Охотничьи рассказы
11.
В конце ноября 1985 года в районе поселка Первомайка в капкан №1 попался соболь на приманку из белки.
12.
Утка на елке.
Во второй половине сентября я вместе со своими друзьями: Воеводкиным А.М., Головиным Ю.А., Водолазовым В.А. поехали в Яйвинское охотхозяйство БАТЗ. С собой взяли двух собак: моего Карата и Воеводкину Тайгу.
Приехали в поселок Первомайка уже к вечеру, примерно часа в четыре – пять. Однако сразу же взяв ружья, пошли в лес. Мы решили пройти вдоль реки Уньва до Чертого моста и вернуться обратно до темноты.
Собаки шныряли вдоль дороги по лесу впереди нас, иногда вспугивали рябчиков. Вспугнув рябчика, Тайга долго лаяла на то дерево, где он сидел. Карат сначала подходил к ней. Постоит понюхает, послушает и убегает, а Тайга все заливается. Тогда мы ее подзываем и идем дальше. В этом году урожай черемухи. Старая дорога, по которой мы шли, заросла с обеих сторон черемухой. Так и движемся по дороге от черемухи к черемухе, выбирая те, на которых ягоды покрупней и послаще.
Ближе к речке черемушник кончился. Подойдя к старому мосту через Уньву, решили перекусить, да и пить очень хотелось после черемухи. Перекусили, отдохнули и дальше. Перешли через речку по скользкому бревну – все, что осталось от моста – и разделились на две группы. Я с Водолазовым пошел по старой узкоколейке, а Саша с Юрой пошли берегом речки.
Узкоколейка была старая и уже заросла осинником, березняком и ивняком. Мы шли по набитой тропке. Справа по косогору вдоль узкоколейки тянулись старые зарастающие вырубки, слева – речка. Услышав справа хлопанье крыльев, вскинули ружья, однако косач, поднятый на вырубке Каратом, промелькнул далеко впереди нас и сел на высокую отдельно стоявшую сосну. Посадив на дерево косача, Карат стал его облаивать. Теперь оставалось только осторожно подкрасться к сосне.
Облаивая тетерева, Карат поворачивал голову в нашу сторону и ждал, когда мы подойдем. Я знал, что в этом месте птица пуганная, и вряд ли Володя, который подкрадывался к косачу, подойдет к нему на выстрел. Так и вышло. Не выдержав собаки, тетерев снялся и «ушел» налево от нас через речку. Карат кинулся за ним, а мы двинулись дальше по тропе.
Через некоторое время я сказал Володе, что пройдусь по вырубкам, а он двинулся по тропе, которая вилась по середине узкоколейки. Свистнув Карата, я пошел вправо на косогор. Пройдя по вырубкам с километр, я видел только одного вальдшнепа, который вылетел у меня из-под ног. Выстрелить помешал густой осинник.
После этого я вернулся на узкоколейку и по ней пришел на Чертов мост. Оказалось, что я пришел первым. Сел на берегу и стал ждать, Карат лег рядом.
Вскоре, берегом речки подошли Володя с Юрой, не было только Саши. В этом месте держался рябчик – это я знал прекрасно, так же я знал, что Саша страшный рябчатник!
13.
Весь февраль 1984 года я занимался зимним учетом охотничьих зверей и птиц. Прокладывал лыжню на учетных маршрутах, пробных площадях. Весь световой день обычно проводил в лесу.
На этот раз сумерки застали меня недалеко от деревни Разим, и я решил заночевать там, у знакомого охотника. Рано утром, позавтракав, я пошел по одному из учетных маршрутов. Погода с утра была тихая, морозец градусов шесть – семь.
Спустившись от деревни к реке Яйва, я увидел на дороге два совершенно свежих следа волка. Видимо они прошли на рассвете. Направление следов было мне навстречу. Волки, то двигались по дороге, то по льду речки возле берега. На самой реке льда уже не было от поселка Яйва до деревни Разим, это примерно километров сорок.
Так я дошел до устья лесной речки Сибирка, которая впадает в Яйву, и свернул на старую лесовозную дорогу, которая ведет в поселок Первомайка. Пройдя с полкилометра, я увидел свежие лосиные следы. Со мной была собака молодой кобель, западносибирская лайка по кличке Карат, который, увидев наброды, стал искать хозяев этих следов.
Я стал наблюдать за его поиском. Несколько раз, мелькнув через дорогу то в одну, то в другую сторону по лосиным набродам он скрылся в лесу. Я ждал, что будет дальше, так как еще не разу не видел его работу по лосю.
Минут через десять он залаял. Сначала лаял не решительно. Гавкнет раза два – замолкнет. Мне было не понятно, то ли он лает на лосей, то ли на белку. Я стал подкрадываться к тому месту.
Таежные были
РЫСЬ
В тот день я охотился на изюбря, шел по утреннему следу, стараясь подойти к нему на лёжке. Было прекрасное солнечное утро, ничто не предвещало беды. Поднимаюсь вверх по склону, глазами уткнувшись в снег, чтобы не потерять след. В Уссурийской тайге весь снег истоптан следами, большими и малыми, они сходятся, расходятся, петляют. Нужный след потерять просто. Потом придется начинать поиски другого. Иду, озабоченный своими мыслями, как вдруг меня будто кто-то останавливает и говорит: «Посмотри наверх». Останавливаюсь.
Поднимаю глаза и вижу: на полуповаленном дереве, под которым я должен был пройти в следующее мгновение, лежит рысь. Наши глаза встречаются, секундное замешательство обоих. Расстояние между нами метров пять-шесть. Зеленые кошачьи глазищи запоминаются навсегда. В них нет агрессии, скорее — страх. В следующую секунду кошка спрыгивает на землю и большими прыжками убегает вверх по склону горы. В мою сторону падают снежинки, которые она сбрасывает с дерева лапами во время прыжка, они переливаются в лучах утреннего солнца.
Знакомые охотники из Сибири говорили, что некоторые охотники крепят на спине рога косули, и тогда рысь на человека не нападает. Я этого наверняка не знаю, потому что в Сибири не охотился. Рысь почти всегда прыгает на свою добычу сверху — это ее способ охоты.
Не верьте трепачам, которые дальше своей дачи нигде не были, а рассказывают байки о том, как в тайге все звери каждую минуту едят людей. Это неправда. Звери на людей нападают редко. Большинство случайных встреч заканчиваются благополучно. В следующих рассказах приведу несколько случаев в подтверждение своих слов.
ДРАМА У ЗИМОВЬЯ
В тот год я охотился с Казбеком — прекрасным человеком, настоящим другом, заядлым охотником, душой любой компании. Построили себе зимовье километрах в тридцати от прежнего, заранее, еще с осени. Оно представляло собой полуземлянку, частично вкопанную в склон горы, один край крыши примыкал к продолжению склона, а другой опирался на стену, в которой была дверь. Внутри, как обычно, стояли нары для лежания, стол, печка, имелось маленькое окошко, дверь закрывалась изнутри на крючок из гвоздя. Вот, пожалуй, и весь нехитрый таежный быт охотника.
Добрались до места, расположились в зимовье, поужинали и, уставшие с дороги, легли пораньше спать. Но не спалось. Впереди были четыре недели охоты и впечатлений. Лежали на нарах, вспоминали случаи из предшествующих охот, планировали действия на ближайшее время. Незаметно прошло несколько часов, время близилось к полуночи. Вдруг на улице, метрах в 30–40 от зимовья, раздался душераздирающий визг, похожий на крик ребенка, который ошпарился кипятком. Кто бы это мог быть? Говорю Казбеку: «Скорее всего, заяц». Успокоились, уснули.
