Литература … поэзия С. Волошин «Осенью»
| Е. Воробьев «Обрывок провода» |
Трудно вспомнить, сколько раз в этот день Устюшину пришлось отправляться на линию и сращивать провод. То провод перебьет осколком мины, то оборвет взрывной волной, то его перережут немецкие автоматчики, которые уже несколько раз просачивались в ближний лес. Смеркалось, когда батарея вновь потеряла связь с наблюдательным пунктом майора Балояна.
Устюшин нажимал на клапан, кричал, надрываясь, изо всех сил дул на заиндевевшую мембрану. Телефонная трубка была нема. «Днепр» не отвечал на тревожные вызовы «Алтая».
Устюшин глубже нахлобучил ушанку, натянул на руки тёплые варежки, словно тем самым лучше защитился от опасности, и побежал вдоль провода, проваливаясь в снег по колено, по пояс. Эх, жаль, старшина не успел выдать связистам валенки, приходится нырять по сугробам в сапогах! Хорошо, хоть раздобыл шерстяные портянки!
Провод тянулся от шеста к шесту, затем связывал елочки на опушке. Провод походил на толстый белый канат: сухой пушистый снег осел на нем.
Устюшин бежал, а мины по-прежнему рвались, будто догоняя его. Воздух словно дымился от близких разрывов. Снег белыми облачками падал с елей, обнажал хвою. С посвистом летели осколки. Пахло горелой землей. На снегу чернели черные выбоины.
Устюшин пробежал не меньше двух катушек провода, прежде чем обнаружил место обрыва. Вот он, конец провода, безжизненно повисший на молоденькой елке. А где другой конец? Он лежал где-то на земле, его уже присыпало свежим снежком, и не сразу удалось разыскать. Сейчас Устюшин «сведет концы с концами» и побежит обратно в спасительный блиндаж, подальше от осколков.
Устюшин снял варежки, взял в правую руку один конец провода, левой рукой дотянулся до провода, который теперь валялся на снегу. Концы были оголены от изоляции и кусались на морозе.
Как удачно, что у них на батарее старшина не успел обуть связистов в валенки; как хорошо, что подметки у него резиновые!
Он стоял, широко раскинув руки. Стоял, потому что не хватало провода. А прилечь или присесть на снег нельзя: как бы не заземлить всю линию…
Конечно, можно поднатужиться и ещё сильнее потянуть концы провода на себя. Но тянуть изо всех сил Устюшин боялся – еще оборвется. И до поздней ночи, пока не отгремел бой, во весь рост стоял Устюшин на опушке леса, среди молоденьких ёлок, посеченных осколками; немало свежих хвойных веток и веточек легло вокруг на снег.
Когда слышался зловеще нарастающий звук мин, Устюшина охватывало жгучее желание бросить концы натянутого провода и припасть к земле, уткнуться лицом в сухой снег, вдавиться в него как можно глубже. Но всякий раз он унимал дрожь в коленях, выпрямлялся и оставался на месте. В правой руке, окоченевшей от холода и усталости, Устюшин держал «Днепр», в левой «Алтай»».
Теплые варежки лежали на снегу, у его ног.
Мы были в саду, когда в рогатых васильках, что росли у забора, вдруг объявился заяц. Русачок. Увидевши нас, он испугался и спрятался в рогатых васильках. Да и мы все замерли и только глядели, как блестят из рогатых васильков заячьи глаза.
Русачок-Травник посидел в рогатых васильках и пошел по саду. Шел, шел и дошел до Николая Василича. А Николай-то наш Василич как раз в рогатых васильках лежал.
Русачок-Травник подошел поближе и стал глядеть на Николай Василича. Николай Василич и виду не подал, что он Николай Василич. Он спокойно лежал, как может лежать в рогатых васильках поваленная береза.
Русачок-Травник вспрыгнул на Николая Василича и, устроившись у него на спине, почистил лапой свои усы. Потом слез на землю и вдруг увидел пушистые малиновые цветы. Обнюхал каждый цветок, пролез через дырку в заборе и скрылся.
У излучины реки Ялмы в старой баньке жил, между прочим, дядя Зуй.
Жил он не один, а с внучкою Нюркой, и было у него все, что надо: и куры, и корова.
А когда наступила зима, дядя Зуй про то сено забыл.
Наконец-таки запряг ее дядя Зуй в сани.
