Еремей АЙПИН РЕКА- В-ЯНВАРЕ
1 Еремей АЙПИН РЕКА- В-ЯНВАРЕ
5 Я вслушиваюсь в чарующие звуки твоего голоса и впитываю твое тепло. И понимаю, что такое мгновенье уже не повторится никогда. Это в последний раз. Но мне достаточно и этого. Вместе со мной подходила к концу, заканчивалась, обрывалась жизнь вселенская. Вне моей жизни, как и у каждого человека, ничего не существует ни солнца, ни луны, ни земли, ни Вселенной, ни Тебя. Ничего. И теперь наступил миг, когда я готов расстаться со всем этим ради Тебя. Ибо я уходил в небытие вместе с Тобой. Вместе с Твоим теплом. Вместе с Твоим голосом. Ведь сейчас мы слились воедино. Мы неразделимы. Из рассказа «Осень в Твоем городе»
6 ЕремейДанилович Айпин Родился в селе Варъеган Сургутского (ныне Нижневартовского) района Ханты-Мансийского автономного округа в 1948 году в семье охотника. Окончил Литературный институт имени А. М. Горького. Первая книга «В ожидании первого снега» вышла в свет в 1979 году. Автор известных и популярных рассказов, очерков и романов. Писатель получил признание не только в России, но и за рубежом. Его книги вышли в переводах на иностранные языки в Венгрии, США, Итапии, Финляндии, Франции, Германии. В настоящее время является заместителем председателя Думы Ханты-Мансийского автономного округа Югры, председателем Ассамблеи коренных малочисленных народов Севера. Живет в Ханты-Мансийске.
9 Багатель о неслучившемся Эмиль Чоран, франко-румынский философ и эссеист, произнес однажды весьма загадочную фразу: «Меланхолия это грусть без причины». Любой пассивный соучастник жизненного процесса, обыкновенный зритель спектакля человеческих страстей, вероятно, немедленно согласится с этим. Но тот, кто в жизни выбрал дорогу творчества, трудную стезю писательской самореализации, точно знает, что меланхолия это грусть по несбывшемуся, по несостоявшемуся. Человек в силу обстоятельств земной реальности не позволяет себе уйти в другой мир. Мир, где он подвергается испытанию счастьем, где боль и радость близости к единственному делают человека способным к самоотречению и самопожертвованию, где осуществление невысказанных дум и стремлений не являются недостижимым идеалом. Настоящий писатель никогда не бежит прочь от этой меланхолии, не скрывается от бессознательного чувства тревоги перед иной действительностью силой своей беспредельной артистической воли он осуществляет эту реальность, сопротивляющуюся своему рождению, превращает тени в свет, убеждает разуверившегося читателя в том, что он, писатель, там был, что все, о чем он пишет, является последней жизненной правдой. Такова изначальная, но не окончательная реальность сборника рассказов Еремея Айпина этих интимных поэтических баллад, сонетов в прозе о непостижимой любви мужчины и женщины, о смелых чувствах Его к Ней, Ее к Нему, о счастье сбывшейся мечты, сжимающем горло, и о случившемся горе, испепеляющем душу. Небольшие по форме, но переполненные тайными откровениями и огнем эмоций, рассказы Айпина представляются незваными гостями, беспощадно врывающимися в чужие, арестованные судьбой души читателей, напоминая им о том, что важное, ценное не свершилось, не получилось, не произошло, возможности утеряны и окончательный ответ на самый главный вопрос жизни не найден. Каждый, отдельно взятый, персонаж рассказов Айпина не в замкнутом кругу слепого эгоизма. Он постоянно обращается к читателю целостностью своих переживаний, вызывая одинокие, но отчетливые звуки струн в глубоко сокрытом бытии нашего сознания. Литературные герои Айпина настоятельно приглашают нас выйти на невидимую сцену человеческих страстей и смело принять на себя новую, еще не сыгранную роль с целью испытать читателя в адекватности 5
10 его собственного чувственного багажа, его собственной механики жизненного выбора. Однако за реальностью этих рассказов скрывается еще один, более глубокий контекст, еще более недоступная правда. Открыть эту реальность во всей ее многосложности и логике можно только посредством очень интенсивного, психологически строго направленного размышления о самом авторе и о его творческой судьбе. Еремей Айпин прожил, посвятив всю свою жизнь, мирскую и творческую, своему народу, его трагической истории, его спасению от забвения. Главные книги автора результат огромных усилий одного человека, цель которого вызволить память о хантах из мутных вод и окровавленных руин истории. Выступая не столько против режима, сколько против все и вся утопляющего течения современности, Айпин сумел вернуть эту память народу его мифы, язык, историю, забытых и убитых детей и таким образом реализовал его возрождение. Своей литературой, своим творчеством он возродил право хантов на существование сегодня и обеспечил их присутствие в грядущем завтра. Он прошел этот долгий и