеться со своими друзьями. Но однажды гуляя по улице, встретил Валека, а тот позвал его к себе в гости на гору. Только попросил Васю идти вперед, сам он должен был задержаться в городе по делу.
«Чувство суеверного страха закралось в мое сердце; мне казалось, что я ощущаю на себе невидимый каменный взгляд, пристальный и жадный. Мне показалось, что это подземелье чутко сторожит свою жертву»
Вася просит Валека взять Марусю и выйти на воздух.
Вася увидел, что Валек дал Марусе булку и та с жадностью принялась уплетать хлеб. Валек своровал хлеб в городе, пока повествователь ждал его на горе. Он пытается объяснить детям, что воровать – плохо. Но что такое голод герой и не подозревал. Я уходил потому, что не мог уже играть в этот день с моими друзьями безмятежно. Чистая детская привязанность моя как-то замутилась…
Глава 7. На сцену является пан Тыбурций
Он начинает расспрашивать, что сын судьи делает в их подземелье, не проболтался ли Вася кому-нибудь об их укрытии. Вася же отвечает, что хоть он и сын судьи, но судить Валека и Марусю не собирается. Тыбурций же, усмехнувшись, говорит:
«Я – Тыбурций, а он – Валек. Я нищий, он – нищий. Я краду и он будет красть. А твой отец меня судит, и ты когда-нибудь будешь судить…вот его!»
Разговор заканчивается и Валек начинает готовить ужин из принесенных Тыбурцием продуктов. Вася интересуется происхождением продуктов. Понимает, что они украдены. Возвращается домой с неясной головой, полной мыслей об этой семье.
«Странные речи Тыбурция ни на одну минуту не поколебали во мне убеждения, что воровать нехорошо. Нищие…Воры…У них нет дома. От окружающих я давно уже знал, что со всем этим соединяется презрение»
Идя домой, Вася натыкается на отца и впервые в жизни солгал ему, что просто гулял.
«Я всегда боялся отца, а теперь тем более. Теперь я носил в себе целый мир смутных вопросов и ощущений. Мог ли он понять меня?»
Глава 8. Осенью
С каждым днем Марусе становилось все хуже и хуже, хотя Валек и рассказчик выносили ее на улицу.
Спеша однажды к своим друзьям, Вася увидел в саду старого Януша, который что-то рассказывал его отцу. Отец в гневе прогнал бездомного. Вася понял, что разговор был о его дружбе с детьми Тыбурция. Когда же повествователь рассказал Тыбурцию об увиденном, тот расстроился. Это были плохие новости. У твоего отца есть сердце, он знает много…Но твой отец служит господину, имя которого закон. Вся моя беда в том, что у меня с законом вышла некоторая ссора! С этими словами Тыбурций взял Марусю на руки и ушел в дальний угол. А Вася снова стал думать о своем отце:
«Вот он какой, но все же он меня не любит»
Глава 9. Кукла
Маруся увядала, чтобы хоть как-то ее развлечь, Вася обратился за помощью к своей сестре Соне: уговорил ее на время отдать свою куклу, подарок их мамы.
Как только кукла появилась в подземелье, Маруся сразу же ожила, начала вставать с постели и даже смеяться. Но вот Васе дома приходилось оправдываться, нянюшка увидела, что куклы нет и стала ее искать. Отец, имея еще одну встречу с Янушем, запретил сыну выходить со двора. Но Вася сбегает рано утром, пока отец еще спит.
Маруся, лежа на кровати и находясь в бреду, обнимает куколку, Тыбурций пребывает в грусти.
Вася, вернувшись домой, застает отца, который строжайше запрещает всякие прогулки вне их двора, а затем и вовсе вызывает ребенка к себе на разговор в кабинет.
Разговор этот был очень тяжелым. Отец настойчиво спрашивает, куда подевалась кукла. Но Вася твердо не рассказывает ничего отцу. Лицо отца было бледно. Глаза горели гневом. Я весь съежился…
«В моей груди, навстречу его угрозам, подымалось едва осознанное оскорбленное чувство покинутого ребенка и какая-то жгучая любовь к тем, кто пригрел меня там, в старой часовне»
В этот момент в комнате появляется пан Тыбурций и объясняет все отцу Васи:
Тыбурций приглашает Васю проститься с Марусей, она умерла, сам он уходит. Мальчик смотрит вопросительно на отца: В этом именно человеке я нашел что-то родное, что тщетно искал в нем прежде Вася и отец обнимают и нежно целуют друг друга. Судья отпускает Васю на гору и передает деньги для пана Тыбурция.