Утром встали, умылись, позавтракали, пошли посмотреть, что случилось ночью. На снегу все было, как в книге, написано. И мы прочитали о событиях минувшей ночи: вот рысьими лапами вытоптанная площадка, вот немного крови и кусочек заячьей шкуры. Все ясно. Рысь вцепилась в зайца когтями, в этот момент он завизжал, через одну-две секунды она прокусила зверьку голову, и тот замолчал навеки. Обычная таежная драма, одна из тех, что случаются каждый день по всей тайге.
ТИГРИНАЯ СЕМЕЙКА
Когда ходишь по Уссурийской тайге, ежедневно встречаешь следы тигров, и сегодняшние и вчерашние, и недельной давности. След на снегу от передней лапы размером с две мужские ладони, задней — меньше. По форме это один в один кошачья лапа, (размер, конечно, другой). На задней лапе отпечатывается подушечка и четыре пальца. Такие следы встречались везде, в том числе и в сорока метрах от нашего зимовья. Хищник, очевидно, хотел показать нам, кто здесь хозяин. Думаете, он не чуял запаха человеческого жилья с 40 метров? У тигров насморка не бывает. А почему ходил? Да потому что он — тигр!
В тот день мы с Казбеком, как всегда, пошли охотиться в разные стороны. День стоял прекрасный, солнечный. Мы ходили с одной горы на другую, и каждый из нас втайне надеялся услышать выстрелы своего напарника. Ничто не предвещало беды. И вдруг Казбек увидел, как по распадку, метрах в 80 от него, двигается тигриная семейка в составе мамочки и двух котят, причем все полосатые. Казбек быстро определил направление ветра, и ему полегчало, потом он замер, и мысли остановились.
Полосатая семейка преодолела перевал и скрылась из глаз. Казбек первый раз сделал вдох, когда пришел в зимовье. Как же я ему завидую с тех пор!
Рассказы про рыбалку и охоту в сибирской тайге
Рисунки Н. Лазаревой
Колеса вагона ритмично отстукивали на стыках километр за километром, а я сидел в купе, предаваясь мечтам. Какова-то будет охота? Я еще ни разу не участвовал в зимней охоте с, настоящими охотниками-промысловиками — манси.
В прошлом году на одном из бесчисленных притоков Оби я оказал услугу одному охотнику. Он перевернулся в обласке (лодка, выдолбленная из целого дерева) и утопил припасы, а главное, все патроны. На мелкого пушного зверя промысловики охотятся с малокалиберной винтовкой.
Наш поход близился к концу, и мы отдали Даниле, так звали потерпевшего аварию, пять коробок патронов, соль, сахар, муку. Тогда-то и последовало приглашение на зимнюю охоту. Мы оговорили сроки и место встречи, и вот теперь я ехал до безымянного разъезда, где меня должна была ждать упряжка.
Ехал я в хвосте поезда и, выйдя из вагона, увидел только одиноко маячившую впереди фигуру дежурного по разъезду. Меня никто не встречал. Делать было нечего, и, тяжело вздохнув, я направился в вокзал, похожий на избушку на курьих ножках, готовясь к ночевке на вокзальной лавке.
Я уже приближался к вокзалу, как вдруг на перрон вышла молодая мансийка лет двадцати. Ткнув рукой в мою грудь, она промолвила всего одно слово «Ивана».
Я утвердительно кивнул головой и стал спрашивать ее, где Данила. Она молча выслушала мою тираду, молча тронула меня за рукав, приглашая следовать за собой.
Я пробовал ей что-то говорить, но скоро понял, что она не знает русского языка. Аяна (так звали, как я узнал впоследствии, мою спутницу) подвела меня к нартам, в которые было впряжено двенадцать ездовых собак, достала сверток и подала его мне.
Вожаком упряжки был старый одноглазый кобель с широкой грудью и мощными лапами. Он умело вел упряжку, подчиняя сородичей своей воле. Собаки были все как на подбор — настоящие ездовые, с длинной шерстью, развитой грудью, сильными ногами.
Дороги никакой не было, но собаки шли ходко по неведомой мне тропе. И часа через три Аяна остановила упряжку у развесистой ели, привязала нарты и подала мне топор…
Через десять минут костер жарко запылал, пожирая белый снег в котелке.
Бросив собакам по небольшой рыбине, Аяна достала два куска мороженой вареной оленины. Один кусок она подала мне, а во втором сделала небольшие отверстия ножом и, надев его на палку, сунула в пламя костра. Я последовал ее примеру, — получился своеобразный шашлык. Выпив по кружке горячего, крепко заваренного чая без сахара, мы отправились в дальнейший путь.
Сколько прошло часов — не знаю. Снег становился все глубже, приходилось слезать с нарт и бежать за упряжкой, собаки все чаще стали сбиваться с ритма бега.
Я знал, что ездовых собак, как и лошадей, можно «загнать», пора останавливаться на отдых, а место было неподходящее.
Вот Аяна свернула в небольшой ложок. Вручила мне топор, сама занялась собаками, а когда костер разгорелся, вновь жестом пригласила меня следовать за ней. Срубив небольшую елочку и приготовив стяжок длиною в мой рост, подала мне топор и, показав обе руки с растопыренными пальцами, пошла к костру.
Я понял, что мы готовимся к ночлегу и что мне необходимо изготовить десять колышков для установки тента…
Только к полудню седьмых суток мы прибыли к одиноко стоящей избушке в глухой обско-енисейской тайге. Но за эти семь суток я познал таежную жизнь куда больше, нежели бы прочитал не семь, а даже семьдесят семь книг о тайге.
Прибыв в избушку, Аяна принялась «ворожить» над железной печкой, а я уже без ее подсказки пошел искать сушину.
Поужинав, Аяна взяла меня за руку, вывела из избушки и начала показывать свое нехитрое хозяйство — склад для продуктов, склад для охотничьих снастей. Показала две пары лыж — одни без меха, другие подбитые мехом.
Интересно, наверное, было наблюдать со стороны, как два взрослых человека молча осматривают хозяйство. Один тыкает пальцем, а другой то согласно кивает головой, то вопрошающе смотрит на спутницу. Затем Аяна подала мне кусок лепешки, позвала с улицы одну из собак и несколько раз повторила слово Ур. Я понял, что так звать собаку, и, угостив лепешкой, стал гладить ее. Обнюхав меня, Ур положил голову на колени и уставился в меня умным преданным взглядом.
Выпив кружку холодного чая, я через несколько минут уснул.
Каково же было мое удивление, а вернее, даже испуг, когда, проснувшись на другое утро, я не обнаружил ни Аяны, ни упряжки. Только, свернувшись в клубок, у входа в избушку дремал Ур.
Ничего себе положеньице!
«Немая» завезла куда-то, не на одну сотню километров, в тайгу и бросила. Что делать?
Конечно, можно было, надев лыжи, устремиться по следам беглянки или, на худой конец, взяв Ура на поводок, пойти за ним. Он непременно приведет домой. Но это значит показать свою трусость или выразить недоверие. А ханты и манси страшно не любят недоверие. Они безукоризненно честны, в их лексиконе нет слов украсть, обмануть, соврать. Не любят они и трусливых людей.