Дядя Зуй сбоку идет, на лошадь чмокает.
К обеду добрались до дому, дядя Зуй стал распрягать.
— Сено, Пантелевна. Чего же иное?
— А на возу у тебя кто?
Медведь зашевелился на возу, наклонил стог набок и вывалился в снег. Тряхнул башкой, схватил в зубы снегу и в лес побежал.
Рявкнул медведь и пропал в елочках.
Стал народ собираться. Охотники пришли, и я, конечно, с ними. Толпимся мы, разглядываем медвежьи следы.
А Пантелевна кричит-пугается:
— Как же он тебя, Зуюшко, не укусил.
Наконец-то наступил март! С юга потянуло влажным теплом. Хмурые неподвижные тучи раскололись и тронулись. Выглянуло солнце, и пошел по земле веселый бубенчатый перезвон капели, будто весна катила на невидимой тройке.
За окном, в кустах бузины, отогревшиеся воробьи подняли шумиху. Каждый старался изо всех сил, радуясь, что остался жив: «Жив! Жив! Жив!».
Вдруг с крыши сорвалась подтаявшая сосулька и угодила в самую воробьиную кучу. Стая с шумом, похожим на внезапный дождь, перелетела на крышу соседнего дома. Там воробьи расселись рядком на гребне и только было успокоились, как по скату крыши скользнула тень большой птицы. Воробьи враз свалились за гребень.
Но тревога была напрасной. На печную трубу опустилась обыкновенная ворона, такая же, как и все другие вороны в марте: с забрызганным грязью хвостом и взъерошенным загривком. Зима заставила ее позабыть о чувстве собственного достоинства, о туалете, и она правдой и неправдой с трудом добывала хлеб свой насущный.
Кстати, сегодня ей повезло. В клюве она держала большой ломоть хлеба.
Усевшись, она подозрительно осмотрелась: не видно ли поблизости ребятишек. И что за привычка у этих сорванцов бросаться камнями? Потом она оглядела ближайшие заборы, деревья, крыши: там могли оказаться другие вороны. Они тоже не дадут спокойно перекусить. Сейчас же слетятся и полезут в драку.
Но неприятностей, кажется, не предвиделось. Воробьи снова набились в бузину и оттуда завистливо посматривали на ее кусок хлеба. Но эту скандальную мелюзгу она в расчет не принимала.
Итак, можно закусить!
Ворона положила ломоть на край трубы, наступила на него обеими лапами и принялась долбить. Когда отламывался особенно большой кусок, он застревал в горле, ворона вытягивала шею и беспомощно дергала головой. Проглотив, она на некоторое время снова принималась озираться по сторонам.
И вот после очередного удара клювом из-под лап выскочил большой ком мякиша и, свалившись с трубы, покатился по скату крыши. Ворона досадливо каркнула: хлеб может упасть на землю и даром достанется каким-нибудь бездельникам вроде воробьев, что пристроились в кустах под окном. Она даже слышала, как один из них сказал:
— Чур, я первый увидал!
Оказывается, хлебный мякиш, катившийся по крыше, видели и другие воробьи, а потому в кустах поднялся отчаянный спор.
Но спорили они преждевременно: хлеб не упал на землю. Он даже не докатился до желоба. Еще на полпути он зацепился у ребристого шва, какие соединяют кровельные листы.
Ворона приняла решение, которое можно выразить человеческими словами так: «Пусть тот кусок полежит, а я пока управлюсь с этим».
Доклевав остатки, ворона решила съесть упавший кусок. Но это оказалось нелегкой задачей. Крыша была довольно крута, и, когда большая тяжелая птица попробовала сойти вниз, ей это не удалось. Лапы заскользили по железу, она поехала вниз, тормозя растопыренным хвостом.
Вдруг на трубу опустилась голенастая, в сером платочке галка и вызывающе щелкнула языком: «Так! Мол, что тут делается?». У вороны от такой наглости даже на загривке ощетинились перья, а глаза сверкнули недобрым блеском. Она подпрыгнула и ринулась на непрошеную гостью.
Оказывается, они все видели, как старая ворона заблудилась на крыше.
С. Романовский «На танцах»
Среди островов снега и окон воды мальчик пробирался от кочки к кочке. А они были в ягодах, как в красных сарафанах.