В подземелье на лавочке лежала Маруся. «Темные личности» готовили для нее гробик, Лавровский осыпал девочку цветами, а Валек спал в углу и нервно всхлипывал.
Заключение
Вскоре после этих событий все члены «дурного общества» рассыпались кто куда. Остались только «профессор» и Туркевич. Тыбурций и Валек совершенно неожиданно исчезли. Старая часовня все сильнее разрушалась.
Но Вася и Соня ухаживают за могилой Маруси. Часто вместе с отцом приходят сюда, читают, делятся мыслями, планами.
«Когда же пришло время и нам оставить тихий родной город, здесь же в последний день мы оба, полные жизни и надежды, произносили над маленькою могилкой свои обеты»
Владимир Короленко
В дурном обществе
В дурном обществе
Из детских воспоминаний моего приятеля
I. Развалины
Моя мать умерла, когда мне было шесть лет. Отец, весь отдавшись своему горю, как будто совсем забыл о моем существовании. Порой он ласкал мою маленькую сестру и по-своему заботился о ней, потому что в ней были черты матери. Я же рос, как дикое деревцо в поле, – никто не окружал меня особенною заботливостью, но никто и не стеснял моей свободы.
Местечко, где мы жили, называлось Княжье-Вено, или, проще, Княж-городок. Оно принадлежало одному захудалому, но гордому польскому роду и представляло все типические черты любого из мелких городов Юго-западного края, где, среди тихо струящейся жизни тяжелого труда и мелко-суетливого еврейского гешефта, доживают свои печальные дни жалкие останки гордого панского величия.
Если вы подъезжаете к местечку с востока, вам прежде всего бросается в глаза тюрьма, лучшее архитектурное украшение города. Самый город раскинулся внизу над сонными, заплесневшими прудами, и к нему приходится спускаться по отлогому шоссе, загороженному традиционною «заставой». Сонный инвалид, порыжелая на солнце фигура, олицетворение безмятежной дремоты, лениво поднимает шлагбаум, и – вы в городе, хотя, быть может, не замечаете этого сразу. Серые заборы, пустыри с кучами всякого хлама понемногу перемежаются с подслеповатыми, ушедшими в землю хатками. Далее широкая площадь зияет в разных местах темными воротами еврейских «заезжих домов», казенные учреждения наводят уныние своими белыми стенами и казарменно-ровными линиями. Деревянный мост, перекинутый через узкую речушку, кряхтит, вздрагивая под колесами, и шатается, точно дряхлый старик. За мостом потянулась еврейская улица с магазинами, лавками, лавчонками, столами евреев-менял, сидящих под зонтами на тротуарах, и с навесами калачниц. Вонь, грязь, кучи ребят, ползающих в уличной пыли. Но вот еще минута и – вы уже за городом. Тихо шепчутся березы над могилами кладбища, да ветер волнует хлеба на нивах и звенит унылою, бесконечною песней в проволоках придорожного телеграфа.
Речка, через которую перекинут упомянутый мост, вытекала из пруда и впадала в другой. Таким образом с севера и юга городок ограждался широкими водяными гладями и топями. Пруды год от году мелели, зарастали зеленью, и высокие густые камыши волновались, как море, на громадных болотах. Посредине одного из прудов находится остров. На острове – старый, полуразрушенный замок.
Я помню, с каким страхом я смотрел всегда на это величавое дряхлое здание. О нем ходили предания и рассказы один другого страшнее. Говорили, что остров насыпан искусственно, руками пленных турок. «На костях человеческих стоит старое замчи́ще», передавали старожилы, и мое детское испуганное воображение рисовало под землей тысячи турецких скелетов, поддерживающих костлявыми руками остров с его высокими пирамидальными тополями и старым зáмком. От этого, понятно, зáмок казался еще страшнее, и даже в ясные дни, когда, бывало, ободренные светом и громкими голосами птиц, мы подходили к нему поближе, он нередко наводил на нас припадки панического ужаса, – так страшно глядели черные впадины давно выбитых окон; в пустых залах ходил таинственный шорох: камешки и штукатурка, отрываясь, падали вниз, будя гулкое эхо, и мы бежали без оглядки, а за нами долго еще стояли стук, и топот, и гоготанье.