Пришлось вспомнить в детстве прочитанную книгу и стать таежным робинзоном.
Взяв небольшую палку, я нанес на ней шесть черточек и один крест (крест обозначал воскресенье).
Позавтракав сам и покормив собаку, облачась в полное охотничье снаряжение, я отправился на свой первый зимний промысел.
День оказался удачным. Ур работал отлично, и мне удалось подстрелить десяток белок и даже одного соболя.
Вечером при свечке, которых я привез из города полтора десятка, засел за дневник. Ох и поназаписывал же я там!
Второй день моего одиночного изгнания был похож на первый, как две капли воды. Вновь около десятка белок, только без соболя, но зато пара крупных глухарей. Вновь нехитрый ужин, дневник, зарубка на палке, мертвецкий сон.
На третий день настроение начало падать. Охота оказалась неудачной, и уже часа в два я направил лыжи к избушке. Не доходя с километр, я увидел, как Ур обнюхивается с какой-то собакой. Сердце радостно забилось — одиночество кончилось.
В избушке ждали Аяна и Данила. Они приехали на двух упряжках. Привезли много свежей оленины, боеприпасы, рыбу, муку, соль…
Завтра Аяна должна увести обе упряжки в юрту, так как кормить такую ораву собак невыгодно — слишком много нужно завозить корму. По случаю встречи я достал фляжку со спиртом, коробку конфет, и мы устроили торжественный ужин. Занимались промыслом мы ровно три недели. Добыли много белки, несколько соболей, куниц и горностаев.
Свободного времени почти не было. Все светлое время суток находились в лесу, да и вечер был плотно расписан: надо приготовить ужин и завтрак, снять шкурки. Правда, очень часто, когда мы занимались снятием шкурок, Данила говорил мне: «Кончай, иди, твоя писать надо. Моя доделает одна».
Между нами буквально с первого дня установились самые дружеские отношения. Обязанности распределились сами собой. Сегодня один делал одно — другой другое, а завтра роли могли смениться, и все это, чаще всего, делалось молча.
Дня за три до окончания охоты, когда мы находились километров за двенадцать от избушки, шедший впереди Данила наклонился над каким-то следом. Я подошел к нему. След для меня был непонятный. Одно было ясно — он принадлежал крупному зверю.
Таёжные будни. Рассказы
Над Обью стояла та предутренняя тишина, когда даже течение, кажется, останавливается. Лишь просыпающиеся в тальниках птички редко и не уверенно пробовали голоса, чувствуя приближающееся рождение нового дня.
По реке, разгоняя остатки короткого летнего сна, шла моторка. На переднем сидении светловолосая девчушка лет десяти, складывая в трубочки руки, подносила их к глазам и, как в бинокль, всматриваясь в расползающийся по фарватеру туман, командовала: «Право руля!» и немного погодя: «Лево руля!». Лодка, как бы повинуясь командам, плавно поворачивала. И Людке – так звали девчушку, – казалось, что управляет она большим кораблём в открытом океане.
Увлечённые разговором мужчины за гулом мотора не слышали её команд, да она во внимании и не нуждалась, увлечённая своей игрой.
Отец с дядей не первый раз взяли её с собой на рыбалку, и Людка любила встречать рассветы на Оби, чувствовала себя взрослой и нужной в таком серьёзном деле, как рыбалка.
Между тем, лодка, круто повернув, мягко раздвинула прибрежный песок и уткнулась в берег. Людка сразу приступила к обследованию берега. А когда вернулась, мужчин уже не было, они ушли с неводом на недалёкое озеро, забрав с собой резиновую надувную лодку.
Она походила по песку, пособирала и сложила в кучу, хворост для костра, приготовила посуду и всё остальное для будущего обеда. Потом, достав из рюкзака кормушку с комбикормом и сухими кусками хлеба, забралась в лодку. Сноровисто настроила удочку и опустила кормушку в воду, в небольшую заводь, возле которой остановилась их лодка.
Забыв обо всём на свете, затаив дыхание, Людка следила за снастью. Вот за трепетом поплавка последовал резкий рывок. Она подсекла и почувствовала, как леска, со звоном вспарывая воду, сильно потянула удилище под лодку. Началась долгая, азартная борьба, закончившаяся, в конце концов, в пользу вспотевшей от напряжения и волнения рыбачки. Огромный язь совершал свой последний танец на дне лодки. Рыбалка продолжалась.
Между тем, солнце незаметно перевалило за полдень. Обмениваясь репликами по поводу неудавшейся рыбалки, усталые возвращались с мокрым неводом мужчины.
Подойдя к лодке, отец девочки вдруг замер, прижал палец к губам и, указывая другой рукой вперёд, прошептал: «Миша, смотри!»
В нынешнем году урожай кедровой шишки богатый выдался. Вся Клюквенка, от мала до велика, высыпала на заготовку ореха. По кедрачам гомонили людские голоса. Старый таёжник-промысловик, Спиридон, радовался: на хорошем корме и зверушки в тайге держаться будут. Ноне обещается сезон удачный, фартовый. Опытный охотник с весны мог определить, какая ожидается осень. Если на кедраче завязь обильная, а весна и лето не шибко знойные – быть ладному промыслу.
Спиридон Астафьев перемалывал седьмой десяток лет, но не желал расставаться с тайгой. Пенсию заработал давно, не сказать, чтобы богатая была, однако на жизнь вполне хватало, а промысловый участок сдавать намерения не имел, держался за него ради сына.
Леонид Спиридонович Астафьев на каждый охотничий сезон приезжал попромышлять с отцом. В удовольствие было забраться в тайгу, подышать вольным, хвойным воздухом, отдохнуть душой от мирской суеты. Он считал, что пожить в тайге – для здоровья лучше всякого санатория, куда ему каждый год выделяли путёвки. Работа у него была сезонная. С начала ледохода до самого ледостава ходил он капитаном на теплоходе, бороздил обские воды от Новосибирска до Нижневартовска. Глубокой осенью заканчивалась навигация, команда консервировала на зиму посудину и уходила в длительный отпуск, почти на всю зиму. Астафьев уезжал в родную деревню. Отец уже поджидал его, подготовив снаряжение к охоте.
Этой осенью, как и во все годы, сразу после Октябрьских праздников, Леонид приехал к родителям. Мать, Лукерья Куприяновна, засуетилась. Радость ей, что дитятко приехал. Стол готовит с разными вкусностями ради единственного сыночка. Снует по избе и выспрашивает его, не появилась ли зазнобушка. Годков-то много минуло парню, а гнёздышко своё никак не вьётся, семья никак не завязывается. У Спиридона о сыне свои думки: не позволяет ему разнеживаться возле матери, слушать её охи-вздохи. Известил на следующий день путь-дорожку в таёжное зимовье. Торопился отец, ворчал по-стариковски:
-Ишь как нынче подзапозднились, зима-т эт без раскачки, яззи её, наступила, снегу-т навалило ужо по ко-лено.
Спиридон побаивался, как бы собаки не запурхались в глубоком снегу, иначе полсезона впустую проваландаются и проку никакого не будет.
Среди таёжников поверье бытует: охотники уходят на промысел скрытно, чтобы никто не приметил, сглаз не положил. Спиридон с Леонидом из дома вышли задворками, затемно были за околицей. Звёзды по небу матово поблескивали, угасали. Деревня в предутренней темноте, додрёмывала, только собаки кое-где взбрёхивали на Буя и Чулу – охотничьих лаек. Вышли заранее с расчётом, чтобы рассвет встретить в тайге. Утренний морозец пощипывал нос и щёки, и красил лес белёсой кухтой.
