Сказки ивана григорьевича истомина
Истомин, Иван Григорьевич (7 февраля 1917—1988) — ненецкий и коми писатель.
[1] Он родился в 1917 году в семье рыбака-коми в селе Мужи Шурышкарского района. В трехлетнем возрасте перенес полиомиелит и обезножел. Дядя изладил мальчику костыли. А друзья тут же дали Истомину прозвище Ванька-встанька. Много лет спустя Иван Григорьевич говорил: «Я и вправду как Ванька-встанька. Стою и не качаюсь. Качаюсь и не падаю. Ну а упал — встаю…»
Окончив школу-семилетку (1934), он поступил в Салехардский туземный педтехникум (так назывался ранее педколледж); В 1936 году в окружной газете опубликовал своё первое стихотворение «Олень». Позже его стихи и рассказы стали публиковаться в журналах «Сибирские огни», «Дружба народов», «Урал», «Нева», «Войвыв кодзув» (на коми языке) и др. В 1953 году первый сборник стихов Истомина «Наш север» на ненецком языке вышел отдельным изданием. С тех пор вышло более 20 книг Истомина: рассказы, повести, романы «Живун» и «Встань-трава». Его произведения публиковались как на русском, так и ненецком и коми языках.
В 1938 г., стал выпускником, получившим диплом № 1 с отличием. Прекрасный ученик школы, талантливый студент, он увлекался рисованием, писал маслом картины (хранятся в Салехардском окружном краеведческом музее), редактировал рукописный журнал «Искры Ямала».
В свет вышло более 20 книг Истомина. Он писал повести, рассказы, стихи, пьесы, очерки, сказки, романы. Его произведения публиковались на русском, ненецком и коми языках. Комедия Ивана Истомина «Цветы в снегах» много лет не сходила со сцены Тюменского драматического театра. Темой творчества писателя были северная природа, быт ямальских жителей, самобытная культура малочисленных народов.
[2] Писатель занимался и живописью. Две его картины «Арест легендарного вождя ненецко-хантыйской бедноты Ваули Пиеттомина» и «Ленин на Ямале» выставлены в Салехардском краеведческом музее. Педагогическая и литературная деятельность И.Истомина отмечены орденом «Знак Почета», медалью «За трудовую доблесть». Член Союза писателей СССР с 1955 года.
В музее села Мужи, есть экспозиция, посвященная жизни и творчеству И. Г. Истомина. На фотографиях — человек с окладистой бородой, в глазах василькового цвета — затаенное лукавство. Даже не верится, что этого человека в трехлетнем возрасте скрутил тяжелый недуг — полиомиелит. 27 июля 1988 года Ивана Григорьевича не стало. С нами остались его книги, его любовь к ямальской земле. Похоронен писатель в Тюмени.[3]
Сказки ивана григорьевича истомина
Иван Григорьевич Истомин
Тускло светятся звезды.
Завывает лютый северный ветер.
— Кыш-ш! Кыш-ш… — каюр[1] сипло кричал на шестерку оленей, отгоняя тягучий сон.
Олени едва трусили, поводя боками, выпучив глаза и высунув языки чуть не до снега — отмахали без остановок около двухсот верст из Обдорска в село Мужи. Немного осталось до селения — в морозном, густом тумане вроде завиднелись огни.
Каюр в малице[2] и поверх нее в гусе[3] шерстью наружу, обут в тройные кисы — пимы из оленьего меха. И весь закуржавел, не видно лица, отороченного пухлой снежной бахромой. Продрог он до мозга костей на пронизывающем насквозь студеном ветру. И хочется ему спать. Но нужно увидеть хоть одного человека из села и доложить, а потом…
— Кыш-ш. — Каюр затянул бессловесную мелодию то ли по-зырянски, то ли по-хантыйски, то ли по-ненецки. Такую печальную, что сам заплакал и долго всхлипывал, смахивая слезы меховой рукавицей. Уже стало видно село, менее затуманенное, освещенное луной. Олени шли кое-как шагом, то и дело спотыкаясь. И наконец остановились. Два оленя осели в снег. Каюр тыкая их хореем,[4] шикал, но ничего не смог добиться. Решил отдых дать хоть недолгий. Потом снова вся упряжка потянула тяжким шагом. Каюр не гнал их — дотащат.
В полутемной комнате горит увернутая лампа.