трудный путь, вооружившись самыми мощными и действенными инструментами спасителя самозабвением, волей и Словом. Айпин добился своего, и в просветленных лицах своих соплеменников он увидел почтение, признание и благодарность. Однако, почти превратившись при жизни в бронзовую статую народного творца, о котором вспоминают и которому несут цветы только в праздничные дни, писатель оказался узником своей собственной славы. Он перестал быть живым, реальным человеком. И чтобы прорвать эту цепь, Айпин вновь совершил смелый шаг в жизнь, чтобы ожить среди живых. Такова сила, талант и невысказанная история этого автора. Его путь удивительным образом совпадает с творческой судьбой великого немецкого композитора Людвига ван Бетховена, который, достигнув запредельных высот в своем творчестве, написал несколько очень личных и интимных опусов, названных им багателями. Вернувшись в лоно жизни, Айпин также создал талантливые, тонкие, многому нас научающие багатели. Это рассказы о неслучившемся. Еремей Айпин оказался не только незаменимым писателем своего народа, но также тонким и изысканным врачевателем растерянных по жизни душ людей. Анн-Виктуар Шаррен Париж, 2007 год
11 ПРОЛОГ Он любил И был любим шшяящ
13 ОСЕНЬ В ТВОЕМ ГОРОДЕ Осенняя грусть
16 с любовью. С любовью к своему городу, где на каждом шагу возникало чудо. Я слушал. Слушал ревниво. Я ревновал Тебя к Твоему городу. И, ревнуя, наслаждался Твоим изумительным голосом. Изумительным голосом, чистым и нежным. Я слушал как сказку, как песню, как симфонию. Я улавливал в очаровывающей музыке Твоих слов и вздохи ласкового моря, и шелест осенних листьев в прибрежном лесу, и серебряный звон таежного родника. Твой голос завораживал меня, усыплял, волшебно переносил в совершенно другой мир, в другое измерение. Кажется, помню все, что Ты мне говорила. Но неожиданно и ненадолго я куда-то исчезал. Проваливался невесть куда. Вернее всего, попадал в неземное пространство. Если в прозрачно-ясный и тихий вечер в укромном лесном закоулке, пред разгорающейся вечерней зарей, очень осторожно и нежно задеть отливающий живым оранжевым огнем Небесный Купол, возможно, он издал бы что-то подобное Твоему голосу. Не знаю, говорил ли Тебе кто про Твой необыкновенный голос. Не знаю, ведаешь ли, каким волшебством Ты обладаешь?! Не знаю. Я же про это Тебе ничего не сказал. Я был счастлив. И казалось мне, этим ощущением счастья было заполнено все вокруг нас. И падающие снега, и холодные воды. И черное железо мостов, и тусклый гранит набережных, и строгая бронза памятников, и ягельно-зеленоватая медь церквей и храмов, и буропесчаные стены домов. И сумрачное небо, и мокрая земля. Да, я был счастлив. Но я сразу уловил необыкновенную хрупкость этого мгновенья счастья. Все было неустойчивым и зыбким, как наступающий осенний день. День короткий, призрачный, почти неуловимый. Ведь Ты и сама была легка и хрупка, как падающая с неба снежинка. А снежинка неслышно садилась на руку и в следующий миг стекала на землю родниковой капелькой воды. А возможно ли было сохранить снежинку на многие-многие лета и зимы?! Навсегда?! Навечно?! 12 \^>
17 По набережной сновала не очень веселая, принудительно-добровольно выведенная на улицы, прозрачная толпа. Она казалась серо-темной на фоне падающего снега. С набережной, свернув вправо, мы вышли на знаменитую Главную площадь Твоего города. Шли медленно, не спеша. Ты говорила, как сказку сказывала, как песню напевала. А я слушал и смотрел. Конечно же, больше смотрел на Тебя, нежели на достопримечательности города. Вернее, всматривался в Твои глаза. Ты все показывала глазами. И я спешил за Твоим взглядом, очерчивавшим пространство вокруг нас. И этим пространством был весь мир, в котором нас было только двое. Ты и я. И больше никого. И это была жизнь наедине с Тобой. И я наслаждался этой жизнью и этим миром. Хотя иногда мне казалось, что Ты идешь не рядом со мной, а витаешь высоко-высоко в небесах, в мире грез и мечтаний. Ты не просто шла по жизни Ты совершенствовала мир. Ты вся светилась. Ты горела. Ты одухотворяла мир, человека и все сущее во Вселенной. Я знал, что Ты не подозревала, что сама была обворожительным совершенством мира. И все, к чему Ты прикасалась, становилось лучше, прекраснее. Потом мы повернули под арку и прошли на Главную улицу Твоего города, тоже знаменитую. Впрочем, тут все, к чему ни прикоснись, чем-нибудь да памятно. Хотя каждый город по-своему примечателен. Но это Твой город. Город, как и Ты, не был похож ни на какой другой. Мы перешли Главную улицу напротив кинотеатра. Помнишь ли, как назывался тот кинотеатр? Я помню. Но мне не хочется, чтобы кто-то узнал Твой город. Он принадлежит только Тебе и никому больше. И кинотеатр тоже принадлежит только Тебе и мне. Город был наполнен Твоим дыханием. Город дышал Тобой. 13