А в бурные осенние ночи, когда гиганты-тополи качались и гудели от налетавшего из-за прудов ветра, ужас разливался от старого зáмка и царил над всем городом. «Ой-вей-мир!» – пугливо произносили евреи; богобоязненные старые мещанки крестились, и даже наш ближайший сосед, кузнец, отрицавший самое существование бесовской силы, выходя в эти часы на свой дворик, творил крестное знамение и шептал про себя молитву об упокоении усопших.
Потомки этого графа давно уже оставили жилище предков. Большая часть дукатов и всяких сокровищ, от которых прежде ломились сундуки графов, перешла за мост, в еврейские лачуги, и последние представители славного рода выстроили себе прозаическое белое здание на горе, подальше от города. Там протекало их скучное, но все же торжественное существование в презрительно-величавом уединении.
Изредка только старый граф, такая же мрачная развалина, как и зáмок на острове, появлялся в городе на своей старой английской кляче. Рядом с ним, в черной амазонке, величавая и сухая, проезжала по городским улицам его дочь, а сзади почтительно следовал шталмейстер. Величественной графине суждено было навсегда остаться девой. Равные ей по происхождению женихи, в погоне за деньгами купеческих дочек за границей, малодушно рассеялись по свету, оставив родовые зáмки или продав их на слом евреям, а в городишке, расстилавшемся у подножия ее дворца, не было юноши, который бы осмелился поднять глаза на красавицу-графиню. Завидев этих трех всадников, мы, малые ребята, как стая птиц, снимались с мягкой уличной пыли и, быстро рассеявшись по дворам, испуганно-любопытными глазами следили за мрачными владельцами страшного зáмка.
В западной стороне, на горе, среди истлевших крестов и провалившихся могил, стояла давно заброшенная униатская часовня. Это была родная дочь расстилавшегося в долине собственно обывательского города. Некогда в ней собирались, по звону колокола, горожане в чистых, хотя и не роскошных кунтушах, с палками в руках вместо сабель, которыми гремела мелкая шляхта, тоже являвшаяся на зов звонкого униатского колокола из окрестных деревень и хуторов.
Отсюда был виден остров и его темные громадные тополи, но зáмок сердито и презрительно закрывался от часовни густою зеленью, и только в те минуты, когда юго-западный ветер вырывался из-за камышей и налетал на остров, тополи гулко качались, и из-за них проблескивали окна, и зáмок, казалось, кидал на часовню угрюмые взгляды. Теперь и он, и она были трупы. У него глаза потухли, и в них не сверкали отблески вечернего солнца; у нее кое-где провалилась крыша, стены осыпались, и, вместо гулкого, с высоким тоном, медного колокола, совы заводили в ней по ночам свои зловещие песни.
Но старая, историческая рознь, разделявшая некогда гордый панский зáмок и мещанскую униатскую часовню, продолжалась и после их смерти: ее поддерживали копошившиеся в этих дряхлых трупах черви, занимавшие уцелевшие углы подземелья, подвалы. Этими могильными червями умерших зданий были люди.
Было время, когда старый зáмок служил даровым убежищем всякому бедняку без малейших ограничений. Все, что не находило себе места в городе, всякое выскочившее из колеи существование, потерявшее, по той или другой причине, возможность платить хотя бы и жалкие гроши за кров и угол на ночь и в непогоду, – все это тянулось на остров и там, среди развалин, преклоняло свои победные головушки, платя за гостеприимство лишь риском быть погребенными под грудами старого мусора. «Живет в зáмке» – эта фраза стала выражением крайней степени нищеты и гражданского падения. Старый зáмок радушно принимал и покрывал и перекатную голь, и временно обнищавшего писца, и сиротливых старушек, и безродных бродяг. Все эти существа терзали внутренности дряхлого здания, обламывая потолки и полы, топили печи, что-то варили, чем-то питались, – вообще, отправляли неизвестным образом свои жизненные функции.