Илька раскидался в жару. На лбу высохшая тряпка. Дышит часто. Бредит. И видит Илька, будто стал здоровым — руки и ноги двигаются, не опутаны хворью. И снится, что он летает. Не ходит — не помнит, как ходить, с трех лет отказали ему ноги. Он летает, летает легко, словно обская чайка. Как весело и радостно! Только хочется пить, но он не может сделать и глотка, хотя кругом вода…
— Пи-ить… — просит Илька неслышным голосом и видит себя среди цветов, мокрых от росы. Вспомнился Вотся-Горт, когда мама купала его в росе. Приговаривала ласково: «Еще, еще, мой заинька, мой маленький сыночек! Роса — травяная слеза. Чистая, радостная. Самая для тебя, для несчастного, пользительная. Особливо со цветочков душистых-запашистых. Вон сколько их, ясных слезинок-бусинок, в синих колокольчиках! Все их выльем-вытрясем на тебя!» Илька видит мокрые цветы, но лишь облизывает губы — сном не утолишь жажду. Ох, как пить хочется! Ну, мама же! Почему ты не слышишь?
И Илька плачет вслух, громче:
Елення испуганно вскакивает с кровати, прибавляет огонь в лампе, берет со стола кружку и спешит к Ильке, поит его.
— Родной мой. Долго звал, поди… И весь раскрылся…
Она поправила одеяло, пощупала тряпку — совсем сухая.
А Илька со слезами:
— Я звал, звал тебя снять меня с крыши, а ты не идешь. Почему есть лестницы лазить вверх, а спуститься — нет? Гы-ы-ы…
— Вот беда-то, — мать приложила мокрую тряпку. — Жар-то какой…
В эту лунную, трескучую морозную ночь по безлюдной улице спешил куда-то человек в толстой малице и подшитых валенках, а не в обычных для этого края мягких меховых кисах. «Вжик-скрип, скрип-вжик…» — раздавалось в студеном воздухе. Он, как пьяный, шатался и что-то бормотал неясное и темное.
Вжик-скрип, скрип-вжик — морозно взвизгивает снег под его валенками. Временами председатель сельсовета Роман Иванович прикладывает к щеке теплую рукавицу и смахивает слезы. Он прозван в народе Куш-Юром, Гологоловым, за голую, как яйцо, голову, обожженную на барже смерти. Сгорели в полыхающей барже его друзья-товарищи, пали под свинцовым дождем те, кто бросился в реку, а Куш-Юр спасся. В кандалах, обезумевший от бессилия, бросился Роман в студеную осеннюю Обь и, уцепившись за корягу, доплыл до берега. И с той кровавой ночи не угасает в его сердце ненависть к врагам трудового народа и вера в свое революционное дело. А то, что Куш-Юром зовут, не велика беда, здесь у каждого зырянина прозвище. Куш-Юром прозвали, стало быть, признали своим.
Куш-Юр повернул к крыльцу Варов-Гриша — Гриша-Балагура, — отряхнул от снега валенки и отворил дверь.
— Гм, гм! — кашлянув, Куш-Юр перешагнул высокий порог. В тусклом свете различил лежащих на полу людей, видно, проезжих. Потоптался и осторожно, чтобы не наступить на спящих, прошел возле печи. «Спят!» — тихо пробормотал Куш-Юр, и половица под ним громко и протяжно застонала.
За пологом резко скрипнула кровать.
— Это я, Роман, председатель. Срочно надо Григория… Да и всех вас тоже… — Он прошагнул в комнату и, шумно передвинув стул, присел. От скрипа завозились ребятишки. «Разбудил!» — упрекнул себя Куш-Юр и негромко позвал: — Вставай, Григорий.
Заспанный Гриш высунулся из-за полога. Куш-Юр, стряхнув ладонью пот с лица, извлек из-под малицы листок бумаги.
— Здравствуй… Что стряслось-случилось. — хрипло спросил Гриш.
— Умер. — сдавленно выкрикнул Куш-Юр.
— Кто, что?! — Босой Гриш рывком сел на лавку. — Кто такой умер?
— Ленин умер, — проглотил слезы Куш-Юр. — Вчера вечером. — Куш-Юр шелестнул бумагой. — В шесть часов пятьдесят минут…
У Гриша в глазах потекло лицо Куш-Юра, как отражение в неспокойной воде…
Зашевелились люди в соседней комнате. Куш-Юр, сгорбившись, беззвучно плакал.