Знакомая стезя манила, уводила вглубь. Старый охотник и ночами хаживал по ней, каждый кустик, каждое деревцо знакомыми были. Не единожды приходилось под ними приют устраивать, когда гонял соболя, или преследовал лося.
По участку стелились тропки-путики, означенные затесями, потому и приметные только его глазу. Когда укладывал путики, то старался метить по звериному лазу, местами и дром-бурелом не обойти было, прорубал стёжку в гуще. Как-то в одну зиму медведица отыскала место для берлоги в самой чаще, да угодила прямо на затёски охотника. Обошёл тогда промысловик берлогу, изогнул путик, чтобы не мешать матке, выводить потомство.
Не единожды приходилось охотнику сталкиваться с медведями-шатунами. На них Спиридон крепкое сердце держал. С космачами у него были свои счёты. А всё от того, что досаждали они охотнику шибко, озоровали. То лабаз у зимовья разорят, то добычу из капканов вытащат, то ловушки исковеркают, поломают. Всякий раз таёжник выслеживал разбойника, и в схватке выходил победителем. Но бывали случаи, когда косолапый забивался в непролазные буревалы, уходил от наказания.
Продвигаются путники тайгою. По неторной стезе тяжёл груз за плечами: не до разговоров. Только мыс-ли ворошатся, думает Спиридон о делах таёжных. Больше что-то всё про медведей, где, с каким схватывался, и много ль добыл косолапых.
Ступал след в след за сыном старый охотник и себе под нос бормотал:
-Ежели б припомнить, то, поди, где-то боле сорока и наскребётся. Дай Бог памяти, кажись-таки в поза-прошлом годе, сорок четвёртого, никак, завалили…, али нет, – будил память таёжник.
Бурчать сам с собой Спиридон стал, когда и не припомнит. Видать привычка появилась к старости, а, может, от таёжного одиночества. Идёт стезёй, думки в голове перебирает, да вслух их перетолковывает. Сын приостановился, заслышав бормотанье отца, достал табачок, спросил:
-Батя, что говорил-то, я не расслышал.
-Ай, да так, пустое. Запамятовал, скока за свою жизнь добыл.
-Так, никак сорок четвёртого в Горелой гриве тогда добыли.
-Что за хандра у тебя, отец? Мы ж не на берлогу идём. Да хоть бы и на берлогу, в первой что ли.
Спиридон поправил лямки котомки, поддёрнул на плече ружьё:
На полуденное солнце вышли к первому, самому короткому, путику, который вёл к зимовью. Малость приостановились, роздых ногам дали, и двинулись дальше. По пути настораживали ловушки, раскладывали приваду.
Охотничий азарт омолодил его, таёжник преобразился, как бывало всегда, когда предстояла схватка со зверем. Машинально потянулись за следом. Однако коротко потропив, решили: не резон под вечер следить медведя. Вернулись на путик. Вскоре сквозь кусты и деревья замелькала прогалина, где приютилась заимка. Вокруг зимовья, по становищу, снег был утоптан зверем.
-Ничего. Далёко в темь не уйдут, не будут держать, бросят его. Ночью вертаются.
На тайгу опускались сумерки. Небо покрылось пеленой. Пошёл лёгкий редкий снежок. Охотники развели огонь в очаге, готовились вечерять. Леонид отошёл к ручью набрать воды и для заварки чая наломать смородины. Раздолбил прорубь, зачерпнул котелком, выпрямился, прислушался: не слышно ли собак. Тайга молчала, стояла тишина, лишь только чуть шелестели падающие снежинки. Собрался повернуть от ручья, как, откуда-то очень глухо и еле слышно долетел придавленный пасмурной снежной погодой далёкий собачий лай. Он вышел на еланку, затаил дыхание, вслушиваясь. Чуть ясней обозначился яростный бас Буя, и тут же подпела ему звонкая Чула. Лай временами то пропадал, то накатывал со стороны бора, порой накрывался коротким звериным рявканьем. Собаки работали, держали зверя.
Возбуждённый Леонид ввалился в избушку. Отец копошился возле очага, готовил ужин:
-Батя, Буй и Чула держат медведя в бору. Слышно их, но глухо.
Эта весть не возбудила старого охотника, но он всё же вышел прикинуть, далёко ль налетает лай. Сколь-ко-то времени слушали. Борьба между зверем и собаками перемещалась: то близилась, то удалялась. Лайки не могли удержать медведя на месте, посадить его. Вязкие зверовые собаки кружили лохматого, не позволяли ему удрать от них в крепи.
Спиридон взглянул на небо, опустил взор к земле:
Слепой гривкой прозывалась полоса могучего косматого кедрача, чистого, без подроста и валежника. Тянулась от зимовья до дальнего болота. Место было знакомое, там Спиридон постоянно заготавливал шишку.
Поспешили на лай таёжники. По мере приближения охотников всё яростнее разгоралась борьба. Отчётливее слышались, рычание, грызня и звериный рёв. С предосторожностями вошли в кедрач. Под кронами сумрачно, тем не менее, на чистом снегу отчётливо всё проглядывалось.
Отец, молча, знаком, указал сыну, чтобы он обходил справа. Сам же, скрываясь за деревьями, пошёл слева. Намеревались, таким образом, взять косматого с двух сторон, обрезать ему пути к бегству. Спиридон норовил подойти ближе, выстрелить наверняка. Медведь, меж тем, отбиваясь от собак, крутил башкой, и в какой-то момент углянул неуклюже перебегавшего старого охотника. Зверь рявкнул, завидев человека, сорвался с места. Охотник поспешил, опасаясь, что косолапый кинется утекать, спасаться в чащобе, в крепи, но произошло неожиданное. Мгновенно рассвирепев, медведь люто воззрился на приближающегося старика. Не успел Спиридон что-либо скумекать, как хищник отбросил собак и огласил окрестность диким рёвом. Юрко, в два огромных прыжка, подскочил к старику, и вскинулся на задние лапы.
Леонид живо смекнул, в чём дело, не мешкая, послал одну за другой две пули из обоих стволов. Медведь остановился, шкура дрожью встряхнулась от поразивших пуль. Повернул башку, узрел второго охотника, резво развернулся, и ринулся в его сторону. Спиридон в это время раз за разом нажал на курки. «Жаканы» остановили зверя.
Боль разодранной спины лишала силы, не сдержал старик навалившейся огромной туши, и ноги его под-косились, и он повалился наземь. Под тяжестью космача захрустели косточки в груди. Медведь никак не издыхал, вздрагивал всем телом, чем причинял, ещё большее страдание старику. Спиридон собрался крикнуть сыну, а грудь не набирала воздуха, была сдавлена.
-Больно шибко, сынок….
Старик примолк, повернул голову в сторону медведя, которого без острастки рвали собаки,
-Погодь маленько, отлежусь. Грудь, вот, пошто-то больно. Дышать мочи нет. Раздавил, сатана этакий.
Спиридон смотрел потухающими глазами на кроны кедров, ловил удаляющийся голос сына, но ничего не мог распознать. Сознание медленно покидало его, и совсем померкло. Старый охотник примолк, не слышались его постанывания. Сын наклонился к нему, спросил:
-Батя, как ты…? Пошли в сторожку, я помогу подняться тебе….