Пережила она зиму, сбродила в тончайшей кожице, как красное виноградное вино в бочке, и на посошок захватила весеннего солнышка. Клюква-журавина била в нос и растекалась по телу тихой радостной силой.
Мальчик морщился. Иногда его всего передергивало от ягодной кислоты и блаженства. А из глаз наперегонки бежали слезы.
Эх, если бы к ягодам да еще бы хлебушка!
Как же это мальчик не захватил его с собой?
Неясно и певуче зародился звук.
За небесной проталиной. Нет, ниже: за травой-белоусом и осокой, что стенкой росли впереди.
Теперь звук был не один, а много негромких взыскующих звуков. От них дрогнуло сердце мальчика. Тотчас солнце разгорелось и скрылось, и мальчик почувствовал, что есть какая-то связь между солнцем и звуками.
Он посмотрел на небо, где синяя проталина меняла очертания, наверное, приглашала солнце еще разок взглянуть на землю, на Верховое Болото и на мальчика.
Вняв этой просьбе, показалось солнышко, загорелось, заиграло, и вместе с ним заиграли звуки за травами.
Мальчик снял шапку, чтобы лучше слышать.
Звуки, по игре странно схожие с солнышком, с переменой освещения повторялись через неравные промежутки времени.
Пригнувшись, мальчик подобрался к стенке белоуса и осоки и прилег перед оконцем, откуда просматривалась потаенная полянка.
Он увидел воду-снежницу, в которой отражались и гнулись березки, рябенькие, как тетерки. Им было много лет, но на болоте они на всю жизнь остались маленькими.
Тут мальчик услышал и увидел журавлей. Сперва ему подумалось, что они бродят по поляне, кто куда, и не найдут себе места.
Почему это не найдут?
Праздник у них: танцуют журавли. Собрались в широкий круг, крыльями машут и голоса подают.
Журавли в кругу тоже приседают, хлопают крыльями, побуждают главных плясунов жарче плясать, веселее!
Трое ходят вприсядку, с прищелком выкидывают долгие ноги, взмахивают крыльями, как голубыми платками, и в их движениях живет возбуждающая сила, приглашающая мальчика принять участие в общем весеннем веселье.
Это веселье, творящееся втайне, было понятно мальчику своей детской радостью, и он, не таясь, смотрел из травы на журавлей и слышал их таинственные голоса.
Ему хотелось хлопать в ладошки в лад пляске и припевать-приговаривать:
Я не утка, я не гусь.
По воде не плаваю.
Если хочешь танцевать,
Давай ручку правую.
Танцоры посреди круга менялись, пока всех не перетанцевал один журавль росточком пониже других.
Чего он только не выделывал!
Он прыгал около травянистой кочки, клевал ее, подбрасывал клювом. Кочка крутилась и вертелась, падала и взлетала и готова была вот-вот превратиться в птицу, пока не рассыпалась.
Это привело плясуна в недоумение. Он топтался на одном месте и не мог понять: куда подевалась веселая кочка? Куда она улетела или упрыгала? Только что здесь была.
Мальчику тоже стало думаться, что плясунья-кочка где-то спряталась. Он стал в полный рост, чтобы увидеть ее.
Зачем он это сделал?
Большие голенастые птицы побежали в разные стороны, и, захваченный их бегом, мальчик побежал за ними, размахивая руками и восторженно крича:
Одна за другой с разбега, с раската птицы поднимались в воздух, и небо над Верховым Болотом заплескалось крыльями.
А журавль-плясун, что только что искал кочку-попрыгунью, подвернул ногу и, пытаясь встать, колотился на земле.
Когда мальчик подбежал к журавлю, тот сам, без посторонней помощи, поднялся на ноги и, прихрамывая, заторопился прочь от человека.
Захваченный восторгом весны, мальчик растопырил руки, чтобы схватить птицу за крылья и обнять ее!
Журавль остановился, обернулся, и мальчик увидел его темные глубокие глаза, в которых жили боль и вольная воля.
Мальчик протянул к птице руки.
А журавль выбросил клюв вперед и, щелкнув им, как парикмахер ножницами, несильно уклюнул человека в лоб: «Не тронь меня!».
Обеими руками мальчик схватился за уклюнутое место и для начала негромко заплакал, а потом все громче и громче, но скоро сообразил, что на болоте его никто не услышит, и отнял руки ото лба.
Дома мама сказала мальчику:
