Онлайн чтение книги Золотые яблоки Солнца The Golden Apples of the Sun
Рэй Брэдбери. Золотые яблоки Солнца
© Л. Жданов, перевод на русский язык, 2013
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство» «Эксмо», 2013
– Юг, – сказал командир корабля.
– Но, – возразила команда, – здесь, в космосе, нет никаких стран света!
– Когда летишь навстречу солнцу, – ответил командир, – и все становится жарким, желтым, полным истомы, есть только один курс. – Он закрыл глаза, представляя себе далекий пылающий остров в космосе, и мягко выдохнул: – Юг.
Медленно кивнул и повторил:
Ракета называлась «Копа де Оро», но у нее было еще два имени: «Прометей» и «Икар». Она в самом деле летела к ослепительному полуденному Солнцу. С каким воодушевлением грузили они в отсеки две тысячи бутылок кисловатого лимонада и тысячу бутылок пива с блестящими пробками, собираясь в путь туда, где ожидала эта исполинская Сахара!
Сейчас, летя навстречу кипящему шару, они вспоминали стихи и цитаты.
– «Золотые яблоки Солнца»?
– «Не бойся солнечного жара»?
– «Чаша золота»? Стейнбек. «Кувшин золота»? Стефенс. А помните – горшок золота у подножия радуги?! Черт возьми, вот название для нашей орбиты: «Радуга»!
– Четыреста градусов Цельсия!
Командир смотрел в черный провал большого круглого окна. Вот оно, Солнце! Одна сокровенная мысль всецело владела умом командира: долететь, коснуться Солнца и навсегда унести частицу его тепла.
Космический корабль воплощал строгую изысканность и хладный, скупой расчет. В переходах, покрытых льдом и молочно-белым инеем, царил аммиачный мороз, бушевали снежные вихри. Малейшая искра из могучего очага, пылающего в космосе, малейшее дыхание огня, способное просочиться сквозь жесткий корпус, встретили бы концентрированную зиму, точно здесь притаились все самые лютые февральские морозы.
В арктической тишине прозвучал голос аудиотермометра:
– Температура восемьсот градусов!
«Падаем, – подумал командир, – падаем, подобно снежинке, в жаркое лоно июня, знойного июля, в душное пекло августа…»
– Тысяча двести градусов Цельсия.
Под снегом стонали моторы; охлаждающие жидкости со скоростью пятнадцать тысяч километров в час струились по белым змеям трубопроводов.
– Тысяча шестьсот градусов Цельсия.
– Две тысячи градусов!
И вот командир корабля спокойно (за этим спокойствием – миллионы километров пути) сказал долгожданное:
– Сейчас коснемся Солнца.
Глаза членов команды сверкнули, как расплавленное золото.
– Две тысячи восемьсот градусов!
Странно, что неживой металлический голос механического термометра может звучать так взволнованно!
– Который час? – спросил кто-то, и все невольно улыбнулись.
Ибо здесь существовало лишь Солнце и еще раз Солнце. Солнце было горизонтом и всеми странами света. Оно сжигало минуты и секунды, песочные часы и будильники; в нем сгорали время и вечность. Оно жгло веки и клеточную влагу в темном мире за веками, сетчатку и мозг; оно выжигало сон и сладостные воспоминания о сне и прохладных сумерках.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Рассказы брэдбери золотые яблоки солнца
Золотые яблоки Солнца
© Л. Жданов, перевод на русский язык, 2013
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство» «Эксмо», 2013
– Юг, – сказал командир корабля.
– Но, – возразила команда, – здесь, в космосе, нет никаких стран света!
– Когда летишь навстречу солнцу, – ответил командир, – и все становится жарким, желтым, полным истомы, есть только один курс. – Он закрыл глаза, представляя себе далекий пылающий остров в космосе, и мягко выдохнул: – Юг.
Медленно кивнул и повторил:
Ракета называлась «Копа де Оро», но у нее было еще два имени: «Прометей» и «Икар». Она в самом деле летела к ослепительному полуденному Солнцу. С каким воодушевлением грузили они в отсеки две тысячи бутылок кисловатого лимонада и тысячу бутылок пива с блестящими пробками, собираясь в путь туда, где ожидала эта исполинская Сахара!