Ответа не последовало, нависла мёртвая тишина. Собаки, уморившись, свернулись возле добычи. Леонид склонился к отцу, тронул его:
-Батя, слышишь, что говорю….
Взял руку отца, она висела как плеть, не живая. Приложил ухо к груди: ничего не прослушивалось, ста-рое сердце молчало. С минуту стоял на коленях, над отцом, и внезапно тёмная тишина разорвалась:
Буй и Чула, повскакали, напуганные, и запоскуливали, вторя голосу.
Мужчиной был тот человек,
И таёжник до мозга костей.
И немало успел повидать за век
Ранений, травм и смертей.
Вл. Богатырь.
Лыжи размеренно поскрипывали. От дыхания клубами поднимался пар. Силантий, продавливая пушистый покров, шагал ясным морозным утром. (Подбитые сохатиными кысами, самодельные охотничьи лыжи скользили в искристом, колючем снегу). От ходьбы спина под небольшой котомкой вспотела, а на плечах суконная куртка обросла кухтой, и только где болталась одностволка, ремень счищал иней и там слегка парило.
Топча лыжню, охотник осматривал нетронутое, блестящее снежное покрывало. Буранная коловерть, бушевавшая несколько дней, прекратилась ночью, стерев старые наброды следов. Силантий в эти дни не вылазил в тайгу, пережидал непогодь, а теперь крутился в ломнине, ища свежую соболиную строчку.
Таёжники говаривали ему: «Брось ты гончей по урёме шастать. И хочется себя истязать, возле костерка горемычничать. Взялся бы за капканы – всё под крышей и у печки, а то…» Слушал охотник, согласно кивал головой, но продолжал промышлять по своему разумению.
Соболь торопливо пробежал – оставил свой след. Охотник издали приметил ниточку и, пока подходил, определил направление хода. Круглые вмятины уводили в старый высокий осинник. По длинным скачкам было видно, что голод гнал соболя в мышиное царство. Голодный зверь долго ходить будет, сытый отлёживаться в дупле старается.
Азарт погони придал силы. Ходко пошёл по следу, обрезая петли. Завал, колодник обходил, ища выходной след, старался срезать расстояние.
Зверёк увлечённо охотился, но почуяв преследование, на машках повёл след дальше.
Целый день шла погоня. Не заметил Силантий как начало темнеть. Пришлось оставить охоту и искать удобное место для ночлега. Развёл костёр и наладил нодью. Зимняя ночь долга: сварилась сытная похлёбка, одежонка успела просохнуть и за ночь вволю отдохнул.
Полная луна ещё властвовала на склоне неба, когда посветлел восток. Чуть проглянулось в тайге, а Соболятник уже на ногах, тропит дальше строчку. Следы рассказали о том, что соболь успешно поохотился. На утоптанном пятачке остались капельки крови. Нехотя короткие прыжки запетляли в чащобе, закрутились от куста к пню, от пня к валёжине. Набрёл на пристанище зверька. Но соболь покинул лёжку. Снова увеличилось расстояние между следами. Силантий прибавил ходу. Соболь учуял охотника и будет уходить от него, или искать убежище. Он рыскал по лесу от одного к другому дупляному дереву, не находя укромного места, снова петлял дальше.
Силантий постучал топором по гулко отдававшему дереву, прислушался. Внутри послышалось шебарчание и недовольное урчание. Соболь сидел в дупле.
Осмотрел дерево: нет ли сквозных ходов в корнях. Убедился, что зверёк в глухом дупле, стал простукивать выгоняя его наружу. Фырканье и урчание усилилось и доносилось снизу из глубины дерева. Соболь выходить не хотел.
Охотник прорубил в метре от корней узкую щель и в неё укрепил палочки, перегородив путь вверх. Чуть ниже проделал отверстие для выхода соболя и пристроил сетчатый мешок, прицепив его к согнутой берёзке, закреплённой сторожком. Закончив подготовку, он закурил. Затем обтоптал снег во-круг, очистил место под корнями и расположил там дымокур. Подтесал внизу древесину, оголив гнилушки, чтобы лучше дым проходил. Соболь беспокойно заурчал, завозился, однако в дырку не шёл.
Силантий поджёг бересту, развёл небольшой костерок, сверху стал подкладывать пихтовые веточки. Дым повалил, обволакивая корни и поднимаясь кверху. Сквозь гнилушки угар мало проникал в дупло. Внутри притихло, зверёк не проявлял какого-нибудь беспокойства и недовольства. Охотнику что-то не понравилось в дымокуре и он решил переместить костерок. Мешал толстый корень и его нужно было отрубить. Место неудобное, пришлось в наклонном положении, опираясь на правую со-гнутую ногу, махнуть топором. Сталь сыграла о мёрзлое дерево и вонзилась в левое колено.
Вначале боли не почувствовал, смотрел на зияющую рану, проглянувшую сквозь дыру в штанине. Немое оцепенение длилось недолго. Потом пошла кровь.
В это время сработал сторожок и на выпрямившейся берёзке закачался мешок с бьющимся тёмным, пушистым комочком. Соболь добыт.
Силантий приладил на место отвалившийся кусочек тела. Внутри защипало, появилась острая боль. Кровь побежала по ноге, пропитывая обутки. Он смял горсть снега и приложил, колкие снежинки сразу же порозовели. Прикладывая снег охотник приостановил кровь. Отпорол ножом от подкладки куртки лоскут с ватой и приложил к ране. Перебинтовал портянкой и перетянул шпагатом. Больно дёргало, отдавалось во всей ноге. Пошевелил ногой, боль не усилилась, попробовал встать; надел лыжи и осторожно прихрамывая пошёл снимать присмиревшего соболя.
На лыжах ногу не сильно дёргало, но и не позволяло сгибать колено. Кое-как выбравшись на свой след, Силантий поспешил покинуть это гнилое место. Впереди ждала ночь: студёная, ясная. Восходящая луна серебром залила тёмную тайгу, и дошёл бы до избушки: всего-то здесь каких-нибудь километров десять – пятнадцать по прямой, но раненая нога не давала свободы движения. Чего доброго повернёшь не так и останешься сидеть в морозной немоте.
По лыжне прохромал до ельника и стал готовить ночлег. Рана тупо ныла, временами, при не-ловком движении останавливая охотника острой болью. С трудом лыжами раскидал снег, срубил две разлапистые ели, сделал небольшой навес, а рядом развёл жаркий костёр. Подтащил несколько сушин на ночь и занялся раной. В снежной яме жар от костра расползался, создавая под навесом благое тепло. Охотник оголил колено: вокруг пореза появилась опухоль, нога воспалилась. Осторожно ощупал ранение. Покраснение опускалось вниз – это его немного успокоило.
В котелке остывал хвойный отвар. Силантий чистой тряпочкой промыл кровоточащую рану. Боль от тёплой воды поутихла. Скрипя зубами и обливаясь потом, он раскрыл порез, прочистил, про-мыл внутри и обтёр кровоподтёки на голени. Произведя таким образом обработку, раскурил папиросу и поспешно дымя сбрасывал пепел на рану, прикурил вторую, затем третью. Присыпав колено, наложил тампон и перевязал портянкой. Голова слегка кружилась от избытка дыма и переутомления. Посидел неподвижно, когда разбережённое колено стало утихать, натянул штанину.
Огонь в костре приугас. На небе отчётливей засверкали звёзды. Луна плыла по вершинам деревьев. Охотник принялся готовить ужин.
Ночью мороз покрепчал. Тепло от огня под навесом обволакивало, не пропуская холод. Боль немного поутихла и Силантий задремал. Ночь прошла тревожно, и только перед рассветом сон недолгий, но глубокий одолел его. Очнувшись, первым делом осмотрел колено. Изменений не было, только немного увеличилось покраснение и появилась нудная боль.
Силантий не страдал пессимизмом, но накатила какая-то хандра, не хотелось двигаться, собираться и идти. Дрова рядом, можно бы день переждать, отлежаться, но и дневать здесь не было смысла. До зимовья недалеко, за день можно потихоньку добраться.
Вяло доел оставшийся ужин, запил горячим чаем, по телу разлилось приятное тепло. Полегчало. Встал, облачился в подсохшую одежду, закрепил лыжи и прошёл немного пробуя на ходу, при сгибании ногу пронзала жгучая боль. Тогда, не сгибая колено, поскользил, движения были неуклюжи и медленны, но идти можно. Мысленно прикинул всё расстояние: к закату должен добраться до места, даже если будет тащиться медленно.
Показавшееся холодное солнце наддало мороза. Потрескивали деревья от стужи. В своём трудном пути он не замечал ни рассвета, ни мороза: переставлял монотонно лыжи и бездумно смотрел вперёд. Лыжню иногда пересекали следы зверей, но Силантий не замечал их, упорно шагал к цели. Целый день, двигая здоровую ногу и подтаскивая больную, как механизм, размеренно шёл охотник. Не было конца этому пути, казалось, никогда не кончится лыжня, всё бежавшая и бежавшая впереди.
Иногда сходил со своего следа и шёл по целине, сокращая путь. Короткий зимний день тянулся вечностью. Не замечая ничего вокруг, он не замечал и времени.
Солнце, еле вскарабкавшись на небо, стало падать к закату. День быстро уходил. Мороз не утихал и красиво облепил путника куржаком. Выбелил мохнатую собачью шапку и небритые впалые щёки. К этому времени была пройдена большая часть пути. Оставалось несколько километров довольно ровной и спокойной дороги, она проходила по просеке, которая приводила к озеру.
Боль в ноге стала неотъемлемым чувством, к которому Соболятник привык. Он с ней смирился и старался не замечать. Одно стремление овладело им – дойти поскорей до избушки. Мысленно не-сколько раз проходил через озеро и подходил к дверям; дальше не думал, дальше было всё хорошо – конец всем мучениям. Избушка, срубленная в прямостойном, дремучем кедраче, располагалась в пятидесяти метрах от берега. Каждый шаг по тропе он мог проделать с закрытыми глазами, так изучил этот путь за несколько лет.
Чем меньше оставалось пройти, тем больше появлялась нервозность, суетность, торопливость. Стал делать резкие ненужные движения, от чего перетруженная по кочкам и ломнине нога отдавала резучей болью. Немочь не останавливала, не вразумляла, а наоборот придавала какое-то беспокойство, хилость. Колено свербило, иногда пронзала жгучая стрела. Тогда охотник останавливался и чувствовал, как нога отказывалась подчиняться, наливаясь немеющей свинцовой тяжестью.
Промятая и промороженная лыжня надёжно держала человека. Силантий сбросил лыжи, во-ткнул их в снег, и в безысходности недуга попробовал шагать, опираясь на срубленную палку – это облегчило нагрузку на раненую ногу. Продвижение замедлилось, но и боль поутихла.
Впереди замаячило белое пространство озера. Солнце, как бы прощаясь, осветило небосклон последними лучами и отправилось в завтрашний день. С другой стороны выплывала большая, чистая луна и недоуменно смотрела на человека, медленно двигавшегося в студёной тайге навстречу наступающему мраку.
Какое-то расстояние он прошёл по берегу, и вот лыжня свернула в кусты, облепившие озеро. Силантий ступил на лед. Протоптанная и промороженная лыжня держала надёжно. Он остановился, глубоко и с облегчением вдохнул свежего морозного воздуха. Теперь и при луне дойти можно, оста-лось всего ничего. Всмотрелся в тот берег, нашёл две ели, между ними была тропа от избушки. Взбодрился, и, опираясь на палку, пошёл через озеро. Мысли его были заняты избушкой: дрова в пе-чурке, стоит только чиркнуть спичкой и береста вспыхнет. Крупа в мешочках, чай в банке, тушёнка и сухари…, перебирал в голове охотник. Незаметно проковылял пол озера. Чётче обозначился противоположный берег. Видна стала куча снега, насыпанная им на проруби, чтобы не замерзала вода в ней.
Луна ярко освещала белое пространство. Снег искрился каким-то не земным светом. Силантий посмотрел на снежное покрывало, и этот холодный, мёртвый свет, будто из могилы пахнул на него, заставив содрогнуться. По спине пробежал озноб. Непонятное чувство тревоги охватило его. Он бессознательно заспешил в избушку.
Опираясь на палку, и прыгая на одной ноге, в одном месте не рас-считал и оступился с лыжни. Резкая боль в левом колене чуть не лишила его сознания. Он поспешно опёрся на палку, стараясь взобраться на лыжню, но искалеченное колено, при малейшем движении, пронзало всё тело острой болью. Неимоверным усилием, всё-таки вытащил здоровую ногу из снега, и поставил на лыжню. С ужасом увидел, что обутка намокла, и на глазах покрывалась ледяным панцирем. Только тут он понял, какую ошибку совершил, оставив лыжи на просеке.
Обильный снег, сыпавший несколько дней, придавил лёд на озере, и вода через прорубь растеклась наледью под снегом. Лыжи не продавили бы толстый слой снега до воды, и можно было бы беспрепятственно перейти озеро. Теперь же и натоптанная лыжня могла не выдержать, и провалиться под ногой путника.
Положение, в котором оказался Силантий, не было крайне опасным, и он, как опытный таёжник, мог спокойно добраться до избушки. Однако его охватило беспокойство и нервозность. Ткнув впереди себя палкой, и нащупав лыжню, он поспешно переставил ноги, и тут же провалился обеими по колени. Почувствовал как жгучая, холодная вода затекла в чирки, намочив шерстяные носки. Не удержавшись, упал, провалившись руками в мокрый снег. Не вставая, пополз к берегу. Боль в ноге не чувствовал: колено намокло, и холод снизил болевое ощущение.
Чем ближе подползал к проруби, тем больше было воды на льду. Руки и ноги превратились в ледяные культяпки, и двигать ими он уже не мог. Тогда Силантий перевернулся на бок и решил катиться по снегу, но рюкзак не позволил перекатиться. Какими-то нечеловеческими движениями –рюкзак был сброшен, и движение продолжилось. Перекатываться по снегу было легче, чем ползти, проваливаясь в снежную жижу. Но руки и ноги окоченели, и ничего не чувствовали.
Добравшись до берега, перекатываться сквозь кусты и деревья он не смог, пришлось снова ползти. Всё больше и больше проникал мороз по телу, но Силантий полз, видя перед собой цель – избушку. Он уже сколько раз мысленно проходил этот путь, разжигал бересту в печурке, согревался, но телу становилось всё холоднее и холоднее. Обмороженные руки и ноги ничего не чувствовали. Он решил разбить на руках ледяные наросты, и стал ими колотить по дереву, но силы не было, и обледенение не разбивалось. В изнеможении упал на тропу отдохнуть, холод тут же пробрался под одежду, сковав и без того обессиленное тело. Ему стали казаться какие-то видения: то кто-то стоял на тропе, и манил его, то будто распахнутые двери избушки звали.