Встала с лавки не спящая Елення, в сарафане, в баба-юре — кокошнике и кисах. Тихо поздоровалась, прибавила огонь в лампе и занялась ребятишками, успокаивая их. Елення не узнавала прежнего Куш-Юра и, все-таки угадав, что это он, поразилась перемене в его лице… И Елення испугалась, в нее вошла томительная тревога, предчувствие страшной беды, такой страшной, от которой и смялось лицо Куш-Юра, лицо председателя Советской власти, стало оно потерянным, будто след, засыпанный снегом.
— Ну-ка. — Гриш дрожащими руками взял бумагу и долго читал, шевеля губами, хотя написано было немного. Потом отдал листок, спросил растерянно и горестно: — Как так? Как же так? Может быть, ошибка-путаница?
— Бумагу из Обдорска доставил каюр, — после долгой паузы заговорил Куш-Юр. — Надо, Григорий, делать древко. Для траурного флага.
— Как же так? А? Ленин умер, — не слушая его, отрешенно повторял Варов-Гриш.
— Для древка возьми подлиннее палку, чтоб всем был виден траурный флаг, — скорбно склонил голову председатель.
Елення, словно впервые увидела его голову в шрамах и рубцах, заплакала тихо и жалостливо. Слышались всхлипывания и во второй комнате, все еще не освещенной. У Ильки жар заметно спал, и он, лежа на боку, различал в полумраке Куш-Юра, собравшегося уходить.
— Ленин… — Елення вытирала слезы передником. — Дед он тебе…
— Владимир Ильич, — добавил Куш-Юр.
Для Ильки Ленин был не дедом, а добрым, всемогущим богатырем из далеких и близких сказок — «Ленин дал!», «Ленин сделал!», «Ленин помог, не дал погибнуть!», «Отец… вождь… друг!». И то, что он умер, то, что он ушел навсегда, отнимало всю надежду на сказку.
И Илька заплакал горько и безутешно:
Куш-Юр взглянул на него:
— Два раза сказывал ему. И запомнил! — удивился Куш-Юр.
— Болеет вот… — Гриш натянул верхнюю рубаху и принялся обуваться. — Выживет ли, нет ли… кругом беда.
— Да-а, плохо у нас — до сих пор нет фельдшера. — Думая о чем-то другом, Куш-Юр спрятал бумагу в рукавицу. — Многого у нас пока нету, Григорий. Но есть у нас Советская власть. Народ-ная, — повысил голос Куш-Юр. — И Ленин будет вечно жить в этой власти! Вечно!
Сказки ивана григорьевича истомина
Иван Григорьевич Истомин
Тускло светятся звезды.
Завывает лютый северный ветер.
— Кыш-ш! Кыш-ш… — каюр[1] сипло кричал на шестерку оленей, отгоняя тягучий сон.
Олени едва трусили, поводя боками, выпучив глаза и высунув языки чуть не до снега — отмахали без остановок около двухсот верст из Обдорска в село Мужи. Немного осталось до селения — в морозном, густом тумане вроде завиднелись огни.
Каюр в малице[2] и поверх нее в гусе[3] шерстью наружу, обут в тройные кисы — пимы из оленьего меха. И весь закуржавел, не видно лица, отороченного пухлой снежной бахромой. Продрог он до мозга костей на пронизывающем насквозь студеном ветру. И хочется ему спать. Но нужно увидеть хоть одного человека из села и доложить, а потом…
— Кыш-ш. — Каюр затянул бессловесную мелодию то ли по-зырянски, то ли по-хантыйски, то ли по-ненецки. Такую печальную, что сам заплакал и долго всхлипывал, смахивая слезы меховой рукавицей. Уже стало видно село, менее затуманенное, освещенное луной. Олени шли кое-как шагом, то и дело спотыкаясь. И наконец остановились. Два оленя осели в снег. Каюр тыкая их хореем,[4] шикал, но ничего не смог добиться. Решил отдых дать хоть недолгий. Потом снова вся упряжка потянула тяжким шагом. Каюр не гнал их — дотащат.
В полутемной комнате горит увернутая лампа.
Илька раскидался в жару. На лбу высохшая тряпка. Дышит часто. Бредит. И видит Илька, будто стал здоровым — руки и ноги двигаются, не опутаны хворью. И снится, что он летает. Не ходит — не помнит, как ходить, с трех лет отказали ему ноги. Он летает, летает легко, словно обская чайка. Как весело и радостно! Только хочется пить, но он не может сделать и глотка, хотя кругом вода…
— Пи-ить… — просит Илька неслышным голосом и видит себя среди цветов, мокрых от росы. Вспомнился Вотся-Горт, когда мама купала его в росе. Приговаривала ласково: «Еще, еще, мой заинька, мой маленький сыночек! Роса — травяная слеза. Чистая, радостная. Самая для тебя, для несчастного, пользительная. Особливо со цветочков душистых-запашистых. Вон сколько их, ясных слезинок-бусинок, в синих колокольчиках! Все их выльем-вытрясем на тебя!» Илька видит мокрые цветы, но лишь облизывает губы — сном не утолишь жажду. Ох, как пить хочется! Ну, мама же! Почему ты не слышишь?
И Илька плачет вслух, громче:
Елення испуганно вскакивает с кровати, прибавляет огонь в лампе, берет со стола кружку и спешит к Ильке, поит его.
— Родной мой. Долго звал, поди… И весь раскрылся…
Она поправила одеяло, пощупала тряпку — совсем сухая.
А Илька со слезами:
— Я звал, звал тебя снять меня с крыши, а ты не идешь. Почему есть лестницы лазить вверх, а спуститься — нет? Гы-ы-ы…
— Вот беда-то, — мать приложила мокрую тряпку. — Жар-то какой…
В эту лунную, трескучую морозную ночь по безлюдной улице спешил куда-то человек в толстой малице и подшитых валенках, а не в обычных для этого края мягких меховых кисах. «Вжик-скрип, скрип-вжик…» — раздавалось в студеном воздухе. Он, как пьяный, шатался и что-то бормотал неясное и темное.
Вжик-скрип, скрип-вжик — морозно взвизгивает снег под его валенками. Временами председатель сельсовета Роман Иванович прикладывает к щеке теплую рукавицу и смахивает слезы. Он прозван в народе Куш-Юром, Гологоловым, за голую, как яйцо, голову, обожженную на барже смерти. Сгорели в полыхающей барже его друзья-товарищи, пали под свинцовым дождем те, кто бросился в реку, а Куш-Юр спасся. В кандалах, обезумевший от бессилия, бросился Роман в студеную осеннюю Обь и, уцепившись за корягу, доплыл до берега. И с той кровавой ночи не угасает в его сердце ненависть к врагам трудового народа и вера в свое революционное дело. А то, что Куш-Юром зовут, не велика беда, здесь у каждого зырянина прозвище. Куш-Юром прозвали, стало быть, признали своим.
Куш-Юр повернул к крыльцу Варов-Гриша — Гриша-Балагура, — отряхнул от снега валенки и отворил дверь.
— Гм, гм! — кашлянув, Куш-Юр перешагнул высокий порог. В тусклом свете различил лежащих на полу людей, видно, проезжих. Потоптался и осторожно, чтобы не наступить на спящих, прошел возле печи. «Спят!» — тихо пробормотал Куш-Юр, и половица под ним громко и протяжно застонала.
За пологом резко скрипнула кровать.
— Это я, Роман, председатель. Срочно надо Григория… Да и всех вас тоже… — Он прошагнул в комнату и, шумно передвинув стул, присел. От скрипа завозились ребятишки. «Разбудил!» — упрекнул себя Куш-Юр и негромко позвал: — Вставай, Григорий.
Заспанный Гриш высунулся из-за полога. Куш-Юр, стряхнув ладонью пот с лица, извлек из-под малицы листок бумаги.
— Здравствуй… Что стряслось-случилось. — хрипло спросил Гриш.
— Умер. — сдавленно выкрикнул Куш-Юр.
— Кто, что?! — Босой Гриш рывком сел на лавку. — Кто такой умер?
— Ленин умер, — проглотил слезы Куш-Юр. — Вчера вечером. — Куш-Юр шелестнул бумагой. — В шесть часов пятьдесят минут…
У Гриша в глазах потекло лицо Куш-Юра, как отражение в неспокойной воде…
Зашевелились люди в соседней комнате. Куш-Юр, сгорбившись, беззвучно плакал.
Встала с лавки не спящая Елення, в сарафане, в баба-юре — кокошнике и кисах. Тихо поздоровалась, прибавила огонь в лампе и занялась ребятишками, успокаивая их. Елення не узнавала прежнего Куш-Юра и, все-таки угадав, что это он, поразилась перемене в его лице… И Елення испугалась, в нее вошла томительная тревога, предчувствие страшной беды, такой страшной, от которой и смялось лицо Куш-Юра, лицо председателя Советской власти, стало оно потерянным, будто след, засыпанный снегом.
— Ну-ка. — Гриш дрожащими руками взял бумагу и долго читал, шевеля губами, хотя написано было немного. Потом отдал листок, спросил растерянно и горестно: — Как так? Как же так? Может быть, ошибка-путаница?