Однако настали дни, когда среди этого общества, ютившегося под кровом седых руин, возникло разделение, пошли раздоры. Тогда старый Януш, бывший некогда одним из мелких графских «официалистов», выхлопотал себе нечто вроде владетельной хартии и захватил бразды правления. Он приступил к преобразованиям, и несколько дней на острове стоял такой шум, раздавались такие вопли, что по временам казалось, уж не турки ли вырвались из подземных темниц, чтобы отомстить утеснителям. Это Януш сортировал население развалин, отделяя овец от козлищ. Овцы, оставшиеся по-прежнему в зáмке, помогали Янушу изгонять несчастных козлищ, которые упирались, выказывая отчаянное, но бесполезное сопротивление. Когда, наконец, при молчаливом, но, тем не менее, довольно существенном содействии будочника порядок вновь водворился на острове, то оказалось, что переворот имел решительно аристократический характер. Януш оставил в зáмке только «добрых христиан», то есть католиков, и притом преимущественно бывших слуг или потомков слуг графского рода. Это были все какие-то старики в потертых сюртуках и «чамарках», с громадными синими носами и суковатыми палками, старухи крикливые и безобразные, но сохранившие на последних ступенях обнищания свои капоры и салопы. Все они составляли однородный, тесно сплоченный аристократический кружок, взявший как бы монополию признанного нищенства. В будни эти старики и старухи ходили, с молитвой на устах, по домам более зажиточных горожан и среднего мещанства, разнося сплетни, жалуясь на судьбу, проливая слезы и клянча, а по воскресеньям они же составляли почтеннейших лиц из той публики, что длинными рядами выстраивалась около костелов и величественно принимала подачки во имя «пана Иисуса» и «панны Богоматери».
Привлеченные шумом и криками, которые во время этой революции неслись с острова, я и несколько моих товарищей пробрались туда и, спрятавшись за толстыми стволами тополей, наблюдали, как Януш, во главе целой армии красноносых старцев и безобразных мегер, гнал из зáмка последних, подлежавших изгнанию, жильцов. Наступал вечер. Туча, нависшая над высокими вершинами тополей, уже сыпала дождиком. Какие-то несчастные темные личности, запахиваясь изорванными донельзя лохмотьями, испуганные, жалкие и сконфуженные, совались по острову, точно кроты, выгнанные из нор мальчишками, стараясь вновь незаметно шмыгнуть в какое-нибудь из отверстий зáмка. Но Януш и мегеры с криком и ругательствами гоняли их отовсюду, угрожая кочергами и палками, а в стороне стоял молчаливый будочник, тоже с увесистою дубиной в руках, сохранявший вооруженный нейтралитет, очевидно, дружественный торжествующей партии. И несчастные темные личности поневоле, понурясь, скрывались за мостом, навсегда оставляя остров, и одна за другой тонули в слякотном сумраке быстро спускавшегося вечера.
С этого памятного вечера и Януш, и старый зáмок, от которого прежде веяло на меня каким-то смутным величием, потеряли в моих глазах всю свою привлекательность. Бывало, я любил приходить на остров и хотя издали любоваться его серыми стенами и замшенною старою крышей. Когда на утренней заре из него выползали разнообразные фигуры, зевавшие, кашлявшие и крестившиеся на солнце, я и на них смотрел с каким-то уважением, как на существа, облеченные тою же таинственностью, которою был окутан весь зáмок. Они спят там ночью, они слышат все, что там происходит, когда в огромные залы сквозь выбитые окна заглядывает луна или когда в бурю в них врывается ветер. Я любил слушать, когда, бывало, Януш, усевшись под тополями, с болтливостью 70-летнего старика, начинал рассказывать о славном прошлом умершего здания. Перед детским воображением вставали, оживая, образы прошедшего, и в душу веяло величавою грустью и смутным сочувствием к тому, чем жили некогда понурые стены, и романтические тени чужой старины пробегали в юной душе, как пробегают в ветреный день легкие тени облаков по светлой зелени чистого поля.
Но с того вечера и зáмок, и его бард явились передо мной в новом свете. Встретив меня на другой день вблизи острова, Януш стал зазывать меня к себе, уверяя с довольным видом, что теперь «сын таких почтенных родителей» смело может посетить зáмок, так как найдет в нем вполне порядочное общество. Он даже привел меня за руку к самому зáмку, но тут я со слезами вырвал у него свою руку и пустился бежать. Зáмок стал мне противен. Окна в верхнем этаже были заколочены, а низ находился во владении капоров и салопов. Старухи выползали оттуда в таком непривлекательном виде, льстили мне так приторно, ругались между собой так громко, что я искренно удивлялся, как это строгий покойник, усмирявший турок в грозовые ночи, мог терпеть этих старух в своем соседстве. Но главное – я не мог забыть холодной жестокости, с которою торжествующие жильцы зáмка гнали своих несчастных сожителей, а при воспоминании о темных личностях, оставшихся без крова, у меня сжималось сердце.