Нашёл таки силы Силантий, пополз дальше, и уже не расслаблялся. Методично и настойчиво карабкался по тропе. Он отчётливо осознавал: если ещё раз остановится и расслабится, то так и останется на тропе.
Пятьдесят метров от озера до избушки преодолевал почти всю ночь. На небе потухли звёзды, первые лучи засверкали над лесом. Предрассветная стужа сковала всё живое. Таёжник доскрёбся до избушки. Но тут ждало его новое препятствие – закрытая дверь. Руками он сделать ничего не мог, они были ледяными култышками. С силой колотил ими друг о друга, но это ему казалось, что с силой, на самом деле еле-еле касались ледышки, не растрескиваясь. Тогда он зубами взялся за верёвочку, привязанную к ручке двери, и потянул за неё. Дверь медленно подалась. Силантий просунул руку в проём и телом надавил на дверь, панцирь раскололся и осыпался. Так же проделал со второй рукой. Он перевалился через порог, и стал губами отогревать пальцы.
Ему казалось, что пальцы отогрелись и разжигают бересту, даже ощутил ожог от спички. И вдруг стало тепло. Он сидел на нарах, в печке горели дрова, а в дверях стоял отец. Вдруг сознание прояснилось: «Отец давно умер, как он здесь оказался. Его же нет». Но отец стоял и манил его к себе. Стало тепло и уютно, а за дверью сияло солнце, пели птички, зеленела трава, цвели цветы. Силантий встал и пошёл за отцом. Отец обнял его и сказал: «Пойдём, сынок, там хорошо и спокойно».
…В тайге от мороза трещали деревья. Яркие лучи холодного солнца светили в раскрытую дверь охотничьей избушки, на пороге которой лежал окоченевший охотник-соболятник. Стояла стужа.
М А Т У Х А
Придёт напасть, так будет пропасть.
В просторной, теплой берлоге медведица удовлетворенно обихаживала детишек-медвежат. Появились малыши в глухую зиму. Два беспомощных маленьких комочка причмокивая, беззаботно спали под боком матки.
Берлогу Матуха устроила в тихом углу густого ельника, на границе с косматым старым кедрачем, по которому протекала извилистая заболоченная речка, исток которой находился в недалеком моховом болоте. Место это было далеко от селения и богато хорошими кормами.
Подошло время покидать уютную берлогу. В теплый апрельский день выбралась медвежья семья наружу. Первым делом повела матуха свое семейство на оттаявшие брусничники покормиться прошлогодней ягодой.
На припеке, возле заскорузлой сосенки, стоял большой муравейник, наверху которого копошились проснувшиеся букашки. Это было пиршество, мимо которого медведи пройти не могли. Медвежата здесь получили первый урок разрушения чужого жилища и добывания пищи.
Матуха в берлогу не вернулась; семья уходила все дальше и дальше от ельника. В поисках еды они бродили по ягодникам, не обходили и кедрачи. Медведица выкапывала какие-то корешки, а иногда выпадало счастье и они разоряли чье-либо гнездо, лакомясь яйцами.
Бурная весна разбудила всех зверей, которые находились зиму в спячке. Медвежатам как-то встретились барсуки, но те не захотели знакомиться и скрылись в норе. Привлекали внимание бурундуки, резво пробегавшие туда-сюда, маяча хвостиками, по каким-то своим неотложным делам. Белки – охальницы прохода не давали: юркали с дерева на дерево, что-то цокали сердито, будто ругали медвежат. Временами встречались сородичи, тогда матуха, злобно рыча, отгоняла их от малышей. Медвежата окрепли, подросли и, как все дети, шалили и не слушались.
Малыши познавали окружающий мир в постоянных играх. Если не в меру расшалившиеся они забывали о матери и удалялись слишком далеко от нее, то рассерженная мамаша давала им основательную встрепку.
Звери о беде чуют загодя и матуха обеспокоенная необъяснимой тревогой, все чаще задирала морду вверх и принюхивалась. Августовский ветер доносил до нее запах опасности.
В один из дней мимо шло стадо лосей, не страшась и не обращая внимания на хищников. Медвежата тут же кинулись к животным, но наткнулись на широкие и мощные лопаты рогов быка. Отступили и призывно посмотрели на мать. Матуха, наблюдавшая за детьми, не пошла им на помощь. С тревогой наблюдала, как за лосями стали пробегать стаями и по одиночке разные звери. В воздухе пахнуло дымом. Обеспокоенная, она вместе с медвежатами заспешила в том направлении, куда стремились все звери, гонимые страшным бедствием – лесным пожаром.
Тайга полыхала на огромном пространстве, изгоняя все живое с обжитых мест. Звери в панике бежали подальше от огня. Кто-то успевал скрыться, а кто-то погибал в страшном пекле.
Преодолев неширокую, но глубокую речку набрели на нетронутый брусничник, с крупными кровавыми ягодами, и три дня кормились на нем. Но потом попутный ветер нанес запах чада. Стихия продолжала бушевать и распространяться, нагоняя обездоленных и несчастных зверей. Медведи, бросив кормовое место, побежали, не обращая ни на что внимания: только бы скорей уйти от этого ужаса.
Так они шли много дней.
Гибельный пожар загнал их в далекую чужую тайгу, где к несчастью, мало было пищи, засуха уничтожила все. Для поисков еды приходилось проходить большое расстояние, но только мелкая и не сочная клюква на заросших болотах служила основным питанием.
Однажды в хмурое, пасмурное утро матуха учуяла посторонний запах, он тянул из молодого осинничка. Медведица насторожилась и, стелясь по земле, тенью поплыла в ту сторону. Медвежата затаились, наблюдая за матерью, потом, подражая ей, прячась за кочки и кусты, они крадучись последовали за ней.
Объедая верхушки сочных побегов, на матуху выходил, огромный лось. За ним так же не спеша, следовала лосиха, а чуть в стороне беззаботно забавлялся лосенок.
Медведица напряглась. Когда лось подошел совсем близко, она в стремительном прыжке бросила свое тело на загривок сохатого. Лосенок, напуганный непонятным всполохом, бросился к родителям и тут же был убит притаившимися медвежатами. Лосиха в смертельном ужасе спешно уходила чащей прочь.
Сохатый не поняв, что произошло, на какое-то мгновение остановился на месте с медведицей на спине. Когда же почувствовал, что огромные когти вонзаются в тело и разрывают его, понес во всю мощь. Он старался сбросить с себя хищника, пробегая возле деревьев, под нижними сучками, так чтобы сбить седока, но это не удавалось. Матуха вжавшись в лося, крепко вцепилась в спину, и подбиралась к шее. Улучшив момент, она острыми клыками, полоснула по горлу. Сохатый словно споткнулся и упал, перевернувшись через голову, придавив медведицу. Но та продолжала рвать вздрагивающее тело и пьянела от обилия крови.
Лось брыкнул последний раз ногами, вытянул их и затих. Матуха вывернулась из-под туши и, охмелев, бросилась на жертву сверху, рванула по груди клыками, с силой вдохнула аромат свежатины. Стервенея стала рвать требушину, вытаскивая и насыщаясь потрохами. Утолив голод, она отошла в сторону и лениво развалилась в пожухлой траве.