Сейчас, летя навстречу кипящему шару, они вспоминали стихи и цитаты.
– «Золотые яблоки Солнца»?
– «Не бойся солнечного жара»?
– «Чаша золота»? Стейнбек. «Кувшин золота»? Стефенс. А помните – горшок золота у подножия радуги?! Черт возьми, вот название для нашей орбиты: «Радуга»!
– Четыреста градусов Цельсия!
Командир смотрел в черный провал большого круглого окна. Вот оно, Солнце! Одна сокровенная мысль всецело владела умом командира: долететь, коснуться Солнца и навсегда унести частицу его тепла.
Космический корабль воплощал строгую изысканность и хладный, скупой расчет. В переходах, покрытых льдом и молочно-белым инеем, царил аммиачный мороз, бушевали снежные вихри. Малейшая искра из могучего очага, пылающего в космосе, малейшее дыхание огня, способное просочиться сквозь жесткий корпус, встретили бы концентрированную зиму, точно здесь притаились все самые лютые февральские морозы.
В арктической тишине прозвучал голос аудиотермометра:
– Температура восемьсот градусов!
«Падаем, – подумал командир, – падаем, подобно снежинке, в жаркое лоно июня, знойного июля, в душное пекло августа…»
– Тысяча двести градусов Цельсия.
Под снегом стонали моторы; охлаждающие жидкости со скоростью пятнадцать тысяч километров в час струились по белым змеям трубопроводов.
– Тысяча шестьсот градусов Цельсия.
– Две тысячи градусов!
И вот командир корабля спокойно (за этим спокойствием – миллионы километров пути) сказал долгожданное:
– Сейчас коснемся Солнца.
Глаза членов команды сверкнули, как расплавленное золото.
– Две тысячи восемьсот градусов!
Странно, что неживой металлический голос механического термометра может звучать так взволнованно!
– Который час? – спросил кто-то, и все невольно улыбнулись.
Ибо здесь существовало лишь Солнце и еще раз Солнце. Солнце было горизонтом и всеми странами света. Оно сжигало минуты и секунды, песочные часы и будильники; в нем сгорали время и вечность. Оно жгло веки и клеточную влагу в темном мире за веками, сетчатку и мозг; оно выжигало сон и сладостные воспоминания о сне и прохладных сумерках.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Рассказы брэдбери золотые яблоки солнца
ЗОЛОТЫЕ ЯБЛОКИ СОЛНЦА
The Golden Apples of the Sun, 1953
1. The Fog Horn / Ревун
2. The Pedestrian / Пешеход
3. The April Witch / Апрельское колдовство
4. The Wilderness / Пустыня
5. The Fruit at the Bottom of the Bowl / Фрукты с самого дна вазы
6. Invisible Boy / Мальчик-невидимка
7. The Flying Machine / Человек в воздухе
8. The Murderer / Убийца
9. The Golden Kite, The Silver Wind / Золотой змей, серебряный ветер
10. I See You Never / Я никогда вас не увижу
11. Embroidery / Вышивание
12. The Big Black and White Game / Большая игра между черными и белыми
13. A Sound of Thunder / И грянул гром
14. The Great Wide World Over There / Огромный-огромный мир где-то там
15. Powerhouse / Электростанция
16. En La Noche / En La Noche (В ночи — исп.)
17. Sun and Shadow / Солнце и тень
18. The Meadow / Луг
19. The Garbage Collector / Мусорщик
20. The Great Fire / Большой пожар
21. Hail and Farewell / Здравствуй и прощай
22. The Golden Apples of the Sun / Золотые яблоки солнца
The Fog Horn 1951 год
Переводчик: Л. Жданов
Среди холодных волн, вдали от суши, мы каждый вечер ждали, когда приползет туман. Он приползал, и мы — Макдан и я — смазывали латунные подшипники и включали фонарь на верху каменной башни. Макдан и я, две птицы в сумрачном небе…
Красный луч… белый… снова красный искал в тумане одинокие суда. А не увидят луча, так ведь у нас есть еще Голос — могучий низкий голос нашего Ревуна; он рвался, громогласный, сквозь лохмотья тумана, и перепуганные чайки разлетались, будто подброшенные игральные карты, а волны дыбились, шипя пеной.