18 На улице пронизывающий ветер с моря бил в наши спины. Падающий снег сразу же превращался в мокрую слякоть под ногами. Прохожие, съежившись, спешили по своим делам. Зябко, сыро. Но мне рядом с Тобой было тепло. Никто еще в этом мире не излучал такое тепло. Ровное, всепроникающее тепло. Оно согревало меня, стены домов, деревья, камень ближайших дворцов и храмов. Казалось, всю землю и небо. Я не чувствовал ни холода, ни ветра, ни слякоти. Но в фойе кинотеатра мы выпили кофе. Кофе был не очень горячим, но приятным. В зале я сидел слева от Тебя и слушал Твое сердце. Его биение отзывалось во льдах и снегах моего Севера, и я улавливал эти милые отзвуки. Я чувствовал только Тебя. Ничего не скажу о Твоих глазах, о Твоих волосах, о Твоих губах, ибо до сих пор, до самого последнего мгновенья, никому не хочу отдавать Тебя. Не помню, как назывался фильм. Наверное, ни разу не глянул на экран. Не помню ни одного кадра. Но я помню Твое тепло. Ты излучала тепло, и я улавливал это тепло, начиная с колена. И чем выше, тем теплее, тем горячее Ты становилась, постепенно превращаясь в испепеляющий огонь. И я горел в этом сладостном огне. Ты согревала Вселенную. Всю. Ты согревала и дом моего отца на далеком Севере, и наш сосновый белоягельный бор, и наши озера, и нашу реку, и нашу Богиню. Я вздрогнул от неожиданности. Нашу богиню. Может быть, Ты сама Богиня?! Возможно ли такое?! Я горел в Твоем огне. И эта огненная строчка все вписала в мою память. Помню Твои слова. Помню Твои глаза. Помню Твои волосы. Помню Твои губы. Я помню. Словом, все я помню. Тогда, в кино, справа от Тебя сидела Твоя подруга, тихая и красивая блондинка. Сначала я огорчился зачем Ты пригласила ее с нами в кино? Но она оказалась де 14 ^
19 вушкой деликатной, и я не чувствовал ее присутствия. При ней мы были вдвоем. Точнее, для меня была только Ты. Одна. Единственная. Незабвенная, никому не принадлежащая. Я тихонько горел. Я был счастлив. Потом, уже в сумерках осеннего дня, мы вышли из кино. По-прежнему шел снег, дул ветер и праздничные прохожие, радующиеся нерабочему дню, неистово месили уличную слякоть. Загустели сумерки. Загустели сумерки короткого осеннего дня Твоего города. Я был невыразимо счастлив. И думал, что буду вечно счастливым рядом с Тобой. Хотя и предчувствовал, что слишком большое и неожиданное счастье не может быть вечным и непоколебимым. Наоборот, оно очень хрупкое и ранимое. Наступил вечер. Спустились сумерки. И мы поехали к Тебе. И я все еще был переполнен счастьем. Мне было хорошо. И Тебе было хорошо. Нам было хорошо. И казалось, нам всегда будет хорошо. Странно, почему в тот наивысший миг счастья я не сгорел?! Почему я не превратился в пепел. а потом мы расстались. Думали ненадолго. Оказалось навсегда. Расстались навсегда. Расстались. Разъехались. Потом я приехал в Твой город. И уже один бродил по нашим следам. Вернее, по Твоим следам. Набережная реки, Главная площадь, арка, короткий проезд, Главная улица, кинотеатр, Твоя улица, Твой дом. Я бродил как бы в сомнамбулическом сне. Никого и ничего не воспринимал. ^ 15
20 Видел только горящие тихим огнем Твои следы. Слышал только Твой чудный голос. Вспоминал только Твои слова. Улавливал запах только Твоих волос. Удивительно четко отпечатались на камне мостовых Твои следы. Я находил и всматривался в них необъяснимым внутренним зрением. Порою наплывали искаженные пушкинские строки. ходила маленькая ножка, вился локон золотой. Хотя у Пушкина все это, кажется, было в настоящем времени. Я снова в Твоем городе. Город без Тебя опустел. Город без Тебя осиротел. Город без Тебя помертвел. Вот и кинотеатр. В кино я безошибочно нашел место, где Ты сидела в тот счастливый осенний день. Замерев, я долго стоял над Твоим креслом. Стоял, ждал, когда Ты явишься ко мне. Я был уверен, что Ты придешь. Я все ждал и ждал Тебя. Наконец тихо и осторожно опустился в кресло. Осмотрелся, возможно, вздохнул незаметно для себя. Руки сами собой крест-накрест обхватили мои плечи, голова упала на грудь, глаза зажмурились, и все тело мое непроизвольно, до хруста в костях, сжалось в один единый бесформенный ком. Весь я оцепенел и впал в забытье, будто провалился куда-то. А время как бы остановилось. Сколько это длилось не знаю. Но потом я очнулся. В изнеможении. Голова с трудом откинулась назад. Я закрыл глаза. И стал поджидать Тебя. Ждал, ждал. И наконец почувствовал Твое тепло. Как и в ту осень, в тот день, тепло от колена стало подниматься вверх. И чем выше, тем теплее, тем жарче, тем горячее. Сейчас Ты была рядом со мной. Я вернулся в прошлое. Или Ты пришла ко мне из ушедшего времени. Впрочем, это неважно. Главное, Ты была сейчас рядом со мной. И я ощущаю Твое тепло. Ты рядом, рядом со мной. И мне больше ничего 16