Под вечер, отдохнувшая собрала лесной хлам и забросала им добычу, потом направилась к своим детям. Медвежата тем временем расправились с лосенком и так же как мать лениво валялись поуркивая.
Судьба вновь улыбнулась им. Телятину они закончили на следующий день. На останки слетелось черное воронье, оголтело каркая, расселось вокруг. Насытившаяся семья не отгоняла падальщиков, мирно наблюдая за копошащимися птицами.
Покончив с лосенком, они направились к сохатому. Им, после лета выпала удача накопить жир для зимней спячки.
На подходе к припахивающей туше медведица почуяла чужой запах, запах соперника. Шерсть на холке поднялась дыбом. Она прижала уши, оскалила пасть, показывая острые большие клыки: лес огласился страшным предупреждающим рыком.
На кровавый запах лося набрел такой же несчастный и оголодавший, как матуха с малышами, медведь – стервятник. Свою находку он не собирался делить с кем-то, и в ответ прозвучало более мощное предостерегающее рычание. Медведицу это не напугало, и она, в несколько прыжков, была у своей добычи. Напротив стоял огромный, но исхудавший старый медведь. Неизвестно чем закончился бы поединок, если бы не спешили к матери ее медвежата, хорошо подросшие за лето. Космач, насытившийся лосем, не стал вступать в поединок и обратился в бегство. Семья продолжала яство.
Осенняя погода начинала портиться. Матуха подыскивала место для берлоги. То в одном, то в другом месте начинала готовить логовище, но ей что-то не нравилось, и она искала новое место.
Наступили октябрьские предзимние холода. Заморозки пригнули траву, оголили деревья. Птицы улетели на юг, муравьи спрятались в своих городах-муравейниках, все живое в тайге готовилось к зиме. Медвежья семья подготовила две берлоги. Однако перед тем как залечь, они рыскали по дебрям в поисках пищи. Лоси, съеденные ими, силы восстановили, но не создали обильного запаса жира на зимовку.
В своих скитаниях они однажды набрели на глухую таежную деревушку, притаившуюся среди кудрявого кедрача. С полей урожай был давно убран, топорщились только по обочинам полей копешки забытой соломы. Скот с пастбищ загнали в хлева, а возле деревни одни собаки без дела брехали во все темные углы урмана. В закрытых телятниках и стайках сытно жевали жвачку коровы, хрюкали и повизгивали свиньи, блеяли овцы и кудахтали куры, вызывая у зверей соблазн.
Кружась вокруг деревушки, матуха скрала зазевавшуюся собачонку, и тут же ее разорвала. Небольшая собачонка только разожгла аппетит. Потеряв страх от голода, троица ночью забралась в хлев на краю деревни. Медведица одним махом распластала крупную свинью. Медвежата забрались в овчарню и устроили там переполох. На шум выскочил из дома хозяин с ружьем. Он сделал несколько выстрелов по медведям. Матка и дочка, перепуганные громкими выстрелами перескочили через ограду, а медвежонку жаканом разорвало грудь и он смертельно раненый не смог покинуть двор.
Остались мать и дочь вдвоем, напуганные они удирали от страшного места. Дальше, дальше от селений, в болотистые леса. Но там их ждала бескормица. Голод одолевал. В озябшей тайге нечем было подкормиться. Медведица уже не искала места для берлоги, она искала только пищу, но и те крохи, которые попадались, скоро исчезали.
Давно минул Покров, вот уже наступает Михайлов день. Погода стоит тихая, морозная. Болота и озера покрылись искрящейся ледяной коркой и простирались безмолвной равниной. В побелевшей тайге предзимняя тишина. С неба сыпала снежная крупа, застилая землю вокруг чистым, белым покрывалом. « На Михайлу залегает Топтыгин, » – в народе говорят. Но голодные медведицы не ложились. Не нагулявший жира медведь в берлогу не лезет. А снег, щедро сыпавший, скрыл и последнее пропитание.
Мать с дочерью быстро тощали. Голод делал медведицу безумной, она рыскала по тайге в поисках корма, но молодые побеги, редкие ягоды шиповника и рябины лишь увеличивали спазмы голода. Все больше она теряла рассудок. Налитые кровью глаза, взъерошенная шерсть, придавали вид, некогда доброй и заботливой мамаше, страшного и коварного зверя. Дочери было еще тяжелее: следуя за матерью она почти ничего не получала от пищи найденной матухой. Но когда сама решалась урвать себе долю, то встречала оскаленную пасть и грозное рычание.
Терзала до тех пор, пока не насытилась и в полном изнеможении упала возле разодранной дочери. Тяжелый, отрешенный стон вырвался из окровавленной пасти. Она в беспамятстве забылась. Прошло несколько дней, от дочери почти ничего не осталось, но матуха не покидала этого места. Как помешанная ходила вокруг, временами подходила и обнюхивала застывшие останки своего ребенка, ложилась рядом и тяжелый вздох со стоном захватывал дух таежного зверья.
В одно морозное утро медведица покинула лежку. Ненавистные позывы голода сызнова одолевали. В поисках хоть какой-то еды бесцельно стала шататься среди деревьев. Вдруг слабый ветерок нанес на нее посторонний запах и она еле уловила слабый шорох – кто-то пробирался в зарослях. Медведица насторожилась и потянула воздух. Чутьем она поймала дух врага, дух человека, перед которым трепещет все живое. На загривке взъерошилась шерсть, в горле заклокотало глухое рычание. Она готова была уйти, исчезнуть от извечного страха перед человеком, но непреодолимый голод заставил ее затаиться. Надежда на добычу затмила боязнь, улетучилась минутная робость и она стала скрадывать ничего не подозревавшего охотника. Распластавшись на снегу, она, по-кошачьи мягко ступая, подползла к доносившимся звукам шагов.
Пышная, раскидистая ель приняла насторожку охотник, согнувшись, веткой заровнял свой след. Не успел выпрямиться, как медведица стремительно налетела, обхватила и подмяла под себя. Уткнувшийся в снег и придавленный охотник потянул рукоять ножа, но опоздал – силы его оставили. Острые когти, прорвав кожу на затылке, глубоко проскребли до спины, разодрали телогрейку, вонзились в тело. Человек в последний раз встрепенулся, стараясь сопротивляться, и безжизненно затих под тяжестью зверя. Матуха набросилась рвать когтями и клыками утробу. С жадностью отрывала и глотала куски человеческого мяса. Голод постепенно отступал и, насытившись, ею овладели благодушие и леность. Медведица тут же устроила лежку. Временами она вскакивала и обходила вокруг добычи, охраняя ее, строго следила, чтобы никто не смог приблизиться к этому месту. Так прошли день и ночь, и только под утро она забылась тревожным, чутким сном.
Напуганная собачонка бросилась в сторону от хозяина, матуха не видя скрывшегося охотника, посчитала противником собачонку и прыгнула за ней. Возможно, это спасло таежника от острых когтей. Одновременно, дуплетом, прозвучали два выстрела. Медведица, смертельно раненая, не за собакой, а скорее по инерции пробежала метров пять, и упала, словно споткнулась.
Она напряглась, чтобы вскочить тут же, но по телу пробежала только судорога, да чуть вздрогнули успокоившиеся лапы. Матуха закрыла помутневшие глаза и с облегчением выдохнула, Задние лапы медленно вытянулись. На снегу, возле головы, расширялось кровавое пятно.
Тогур.