— Здесь одиноко, но, я надеюсь, ты уже свыкся? — спросил Макдан.
— Да, — ответил я. — Слава богу, ты мастер рассказывать.
— А завтра твой черед ехать на Большую землю. — Он улыбался. — Будешь танцевать с девушками, пить джин.
— Скажи, Макдан, о чем ты думаешь, когда остаешься здесь один?
— О тайнах моря. — Макдан раскурил трубку.
Четверть восьмого. Холодный ноябрьский вечер, отопление включено, фонарь разбрасывает свой луч во все стороны, в длинной башенной глотке ревет Ревун. На берегу на сто миль ни одного селения, только дорога с редкими автомобилями, одиноко идущая к морю через пустынный край, потом две мили холодной воды до нашего утеса и в кои-то веки далекое судно.
— Тайны моря, — задумчиво сказал Макдан. — Знаешь ли ты, что океан — огромная снежинка, величайшая снежинка на свете? Вечно в движении, тысячи красок и форм, и никогда не повторяется. Удивительно! Однажды ночью, много лет назад, я сидел здесь один, и тут из глубин поднялись рыбы, все рыбы моря. Что-то привело их в наш залив, здесь они стали, дрожа и переливаясь, и смотрели, смотрели на фонарь, красный — белый, красный — белый свет над ними, и я видел странные глаза. Мне стало холодно. До самой полуночи в море будто плавал павлиний хвост. И вдруг — без звука — исчезли, все эти миллионы рыб сгинули. Не знаю, может быть, они плыли сюда издалека на паломничество? Удивительно! А только подумай сам, как им представлялась наша башня: высится над водой на семьдесят футов, сверкает божественным огнем, вещает голосом исполина. Они больше не возвращались, но разве не может быть, что им почудилось, будто они предстали перед каким-нибудь рыбьим божеством?
У меня по спине пробежал холодок. Я смотрел на длинный серый газон моря, простирающийся в ничто и в никуда.
— Да-да, в море чего только нет…-Макдан взволнованно пыхтел трубкой, часто моргая. Весь этот день его что-то тревожило, он не говорил — что именно. — Хотя у нас есть всевозможные механизмы и так называемые субмарины, но пройдет еще десять тысяч веков, прежде чем мы ступим на землю подводного царства, придем в затонувший мир и узнаем настоящий страх. Подумать только: там, внизу, все еще 300000 год до нашей эры! Мы тут трубим во все трубы, отхватываем друг у друга земли, отхватываем друг другу головы, а они живут в холодной пучине, двенадцать миль под водой, во времена столь же древние, как хвост какой-нибудь кометы.
— Верно, там древний мир.
— Пошли. Мне нужно тебе кое-что сказать, сейчас самое время.
Мы отсчитали ногами восемьдесят ступенек, разговаривая, не спеша. Наверху Макдан выключил внутреннее освещение, чтобы не было отражения в толстых стеклах. Огромный глаз маяка мягко вращался, жужжа, на смазанной оси. И неустанно каждые пятнадцать секунд гудел Ревун.
— Правда, совсем как зверь. — Макдан кивнул своим мыслям. — Большой одинокий зверь воет в ночи. Сидит на рубеже десятка миллиардов лет и ревет в Пучину: «Я здесь. я здесь, я здесь…» И Пучина отвечает-да-да, отвечает! Ты здесь уже три месяца, Джонни, пора тебя подготовить. Понимаешь, — он всмотрелся в мрак и туман, — в это время года к маяку приходит гость.
— Стаи рыб, о которых ты говорил?
— Нет, не рыбы, нечто другое. Я потому тебе не рассказывал, что боялся — сочтешь меня помешанным. Но дальше ждать нельзя: если я верно пометил календарь в прошлом году, то сегодня ночью оно появится. Никаких подробностей — увидишь сам. Вот, сиди тут. Хочешь, уложи утром барахлишко, садись на катер, отправляйся на Большую землю, забирай свою машину возле пристани на мысу, кати в какой-нибудь городок и жги свет по ночам — я ни о чем тебя не спрошу и корить не буду. Это повторялось уже три года, и впервые я не один — будет кому подтвердить. А теперь жди и смотри.