— Бумагу из Обдорска доставил каюр, — после долгой паузы заговорил Куш-Юр. — Надо, Григорий, делать древко. Для траурного флага.
— Как же так? А? Ленин умер, — не слушая его, отрешенно повторял Варов-Гриш.
— Для древка возьми подлиннее палку, чтоб всем был виден траурный флаг, — скорбно склонил голову председатель.
Елення, словно впервые увидела его голову в шрамах и рубцах, заплакала тихо и жалостливо. Слышались всхлипывания и во второй комнате, все еще не освещенной. У Ильки жар заметно спал, и он, лежа на боку, различал в полумраке Куш-Юра, собравшегося уходить.
— Ленин… — Елення вытирала слезы передником. — Дед он тебе…
— Владимир Ильич, — добавил Куш-Юр.
Для Ильки Ленин был не дедом, а добрым, всемогущим богатырем из далеких и близких сказок — «Ленин дал!», «Ленин сделал!», «Ленин помог, не дал погибнуть!», «Отец… вождь… друг!». И то, что он умер, то, что он ушел навсегда, отнимало всю надежду на сказку.
И Илька заплакал горько и безутешно:
Куш-Юр взглянул на него:
— Два раза сказывал ему. И запомнил! — удивился Куш-Юр.
— Болеет вот… — Гриш натянул верхнюю рубаху и принялся обуваться. — Выживет ли, нет ли… кругом беда.
— Да-а, плохо у нас — до сих пор нет фельдшера. — Думая о чем-то другом, Куш-Юр спрятал бумагу в рукавицу. — Многого у нас пока нету, Григорий. Но есть у нас Советская власть. Народ-ная, — повысил голос Куш-Юр. — И Ленин будет вечно жить в этой власти! Вечно!
Сказки ивана григорьевича истомина
Иван Григорьевич Истомин
Люди без памяти не имеют своего будущего. И это так. История, какой бы она ни была, — это наша история, это судьбы наших поколений, наших предков.
Имя Ивана Григорьевича Истомина — писателя, гражданина связано с тридцатыми годами, когда на Ямале зарождались письменность и национальная интеллигенция малых народностей. Он и стал первым певцом Ямальского Севера. Тема его творчества: тундра, быт обских жителей, самобытная культура малых народностей…
Сегодня Ямал открыл свои кладовые Приполярного Урала, огромны его запасы нефти и газа. Но на благо ли это пойдет людям, не поставит ли природную среду на грань катастрофы? Многое зависит от нас, от уровня нашей духовности, знания истории и уважения ямальской земли.
Не опоздать бы ямальским литераторам уловить эти процессы и отразить их, подхватить эстафету, которую достойно пронес Иван Григорьевич Истомин.
Мы благодарим администрацию Ямало-Ненецкого автономного округа не только за финансовое обеспечение выхода двухтомника писателя, но еще в большей степени за то, что она поддержала составителей, благословила на доброе дело.
Мы благодарим вдову писателя Анну Владимировну Истомину, его детей за предоставление возможности работать с архивными документами и за практическую помощь.
Ю. Н. Афанасьев, Н. В. Афанасьева
По солнечной стороне
Из-за крутого изгиба туристический теплоход выворачивает корму на открытый широкий плес, где сливаются Пароходная и малая Обь. С левой стороны неожиданно выплывает панорама села на мысу. За ним покрытые ельником увалы и в синеватой дымке предгорья Северного Урала…
Это всегда вызывает у туристов любопытство и желание сделать остановку, ознакомиться с селом. Как его называют? И начинается среди иностранцев склонение этого села на свой лад:
— Мусы. Музык. Мужин. Мушик.
— Да нет же, — поправляет гид. — Мужи.
— И это что значит? — любопытствует иностранец.
— Говорят, что можно перевести как «живун».
Остановка в Мужах действительно дает неизгладимые впечатления. Беспрерывно начинают щелкать фотоаппараты. Впечатлениям ухоженного и сытого европейца от северной первозданной дикости и вольности нет конца.
Вот несколько зыряночек выстроились вдоль причала с бурками (женскими меховыми сапожками) и шапками в руках. Турист примеряет и, отплевывая изо рта шерсть, напяливает-таки на себя массивную шапку из оленьего меха. Так он целый день и ходит в шапке по селу почти в тридцатиградусную жару.