Как бы то ни было, на примере старого зáмка я узнал впервые истину, что от великого до смешного один только шаг. Великое в зáмке поросло плющом, повиликой и мхами, а смешное казалось мне отвратительным, слишком резало детскую восприимчивость, так как ирония этих контрастов была мне еще недоступна.
II. Проблематические натуры
Несколько ночей после описанного переворота на острове город провел очень беспокойно: лаяли собаки, скрипели двери домов, и обыватели, то и дело выходя на улицу, стучали палками по заборам, давая кому-то знать, что они настороже. Город знал, что по его улицам в ненастной тьме дождливой ночи бродят люди, которым голодно и холодно, которые дрожат и мокнут; понимая, что в сердцах этих людей должны рождаться жестокие чувства, город насторожился и навстречу этим чувствам посылал свои угрозы. А ночь, как нарочно, спускалась на землю среди холодного ливня и уходила, оставляя над землею низко бегущие тучи. И ветер бушевал среди ненастья, качая верхушки деревьев, стуча ставнями и напевая мне в моей постели о десятках людей, лишенных тепла и приюта.
Но вот весна окончательно восторжествовала над последними порывами зимы, солнце высушило землю, и вместе с тем бездомные скитальцы куда-то схлынули. Собачий лай по ночам угомонился, обыватели перестали стучать по заборам, и жизнь города, сонная и однообразная, пошла своею колеей. Горячее солнце, выкатываясь на небо, жгло пыльные улицы, загоняя под навесы юрких детей Израиля, торговавших в городских лавках; «факторы» лениво валялись на солнцепеке, зорко выглядывая проезжающих; скрип чиновничьих перьев слышался в открытые окна присутственных мест; по утрам городские дамы сновали с корзинами по базару, а под вечер важно выступали под руку со своими благоверными, подымая уличную пыль пышными шлейфами. Старики и старухи из зáмка чинно ходили по домам своих покровителей, не нарушая общей гармонии. Обыватель охотно признавал их право на существование, находя совершенно основательным, чтобы кто-нибудь получал милостыню по субботам, а обитатели старого зáмка получали ее вполне респектабельно.
До сих пор я помню, как весело грохотала улица, когда по ней проходила согнутая унылая фигура старого «профессора». Это было тихое, угнетенное идиотизмом существо, в старой фризовой шинели, в шапке с огромным козырьком и почерневшею кокардой. Ученое звание, как кажется, было присвоено ему вследствие смутного предания, будто где-то и когда-то он был гувернером. Трудно себе представить создание более безобидное и смирное. Обыкновенно он тихо бродил по улицам, по-видимому, без всякой определенной цели, с тусклым взглядом и понуренною головой. Досужие обыватели знали за ним два качества, которыми пользовались в видах жестокого развлечения. «Профессор» вечно бормотал что-то про себя, но ни один человек не мог разобрать в этих речах ни слова. Они лились, точно журчание мутного ручейка, и при этом тусклые глаза глядели на слушателя, как бы стараясь вложить в его душу неуловимый смысл длинной речи. Его можно было завести, как машину; для этого любому из факторов, которому надоело дремать на улицах, стоило подозвать к себе старика и предложить какой-либо вопрос. «Профессор» покачивал головой, вдумчиво вперив в слушателя свои выцветшие глаза, и начинал бормотать что-то до бесконечности грустное. При этом слушатель мог спокойно уйти или хотя бы заснуть, и все же, проснувшись, он увидел бы над собой печальную темную фигуру, все так же тихо бормочущую непонятные речи. Но, само по себе, это обстоятельство не составляло еще ничего особенно интересного. Главный эффект уличных верзил был основан на другой черте профессорского характера: несчастный не мог равнодушно слышать упоминания о режущих и колющих орудиях. Поэтому, обыкновенно, в самый разгар непонятной элоквенции, слушатель, вдруг поднявшись с земли, вскрикивал резким голосом: «Ножи, ножницы, иголки, булавки!» Бедный старик, так внезапно пробужденный от своих мечтаний, взмахивал руками, точно подстреленная птица, испуганно озирался и хватался за грудь. О, сколько страданий остаются непонятными долговязым факторам лишь потому, что страдающий не может внушить представления о них посредством здорового удара кулаком! А бедняга-«профессор» только озирался с глубокою тоской, и невыразимая мука слышалась в его голосе, когда, обращая к мучителю свои тусклые глаза, он говорил, судорожно царапая пальцами по груди:
– За сердце, за сердце крючком. за самое сердце.