Прошло полчаса, мы изредка роняли шепотом несколько слов. Потом устали ждать, и Макдан начал делиться со мной своими соображениями. У него была целая теория насчет Ревуна.
— Я придумал эту историю, — тихо сказал Макдан, — чтобы объяснить, почему оно каждый год плывет к маяку. Мне кажется, оно идет на зов маяка…
— Шшш! — перебил меня Макдан. — Смотри!
Он кивнул туда, где простерлось море.
Что-то плыло к маяку.
Ночь, как я уже говорил, выдалась холодная, в высокой башне было холодно, свет вспыхивал и гас, и Ревун все кричал, кричал сквозь клубящийся туман. Видно было плохо и только на небольшое расстояние, но так или иначе вот море, море, скользящее по ночной земле, плоское, тихое, цвета серого ила, вот мы, двое, одни в высокой башне, а там, вдали, сперва морщинки, затем волна, бугор, большой пузырь, немного пены. И вдруг над холодной гладью — голова, большая темная голова с огромными глазами и шея. А затем нет, не тело, а опять шея, и еще и еще! На сорок футов поднялась над водой голова на красивой тонкой темной шее. И лишь после этого из пучины вынырнуло тело, словно островок из черного коралла, мидий и раков. Дернулся гибкий хвост. Длина туловища от головы до кончика хвоста была, как мне кажется, футов девяносто — сто.
Не знаю, что я сказал, но я сказал что-то.
— Спокойно, парень, спокойно, — прошептал Макдан.
— Это невозможно! — воскликнул я.
— Ошибаешься, Джонни, это мы невозможны. Оно все такое же, каким было десять миллионов лет назад. Оно не изменялось. Это мы и весь здешний край изменились, стали невозможными. Мы!
Медленно, величественно плыло оно в ледяной воде, там, вдали. Рваный туман летел над водой, стирая на миг его очертания. Глаз чудовища ловил, удерживал и отражал наш могучий луч, красный — белый, красный — белый. Казалось, высоко поднятый круглый диск передавал послание древним шифром. Чудовище было таким же безмолвным, как туман, сквозь который оно плыло.
The Golden Apples of the Sun. Рассказ Рэя Брэдбери
«South,» said the captain.
«But,» said his crew, «there simply aren’t any directions out here in space.»
«When you travel on down toward the sun,» replied the captain, «and everything gets yellow and warm and lazy, then you’re going in one direction only.» He shut his eyes and thought about the smoldering, warm, faraway land, his breath moving gently in his mouth. «South.» He nodded slowly to himself. «South.»
Their rocket was the Copa de Oro, also named the Prometheus and the Icarus and their destination in all reality was the blazing noonday sun. In high good spirits they had packed along two thousand sour lemonades and a thousand white-capped beers for this journey to the wide Sahara. And now as the sun boiled up at them they remembered a score of verses and quotations:
‘»The golden apples of the sun’?»
«‘Fear no more the heat of the sun’?»
«Shakespeare, of course!»
«‘Cup of Gold? Steinbeck. ‘The Crock of Gold’? Stephens. And what about the pot of gold at the rainbow’s end? There’s a name for our trajectory, by God. Rainbow!» «Temperature?» «One thousand degrees Fahrenheit!» The captain stared from the huge dark-lensed port, and there indeed was the sun, and to go to that sun and touch it and steal part of it forever away was his quiet and single idea. In this ship were combined the coolly delicate and the coldly practical. Through corridors of ice and milk-frost, ammoniated winter and storming snowflakes blew. Any spark from that vast hearth burning out there beyond the callous hull of this ship, any small firebreath that might seep through would find winter, slumbering here like all the coldest hours of February.
The audiothermometer murmured in the arctic silence: «Temperature: two thousand degrees!»
Falling, thought the captain, like a snowflake into the lap of June, warm July, and the sweltering dog-mad days of August.
«Three thousand degrees Fahrenheit!»
Under the snow fields engines raced, refrigerants pumped ten thousand miles per hour in rimed boa-constrictor coils.
«Four thousand degrees Fahrenheit.»
«Five thousand Fahrenheit!»
And at last the captain spoke with all the quietness of the journey in his voice:
«Now, we are touching the sun.»
Their eyes, thinking it, were melted gold.