23 МОЯ КНЯЖНА Осенняя грусть
25 Ты будешь вечно незакатная В душе тоскующей моей! В. Чуевский Т ы собиралась выйти замуж в конце осени. И это была Твоя последняя поездка со мной. Мы жили в горах, в доме моего друга, в Северной Норвегии. Точнее, в Лапландии. По утрам я рано просыпался. И подолгу лежал в постели, прислушиваясь к тишине. А тишина была изумительной. Потом поднимался и шел к окну, смотревшему в полдень. За окном, в низинке под горой, протекала небольшая речка. На ее дне и берегах светились круглые камни-голыши, а через нее вытянулся неширокий мост, прикрытый белой известковой пылью. По нему и по петляющей на склоне дороге мы выбирались «в мир». Дорога, уходя вдаль, связывала оба берега с белобокими валунами, обросшими оленьим мхом. Но основательно объединяла все легкая предрассветная дымка, висевшая в небе ранней осени. Она приподнимала и камни на склонах, и вершины гор с ельником, и белый ягель, и воду горной речки, и наш дом. И я, мне кажется, был нерасторжимо связан со всем этим вечным на земле. И, конечно, с Тобой. Я смотрел на осень и наполнялся неуемной силой пронзительно чистого горного воздуха. Обычно мы встречались за утренним чаем. Завтракали за огромным столом в углу холла на втором этаже. Мы располагались друг против друга. Я сидел и смотрел, как Твои пальцы легким прикосновением согревали ножи и вилки, тарелки, чайную ложечку 21
26 и чашку. Смотрел и слушал Твой мягкий, как свет осеннего утра, голос. Я молча впитывал в себя ореховую печаль Твоих широко распахнутых очей. В их томной глубине всегда гнездилась затаенная печаль, о которой, возможно, Ты и сама не подозревала. Печаль оставалась там, даже когда Ты улыбалась. По утрам мы больше молчали. И я молчал. Я думал о Тебе. О том, что Ты выходишь замуж. В то утро мы слушали радио. И Ты переводила мне последние новости. А в мире было тревожно. Особенно на нашей Родине. И выпуски новостей мы ловили каждое утро. После, вздохнув, Ты тихо сказала: Войны не миновать. Я принялся Тебя убеждать, что мы, как человеческое общество, с каждым годом становимся мудрее и поэтому уже пережили эпоху войн, эпоху самоуничтожения. А любая гражданская война это самоуничтожение, это самоубийство народа. И цивилизованному обществу это не грозит. Ты взглянула на меня как на младенца. Возможно, в этот миг я и в самом деле выглядел сущим младенцем. В Твоих глазах и движениях было много таинственного и непонятного. Порою мне казалось, что я знаю Тебя лучше, чем Ты сама. И мне хотелось рассказать Тебе, кто Ты есть. Но потом приходило ощущение, что я ничего не знаю о Тебе. После завтрака мы обычно уезжали в горы. В эту пору ранней осени в горах было удивительно прекрасно. У природы, как у гениального художника, нет ничего лишнего. В зелень ельников и сосняков вплетались золотистый огонь карликовых березок и нежная светлость оленьего ягеля на склонах гор. Светило солнце. Было не жарко и не холодно. 22
27 Воздух словно родниковая вода не надышаться, не напиться. Голубизной отливала чистая даль. Только горные реки отсвечивали суровым свинцом. Осень медленно, но верно вступала на эту землю. Мне вспомнилось, что дома, на сибирском Севере, на Оби, в это время года уже довольно прохладно. Если не сказать, что холодно. Здесь же сказывалось дыхание Гольфстрима. В горах хозяин дома показывал нам свои владения. И пастбища, и корали, и сборные пункты, и, конечно, оленьи стада. У меня было много вопросов. Меня интересовало все. И наш хозяин охотно все объяснял. Ведь здесь многое в хозяйстве было не так, как у нас в России. Оленеводы спешили на пастбище в легковых автомобилях, по асфальту. Переговаривались между собой по радиотелефонам. В случае надобности могли позвонить домой. Да что домой, в любую точку планеты, где есть телефон. Стада загоняла в кораль не быстроногая лайка, а легкий вертолет. Нашим оленеводам такое и не снилось. Хозяин обстоятельно отвечал на мои вопросы. А ты переводила мне. Ты была моим языком. Ты была моим бесконечным вопросом. Без Тебя я не мог сделать ни шага. Без Тебя я уже не мог представить себе свою жизнь. Но тем не менее я иногда ловил себя на том, что подтрунивал над Тобой. Однажды, когда Тебя за что-то нужно было похвалить, я с легкой усмешкой спросил: А за что? И Ты, уловив мой тон, ответила с улыбкой: За красивые глаза! А разве у Тебя красивые глаза? Разве не так? Вот не обращал внимания! слукавил я. На самом деле мне нравилось ловить свет Твоих очей. Ибо Твои глаза излучали, подобно белой ночи, живи 23