Вероятно, он хотел сказать, что этими криками у него истерзано сердце, но, по-видимому, это-то именно обстоятельство и способно было несколько развлечь досужего и скучающего обывателя. И бедный «профессор» торопливо удалялся, еще ниже опустив голову, точно опасаясь удара; а за ним гремели раскаты довольного смеха, и в воздухе, точно удары кнута, хлестали все те же крики:
– Ножи, ножницы, иголки, булавки!
Надо отдать справедливость изгнанникам из зáмка: они крепко стояли друг за друга, и если на толпу, преследовавшую «профессора», налетал в это время с двумя-тремя оборванцами пан Туркевич или в особенности отставной штык-юнкер Заусайлов, то многих из этой толпы постигала жестокая кара. Штык-юнкер Заусайлов, обладавший громадным ростом, сизо-багровым носом и свирепо выкаченными глазами, давно уже объявил открытую войну всему живущему, не признавая ни перемирий, ни нейтралитетов. Всякий раз после того, как он натыкался на преследуемого «профессора», долго не смолкали его бранные крики; он носился тогда по улицам, подобно Тамерлану, уничтожая все, попадавшееся на пути грозного шествия; таким образом он практиковал еврейские погромы, задолго до их возникновения, в широких размерах; попадавшихся ему в плен евреев он всячески истязал, а над еврейскими дамами совершал гнусности, пока, наконец, экспедиция бравого штык-юнкера не кончалась на съезжей, куда он неизменно водворялся после жестоких схваток с бунтарями. Обе стороны проявляли при этом немало геройства.
Другую фигуру, доставлявшую обывателям развлечение зрелищем своего несчастия и падения, представлял отставной и совершенно спившийся чиновник Лавровский. Обыватели помнили еще недавнее время, когда Лавровского величали не иначе, как «пан писарь», когда он ходил в вицмундире с медными пуговицами, повязывая шею восхитительными цветными платочками. Это обстоятельство придавало еще более пикантности зрелищу его настоящего падения. Переворот в жизни пана Лавровского совершился быстро: для этого стоило только приехать в Княжье-Вено блестящему драгунскому офицеру, который прожил в городе всего две недели, но в это время успел победить и увезти с собою белокурую дочь богатого трактирщика. С тех пор обыватели ничего не слыхали о красавице Анне, так как она навсегда исчезла с их горизонта. А Лавровский остался со всеми своими цветными платочками, но без надежды, которая скрашивала раньше жизнь мелкого чиновника. Теперь он уже давно не служит. Где-то в маленьком местечке осталась его семья, для которой он был некогда надеждой и опорой; но теперь он ни о чем не заботился. В редкие трезвые минуты жизни он быстро проходил по улицам, потупясь и ни на кого не глядя, как бы подавленный стыдом собственного существования; ходил он оборванный, грязный, обросший длинными, нечесаными волосами, выделяясь сразу из толпы и привлекая всеобщее внимание; но сам он как будто не замечал никого и ничего не слышал. Изредка только он кидал вокруг мутные взгляды, в которых отражалось недоумение: чего хотят от него эти чужие и незнакомые люди? Что он им сделал, зачем они так упорно преследуют его? Порой, в минуты этих проблесков сознания, когда до слуха его долетало имя панны с белокурою косой, в сердце его поднималось бурное бешенство; глаза Лавровского загорались темным огнем на бледном лице, и он со всех ног кидался в толпу, которая быстро разбегалась. Подобные вспышки, хотя и очень редкие, странно подзадоривали любопытство скучающего безделья; немудрено поэтому, что, когда Лавровский, потупясь, проходил по улицам, следовавшая за ним кучка бездельников, напрасно старавшихся вывести его из апатии, начинала с досады швырять в него грязью и каменьями.