«Seven thousand degrees!»
Strange how a mechanical thermometer could sound excited, though it possessed only an emotionless steel voice.
«What time is it?» asked someone.
Everyone had to smile.
For now there was only the sun and the sun and the sun. It was every horizon, it was every direction. It burned the minutes, the seconds, the hourglasses, the clocks; it burned all time and eternity away. It burned the eyelids and the serum of the dark world behind the lids, the retina, the hidden brain; and it burned sleep and the sweet memories of sleep and cool nightfall.
Bretton, the first mate, fell flat to the winter deck. His protective suit whistled where, burst open, his warmness, his oxygen, and his life bloomed out in a frosted steam.
Inside Bretton’s plastic face-mask, milk crystals had already gathered in blind patterns. They bent to see.
«A structural defect in his suit, Captain. Dead.»
They stared at that other thermometer which showed how winter lived in this snowing ship. One thousand degrees below zero. The captain gazed down upon the frosted statue and the twinkling crystals that iced over it as he watched. Irony of the coolest sort, he thought; a man afraid of fire and killed by frost. The captain turned away. «No time. No time. Let him lie.» He felt his tongue move. «Temperature?»
The dials jumped four thousand degrees.
«Look. Will you look? Look.» Their icicle was melting. The captain jerked his head to look at the ceiling.
As if a motion-picture projector had jammed a single clear memory frame in his head, he found his mind focused ridiculously on a scene whipped out of childhood. Spring mornings as a boy he found he had leaned from his bedroom window into the snow-smelling air to see the sun sparkle the last icicle of winter. A dripping of white wine, the blood of cool but warming. April fell from that clear crystal blade. Minute by minute, December’s weapon grew less dangerous. And then at last the icicle fell with the sound of a single chime to the graveled walk below.
«Auxiliary pump’s broken, sir. Refrigeration. We’re losing our ice!»
A shower of warm rain shivered down upon them. The captain jerked his head right and left. «Can you see the trouble? Christ, don’t stand there, we haven’t time!»
The men rushed; the captain bent in the warm rain, cursing, felt his hands run over the cold machine, felt them burrow and search, and while he worked he saw a future which was removed from them by the merest breath. He saw the skin peel from the rocket beehive, men, thus revealed, running, running, mouths shrieking, soundless. Space was a black mossed well where life drowned its roars and terrors. Scream a big scream, but space snuffed it out before it was half up your throat. Men scurried, ants in a flaming match-box; the ship was dripping lava, gushing steam, nothing!
The nightmare flicked away.
«Here.» He worked in the soft warm rain that fell from the upper decks. He fumbled at the auxiliary pump. «Damn it!» He jerked the feed line. When it came, it’d be the quickest death in the history of dying. One moment, yelling; a warm flash later only the billion billion tons of space-fire would whisper, unheard, in space. Popped like strawberries in a furnace, while their thoughts lingered on the scorched air a long breath after their bodies were charred roast and fluorescent gas.
«Damn!» He stabbed the auxiliary pump with a screw driver. «Jesus!» He shuddered. The complete annihilation of it. He clamped his eyes shut, teeth tight. God, he thought, we’re used to more leisurely dyings, measured in minutes and hours. Even twenty seconds now would be a slow death compared to this hungry idiot thing waiting to eat us!
«Captain, do we pull out or stay?»
«Get the Cup ready. Take over, finish this. Now!»
He turned and put his hand to the working mechanism of the huge Cup; shoved his fingers into the robot Glove. A twitch of his hand here moved a gigantic hand, with gigantic metal fingers, from the bowels of the ship. Now, now, the great metal hand slid out holding the huge Copa de Oro, breathless, into the iron furnace, the bodiless body and the fleshless flesh of the sun.
A million years ago, thought the captain, quickly, quickly, as he moved the hand and the Cup, a million years ago a naked man on a lonely northern trail saw lightning strike a tree. And while his clan fled, with bare hands he plucked a limb of fire, broiling the flesh of his fingers, to carry it, running in triumph, shielding it from the rain with his body, to his cave, where he shrieked out a laugh and tossed it full on a mound of leaves and gave his people summer. And the tribe crept at last, trembling, near the fire, and they put out their flinching hands and felt the new season in their cave, this small yellow spot of changing weather, and they, too, at last, nervously, smiled. And the gift of fire was theirs.