28 тельный свет. Ровный и мягкий. Свет, исцеляющий тело и душу. Свет, согревающий меня. Я чувствовал, как тепло плавно охватывало меня. Ты, конечно, все понимала. И на мой лукавый ответ ничего не сказала. Только опустила и медленно подняла ресницы. Словно птица, которая расправила крылья, но потом сложила их. Раздумала, не стала улетать. Бывало, встрепенув ресницами, Ты уносилась далеко-далеко от меня. Бывало же, пригасив свет очей, навострив ресницы колючим ельником, словно неприступным щитом, отгораживалась от всего мира. Но бывали Твои очи и другими, близкими и понятными мне. Я украдкой ловил трепет Твоих ресниц. Они чутко отзывались на каждый шорох в горах, на шелест каждой травинки у родника, на каждое прикосновение к Тебе. Горы преподносили нам много неожиданного. Но, кажется, больше всего они изменили Тебя. А возможно, и меня. Мы как бы заново нарождались. Ты была моими глазами. И я Твоими глазами смотрел на эти горы. Я видел теперь все Твоими глазами. Ты входила в меня. Ты начинала жить во мне. Так проходил день. Так утекала эта осень. Так мы с Тобой входили в жизнь этой страны. По вечерам, после ужина, мы обычно заезжали в близлежащий городок на кружку пива или бокал легкого вина. В баре всегда было свободно, чисто и уютно. Но главное всегда встречали нас как старых добрых друзей. Здесь всегда были рады нашему приходу. ты собиралась выйти замуж на исходе осени. К нам подсаживались друзья и приятели нашего хозяина. В этот вечер к нашей компании тоже присоединились несколько человек. Директор Саамского института говорил о роли науки в жизни арктических народов. С американцем-эскимосом вели речь о проблемах выпаса оленей на Аляске. А приятель нашего друга, молодой 24
29 ученый, рассказывал о своем увлечении топонимикой. Он выявил сотни саамских названий населенных пунктов, гор, рек и озер во всей Лапландии. Ведь все норвежские, шведские и финские названия появились намного позже по времени. И нашему другу-хозяину было что сказать. Кроме всего прочего, он был автором солидной книги о традициях и обычаях своего народа. Я познакомился с ним три года назад на Международной конференции коренных народов мира и сразу подружился. Переводчики за день так изматывались, что к вечеру у них не оставалось сил для неформального общения. И однажды, просидев всю короткую белую ночь в кафе за кружкой пива, мы прекрасно обошлись без переводчиков. Мы искали древние финно-угорские корни между остяками и саамами. А их оказалось немало и в языке, и в культуре, и в промыслах. Мы уверовали в то, что в наших языках достаточно общих слов, чтобы объясниться друг с другом в простейшей ситуации. Словом, тогда мы почувствовали себя близкими родственниками. Сейчас, конечно же, больше всех доставалось Тебе как единственному переводчику. Мы все общались, отдыхали, а Ты работала. И я, жалеючи Тебя, старался говорить коротко, экономно. Выпивали здесь понемножечку. За весь вечер посетитель обычно обходился одной-двумя кружками пива. Или парой бокалов вина, рюмкой коньяка. Впрочем, крепкие напитки разрешались строго до определенного часа. То ли до десяти, то ли до одиннадцати. Да и приезжали сюда не выпивать, а пообщаться, обменяться новостями, взглянуть друг на друга. Ведь у каждого в доме, включая и нашего друга хозяина, есть набор самых разнообразных вин и напитков. В этот вечер разговор с нашим другом не прерывался, когда мы выходили из кафе. Когда мы садились в машину и ехали домой. Когда входили в дом и поднимались на второй этаж. Может, только на пару ми 25
30 нут наступила пауза. Но потом беседа возобновилась в холле второго этажа за столиком с чаем и кофе. Мы удобно расположились в больших черных креслах и на таком же диване. И вели неторопливую речь о жизни. ты собиралась. Мы сидели втроем. Ты, как бывало всегда, переводила наши слова. Мне было покойно. Я слушал Тебя. Может быть, в это мгновение я позабыл о том, что Ты. Потом, в паузу, Ты откинула голову на высокую спинку кресла, повернула лицо к правому плечу и устало опустила ресницы. На черном фоне кожаного кресла излучали тихий свет твое белое-белое, как снег, лицо и долгая прядь русых волос. Я, увидев это, не то подумал, не то сказал почти беззвучно: «Моя Княжна. » И повел головой в сторону дивана, ибо Тебе надо было отдохнуть. Мне вспомнилось, как я в первый раз произнес эти два слова: «Моя княжна». Ты удивленно распахнула свои ресницы, внимательно оглядела меня и после долгой паузы спросила: Кто про княжну сказал? Никто. Тогда откуда? Догадался. А-а-а, почти беззвучно сказала Ты. А догадаться было нетрудно. Я давно обратил внимание на твою фамилию. В дореволюционной России она была довольно широко известна. Твои предки внесли значительный вклад в духовное возрождение своего Отечества. Вернее, в сокровищницу духовной энергии России и русского народа. Без этой духовной энергии до девятьсот семнадцатого года не продержалась бы не только Россия, но и русский народ со всеми инородцами Российской империи. И в магии имени Твоего большую роль сыграла Твоя родословная, Твои предки, чем что-либо другое. Семнадцатый год почти уничтожил Твой род. Кто сложил голову на полях Гражданской войны, кто сгинул в концлагерях Севера, кто успел уйти в эмиграцию. И Ты вместо ^ 26