It took all of four seconds for the huge hand to push the empty Cup to the fire. So here we are again, today, on another trail, he thought, reaching for a cup of precious gas and vacuum, a handful of different fire with which to run back up cold space, lighting out way, and take to Earth a gift of fire that might bum forever. Why? He knew the answer before the question. Because the atoms we work with our hands, on Earth, are pitiful; the atomic bomb is pitiful and small and our knowledge is pitiful and small, and only the sun really knows what we want to know, and only the sun has the secret. And besides, it’s fun, it’s a chance, it’s a great thing coming here, playing tag, hitting and running. There is no reason, really, except the pride and vanity of little insect men hoping to sting the lion and escape the maw. My God, we’ll say, we did it! And here is our cup of energy, fire, vibration, call it what you will, that may well power our cities and sail our ships and light our libraries and tan our children and bake our daily breads and simmer the knowledge of our universe for us for a thousand years until it is well done. Here, from this cup, all good men of science and religion: Drink! Warm yourselves against the night of ignorance, the long snows of superstition, the cold winds of disbelief, and from the great fear of darkness in each man. So: We stretch out our hand with the beggar’s cup. «Ah.»
The Cup dipped into the sun. It scooped up a bit of the flesh of God, the blood of the universe, the blazing thought, the blinding philosophy that set out and mothered a galaxy, that idled and swept planets in their fields and summoned or laid to rest lives and livelihoods.
«No, slow,» whispered the captain. «What’ll happen when we pull it inside? That extra heat now, at this time, Captain?»
«God knows.» «Auxiliary pump all repaired, sir.»
The pump leaped on.
«Close the lid of the Cup and inside now, slow, slow.»
The beautiful hand outside the ship trembled, a tremendous image of his own gesture, sank with oiled silence into the ship body. The Cup, lid shut, dripped yellow flowers and white stars, slid deep. The audiothermometer screamed. The refrigerator system kicked; ammoniated fluids banged the walls like blood in the head of a shrieking idiot.
He shut the outer air-lock door.
They waited. The ship’s pulse ran. The heart of the ship rushed, beat, rushed, the Cup of gold in it. The cold blood raced around about down through, around about down through.
The captain exhaled slowly.
The ice stopped dripping from the ceiling. It froze again.
«Let’s get out of here.»
The ship turned and ran.
The heart of the ship was slowing, slowing. The dials spun on down through the thousands; the needles whirred, invisible. The thermometer voice chanted the change of seasons. They were all thinking now, together: Pull away and away from the fire and the flame, the heat and the melting, the yellow and the white. Go on out now to cool and dark. In twenty hours perhaps they might even dismantle some refrigerators, let winter die. Soon they would move in night so cold it might be necessary to use the ship’s new furnace, draw heat from the shielded fire they carried now like an unborn child. They were going home. They were going home and there was some little time, even as he tended to the body of Bretton lying in a bank of white winter snow, for the captain to remember a poem he had written many years before:
Sometimes I see the sun a burning Tree,
Its golden fruit swung bright in airless air,
Its apples wormed with man and gravity,
Their worship breathing from them everywhere,
As man sees Sun as burning Tree.
The captain sat for a long while by the body, feeling many separate things. I feel sad, he thought, and I feel good, and I feel like a boy coming home from school with a handful of dandelions.
«Well,» said the captain, sitting, eyes shut, sighing. «Well, where do we go now, eh, where are we going?» He felt his men sitting or standing all about him, the terror dead in them, their breathing quiet. «When you’ve gone a long, long way down to the sun and touched it and lingered and jumped around and streaked away from it, where are you going then? When you go away from the heat and the noonday light and the laziness, where do you go?»
His men waited for him to say it out. They waited for him to gather all of the coolness and the whiteness and the welcome and refreshing climate of the word in his mind, and they saw him settle the word, like a bit of ice cream, in his mouth, rolling it gently.
«There’s only one direction in space from here on out,» he said at last.
They waited. They waited as the ship moved swiftly into cold darkness away from the light.
«North,» murmured the captain. «North.» And they all smiled, as if a wind had come up suddenly in the middle of a hot afternoon.