31 родового поместья близ Первопрестольной появилась на свет в Заполярье, на берегу студеного и колюче-неуютного океана. И Твои родители вынуждены были заниматься скорее разрушением духовных начал, а не созданием, как это делали ваши деды и прадеды. Все перевернулось: кто мог работать головой, тому дали кирку и лопату. Магия имени одно, но мое внимание привлекало и другое. То, с какой грацией Ты держалась на приемах. Как Ты вела беседу. Как входила в зал. Как танцевала. Как садилась за стол и притрагивалась к приборам. Словом, влекло все то, что никаким образованием не получить. Это должно быть в крови. Возможно, в прошлом веке Твои прабабушки с такой же грацией выходили на бал. Как-то я высказал мысль о возможном возрождении древних родов. В том числе и Твоего. Ты, озарив мягким светом очей, только улыбнулась моей наивности. Ведь время крепко подрубило корни Твоего рода. По слухам, в Штатах, в Нью-Йорке, остался лишь один престарелый князьмеценат, который иногда устраивает выставки живописи. ты собиралась выйти замуж. За столом мы продолжили вечер вдвоем с хозяином и теперь общались без Тебя. Я сидел и спиной улавливал тепло твоего живота и твоих грудей. И в себя вбирал Твое тепло. А собеседника слушал вполуха и отвечал ему невпопад. Я думал о Тебе. В Тебе была магическая сила духа. Завораживающая магическая сила в движениях и в мыслях. Ты являла собою образ возрождающейся России с Твоими славными предками в прошлом и с туманным будущим. Ты являлась центром Вселенной, и все вращалось вокруг Тебя. Такой Ты мне представлялась в эту минуту. Так я думал о Тебе. А время мимолетно. А время быстротечно. Так кончалась осень. Так незаметно подбиралась зима. Утром я проснулся рано-рано. Еще до рассвета. Проснулся я от шороха. Мне показалось, что Ты, как осино ^ 21 ^
32 вый листочек, шелохнулась под одеялом в своей спальне на втором этаже. Я лежал неподвижно, прислушиваясь к предрассветной тишине. И почудилось мне, что слышу Твое ровное, легкое дыхание. И теперь Твое дыхание и покой полностью зависели только от меня. Ведь во всем доме мы с Тобой жили вдвоем. Во всей Вселенной мы с Тобой вдвоем. Я закрыл глаза и увидел Тебя. На Тебя приятно было смотреть. На Тебя всегда хотелось смотреть. Ты радовала глаз. Так я лежал, смотрел на Тебя и слушал утро. Ты была моим словом. Ты была моим слухом. Ты была моими глазами. И наконец Ты стала моей душой. А отрывать от себя душу было невыносимо больно и тоскливо. И я старался не думать о близкой разлуке. О неминуемой разлуке. Но время разлуки пришло. Время разлуки. ты собиралась выйти замуж на исходе осени. Мы расстались. Пришла машина. Ты села в машину. Ты, обдав меня белоночным светом печальных очей, села в машину. Во мне все разом остановилось и замерло. Машина тронулась и увезла Тебя. Увезла на Север. Нет Тебя. Ты простилась со мной только движением печальных ресниц. Теперь я постоянно думал о Тебе. Думал о неосознанной печали Твоих глаз и ресниц. Думал о Твоем свете, о Твоем тепле. Думал о Твоем роде. И кажется, понял, отчего Ты так печальна. В Тебе жила неосознанная печаль по уничтоженному в семнадцатом году роду, по растоптанному трону, по уничтоженной и оскверненной России. И в этой печали пока никто Тебе не сможет помочь. Ни государство, которое не желает признать свою вину пред Тобой и Твоим родом за российский разор, ни 28
33 тем более охочие до чужого добра оглоеды и душегубы, погревшие на этом свои руки. Без Тебя опустели горы. И я уехал в Южную Норвегию. Там осень длиннее. Но ничто не радовало меня. Ни жизнь в охотничьем домике на берегу живописнейшего озера в горах. Ни удачная охота на лосей в горных распадках. Ни заманчивая ловля рыбы во фьордах. Ни теплые солнечные дни. Я вспоминал Тебя. Вспоминал Твой голос. Вспоминал и слышал каждое Твое слово. Однажды утром Ты проснулась от странного звука: цок-цок-цок. Открыла глаза и увидела, что к Тебе пришел белый пес по кличке Байт. Ты тогда еще не знала его имени. Но тем не менее Ты стала подзывать его. А он оказался очень застенчивым: потупил умные глаза, наклонил голову и тихонько, как бы извиняясь, удалился. Потом, позже, словно для знакомства, он подходил и ко мне. Глянул, помахал хвостом и отошел. Он был таким же деликатным, как и хозяева. Вечером они тихо и незаметно исчезали, и мы оставались вдвоем в огромном по нашим меркам доме. Ты жила на втором этаже, а я на первом. И у каждого на этаже, начиная с сауны, было все, что нужно для нормальной жизни. Словом, это дворец, а не дом. В первые дни я часто плутал по разным лесенкам и площадкам в поисках своей спальни. По вечерам было хорошо. То было последнее. ты собиралась. Все напоминало о Тебе. Я грустно улыбнулся, обнаружив в сумке два бутерброда. Ты приготовила их для меня на поездку в горы еще там, на Севере. Но я о них позабыл, и они уцелели. К ним прикасались Твои руки, и они сохранили Твое тепло и Твою грусть. Я увидел твое чистое и белое как снег лицо. Увидел твой строгий изящный профиль. Увидел твои трепетные ресницы. Увидел свет твоих очей. Теперь я только смотрел на Тебя и молчал. Молчал часами, днями, неделями. Под предлогом, что нет переводчика, молчать было удобно. Никто 29
34 не мешал мне смотреть на Тебя. Ведь Ты все еще была рядом со мной. Осень. Увядали листья. Увядали травы. Увядала земля. Накрапывал холодный дождь. И здесь, на юге, осень из младенца превращалась в старушку со следами былой прелести. Так заканчивалась Твоя последняя поездка со мной. И чем ближе подступал конец осени, тем тоскливее становилось мне. Кончались мои земные дни. Ведь я умирал вместе с осенью. Возможно, и Ты вместе с осенью таяла на своем печальном Севере. Трондхейм, Норвегия, октябрь 1993 года
35 ГДЕ ЖЕ ТЫ, ОСЕНЬ? Эссе
37 P. н. О сень водила меня по таежным нехоженым тропам. Она что-то ласково шептала мне на опушке леса. Я смотрел на высокое-высокое небо, на плавающие в голубой мари дальние сопки, на восходящее чистое солнце и все слушал и слушал ее нежный, очаровывающий шепот. Я видел, как она играла с золотыми листьями березы, перебирала хвоинки и травы, встряхивала дремлющие кусты. Потом из тайника, ведомого только ей одной, она извлекла огромный оранжевый лист, и он, словно маленькое теплое солнце, медленно поплыл навстречу мне. Осень позвала меня в светлый сосновый бор-беломошник. Она остановилась на взгорье, где светлобородые сосны тихо перебирали струны остяцкой скрипки. И я, замерев, слушал эту симфонию золотисто-огненной коры, зеленых и порыжевших иголок, седых лишайников и белого ягеля. И высокое небо вторило соснам невесомым смычком журавлиных стай, и ветерок тонко и нежно подыгрывал на струнах паутины, и лучи солнца легко и плавно скользили по неприметным клавишам чуткого бора. И под эту симфонию все вдруг поплыло в прозрачную синеву бездонного неба. Осень вела по зыбким болотным кочкам. Она замедлила шаг возле пурпурно-трепетной осинки. Осинка, упругая и гладкая, застенчиво укрылась под сенью старой ели. Только пурпурные листочки напевали древние мелодии рек и озер, черных урманов и рыжих болот. «у 33
38 Осень привела в тихое чернолесье. И была она, и была рябина. И была огнекудрая рябина холодной и терпкой, тревожной и сладкой, прекрасной и дивной, словно поцелуй любимой женщины. Осень заманила в укромный лесной закоулок. Она раздвинула поникшие травы. Она раздвинула поздние блеклые цветы. И аромат побитых первыми заморозками цветов, и аромат примятой травы. Волглый запах прошлогодней листвы, волглый запах таежной земли. И было и радостно, и грустно, и больно. И было и тепло, и уютно, и хорошо. И в этом была прелесть ее. Потом было высокое и далекое небо с седыми журавлями и всеобъемлющим солнцем. Осень водила за собой по таежной земле. И может быть, я подумал: «Как хороша ты, Осень. » И может быть, я сказал: Как дивна ты, Осень. И быть может, я крикнул, позабыв обо всем: Как прекрасна ты, О-сень! Крикнул. И быть может, крикнул слишком громко. И она грустно улыбнулась и ушла. Она ушла по таежным нехоженым тропам, по светлому сосновому бору, по зыбким болотным кочкам. Она ушла по тихому чернолесью, по укромным лесным закоулкам, по опечаленной таежной земле. А меня с упоением били хлесткие дожди, били злые ветры, били колючие иглы и пурпурнозолотая листва. Но все тщетно. Она ушла. Она легким белым облаком растворилась над топкой болотной трясиной и ушла в небо. О-о-о, где же Ты, О-о-осень?! Где же Ты?! Ханты-М ансийск, 1972 год
39 В ПОЛЕТЕ В БЕЗДНУ Рассказ
40 ЯМИИМ81В11111ЙЮИ Д М Ш И Ш МШ 1ИЯ111ЮЮ Я И М М И Н М М
42 уметь. Грея пятки, нужно сидеть неподвижно и смотреть на пламя. Глаза тоже грелись, тоже притягивали тепло. Через них теплая волна проникала в голову, опускалась вниз и добиралась до самого-самого нутра. Грелись ресницы. Грелись веки. Грелись брови. Грелся лоб. Грелся нос. Грелся подбородок. Грелись щеки. Средняя часть тела согревалась через руки. Руки подставлялись огню то ладонями, то тыльной стороной. При этом поворачивались медленно, не спеша, потирались друг о друга. Время от времени теплые ладони поглаживали живот сверху вниз, как бы вправляя огненные струи внутрь. Потом открытые ладони скрещенных на груди рук, похлопывая по плечам, вгоняли огонь в верхнюю часть тела. Но главной силой, притягивающей тепло, были, конечно же, пятки. Они пытались втянуть в себя весь огненный жар русской печи. Ведь в ближайшие десять минут им предстоит выдержать самое суровое испытание отдать заснеженной улице часть тепла и при этом не обморозиться, уберечь от простуды хозяина. Грелись пятки. Грелись ноги. Грелось все тело. Наконец вобрав в себя нужное количество тепла, он опустил ноги, прикрыл дверцу печки, застегнул на все пуговицы латаное-перелатаное пальтишко, натянул на голову потертую шапчонку, не глядя опустил руку и взял у правой ножки табурета тряпичную сумку-портфель с учебниками, окинул хозяйским взглядом пустую избу и вышел на крыльцо. Припер дверь в сенях черенком лопаты, прошел за калитку и, привычно глянув по улице вправо-влево, развернулся всем корпусом и полетел в школу. Непростое это дело летать в школу. Летать тоже надо умеючи. Но он, слава Богу, давно уже научился летать. И сейчас он несся во весь опор, едва касаясь голыми пятками мерзлой белой земли, крыльями растопырив руки. Ногами нужно перебирать быстро-быстро, чтобы они больше находились в воздухе, нежели на снегу. Ведь поджаренные пятки с каждым прикосновением отдава 38
44 а тут еще и у сестренки Нюрки есть свои валенки, бегает в них в школу. Правда, они маловаты, только на ее ногу, другие в доме уже не наденут. Так он долетел до школьного крыльца. Притормозил, перевел дух и только затем дернул дверь. Входить нужно солидно, без суеты и спешки, всем своим видом показывая, что тебе все нипочем, хоть и пробежался по снегу босиком. Вошел и сразу в кубовую. Там печка топилась. Зашумели ребята: «Ванька прилетел! Место Ваныпе!» Все придерживались строгого правила: вошедшему с улицы место у печки. Он примостился на табурет и сунул пятки в открытую дверцу топки. Погреть-поджарить. Он имел право несколько минут поцарствовать у огня, чтобы восстановить утраченное тепло. Потом нужно уступить место следующему, кто войдет в школу. Бегали босиком, конечно, не все мальчишки. Кто от нужды, а кто просто так, чтобы пофорсить, мол, мы тоже не лыком шиты, и мы можем по снежку голыми пятками. Особенно тяжко приходилось тем семьям, где не было мужчин, где отцов и старших братьев забрали на войну. Прозвенел звонок на урок. Кубовая опустела. До следующей перемены. Это самое шумное и веселое место в школе. Все сбегаются сюда погреться. И свои деревенские ребята, учинские. И интернатские из соседней деревни Евры. Там в начале войны школу закрыли, а учеников привезли сюда, в Учинью, в интернат. Питаются они в интернатской столовой. Жизнь у них более сытная, чем в доме у Ваныпи. Всегда есть горячая кашица, кусок хлеба и чай с кусочком сахара. Раз в день получали дольку масла. Правда, с перебоями. Когда открыли интернат, когда совсем тяжко стало в семье, председатель колхоза переговорил со школьными властями и сказал матери: Ну, Анфиса, одного твоего будут кормить в интернате. Помолчал, потом добавил. Понимаю, тебе трудно. Но государству сейчас еще труднее. 40
45 С тех пор в интернатскую столовую они бегали по очереди. Если он шел на обед, то Нюрка на ужин. А на следующий день менялись: кто вчера обедал, тому сегодня доставался ужин. Само собой установилось одно правило: в столовой съедали все, кроме масла. Эта крохотная долька заворачивалась в тряпицу и приносилась матери. Они оба не столько понимали, сколько чувствовали, что без этой их поддержки мать долго не выдержит на тяжелой колхозной работе. Все хозяйство держалось на женщинах. Рыбная ловля, обработка рыбы, погрузка и разгрузка, лесозаготовка, покос, дрова, извоз. Не раз видел Ваныпа, как бабы бегут за санями. Все одеты почти одинаково: верх в телогрейке, низ в валенках, а серединка почти голая. Вот они, погоняя лошадей, и не садятся в сани пробежкой согревают себя в сильный холод. Звонок с последнего урока. Но домой он не спешит. Нравится ему в школе. Но главное подготовиться к полету домой. Разыскал Нюрку, наказал: Беги домой, печку затопи. Впрочем, она и без напоминания знала, что делать. Школа быстро опустела. Интернатские дружно понеслись на обед. Сегодня обедает Нюрка, а ему нужно дожидаться ужина. В кубовой он пристроился у печки и начал поджаривать пятки. Опять их нужно так прогреть, чтобы хватило тепла до самого дома. А дома снова их в печку и полный порядок. Но если прибежишь в холодную избу и долго не согреешь ноги, тогда можешь заболеть. А кому хочется болеть?! Глядя на рыжее пламя в печи, греясь, он прикидывал, что ему сегодня предстоит сделать. А дел невпроворот. Если мама вернется засветло, надо сходить к старым амбарам, наковырять со стен хоть с десяток дробинок. До войны мужики здесь пристреливали ружья. А сейчас мальчишки со всей деревни добывают тут свинец. Сплющенные дробинки дома раскаляешь на сковороде, они снова принимают округлую форму. Снаряжаешь 41