Другой, скорчившись у видоискателя своего «Кодака», извел всю пленку. Снимает он с разных сторон местный шедевр — избушку на краю обрыва. То, что она по виду (с косыми глазницами, облупленной крышей, поросшей мхом) перещеголяла жилье бабки-ежки, — это одно. Но фотографа поражает, как же избушка, вопреки всем законам физики, настолько перекосившись, никак не рухнет в овраг. Или корнями приросла?
Встречаются еще лабазы, сараи из просмоленных плах с дырками. Это разобранные купеческие суда с выбитыми шкантами. Вниз по Оби везли муку, соль, дробь, ружья. Вверх уходили налегке с пушниной.
А вот на тротуарах, как священные индийские коровы, развалились псы, мохнатые, огромные, выставив к солнцу морды. Они не кусаются. Их можно даже перешагнуть. И как их много.
Замечено, что интерес туристов к Мужам не убавляется. А дело в том, что в этом глухом северном уголке оленеводов и рыбаков открылся свой музей. Турист едет за впечатлениями, и слово «музей» его тут же притягивает.
Только что могут показать люди, если они сами-то порою как музейные экспонаты, только откуда-то из заказников, как бы тронутые молью, а оттого нередко и зачуханные на вид? Вот рыбак — оттопыренные голенища резиновых сапог, вымазанные липким илом, непонятного цвета мятый костюм с прилипшей чешуей, ершится во все стороны неподстриженная грива волос…
Впрочем, есть на Севере и другие типажи, с одним из которых знакомит литературный стенд. Кто это с бородой Хемингуэя? Так начинается встреча сторонних литературе людей с писателем Иваном Григорьевичем Истоминым.
Лицо писателя на фотографии спокойно и одухотворенно. В глазах василькового цвета прищур и затаенное детское лукавство. Когда гид объясняет, что этого человека в трехлетнем возрасте скрутил тяжелый недуг — полиомиелит, что его дважды разбивал паралич, что у него не только нет ноги, но действующим остался лишь средний палец на левой руке, невольно у кого-нибудь удивленно слетит с губ: «А как же он творил?»
И ответ прост: «Силой духа!» Ведь если есть люди, состоящие из плоти и живущие для ее потребности, то есть и люди, заряд духовности которых настолько велик, что свое физическое состояние они уже воспринимают как нечто второстепенное.
Я познакомился с Иваном Григорьевичем более двадцати лет назад, как земляк, как мужевский житель. Иван Григорьевич уже тогда жил в Тюмени на улице Володарского. И хоть жил он со своей супругой Анной Владимировной в городской квартире, что-то все равно оставалось в ней от зырянского быта. Может быть, побеленные известью стены, старинный кованый сундук в коридоре. И запах Севера еще не исчезал. Приезжали со своими литературными пробами дебютанты с Ямала, начинающие писатели из Ханты-Мансийского округа.
Кто просил рекомендацию или рецензию, а кто помощи в житейском обустройстве.
Целыми днями хлопотал дедушка Иван, устраивая своих «детей» Севера. А дети взрослели, садились на своего Пегаса — и упархивали. Все реже и реже их можно было видеть на квартире Ивана Григорьевича.
Мне тогда со стороны было хорошо видно. В первый день знакомства я привез Ивану Григорьевичу какую-то посылочку от родственников. В гостиницу он меня не отпустил. Так до конца его дней с приездом в Тюмень и ночевал я у писателя.
Чувствовалось, что гость из Мужей был ему дорог уж тем, что именно там остались прототипы его «Живуна». Работая редактором районки, привозил подшивки или отдельные номера. Если нам, газетчикам, они казались вполне обыденными, то на Ивана Григорьевича каждая заметка или статья, где речь шла о жизни земляков, действовала, как бальзам на душу.
Приходилось, конечно же, извещать писателя и о печальных событиях. Уходили из жизни родственники Ивана Григорьевича и прототипы «Живуна».
— Во-он о-но что, — сильно окая, растягивал слова Иван Григорьевич, поскольку язык его слушался плохо, и надолго замолкал, глядя через окно на кусок облезлого неба, придаваясь каким-то своим воспоминаниям.
Шурышкарский район по площади не с одну европейскую страну, а жителей не более 10 тысяч человек. Так что в лицо почти все друг друга знают.
— А что-о еще там делается, — пытаясь встряхнуть себя от воспоминаний, обращается Иван Григорьевич. — Как мужики, строятся. Много молодежи остается дома. Вьют свои гнезда. К реке, к лесу как относятся.
Я уже знал, что горестные мотивы из разговора надо убирать, не бередить душу писателя.
— Вы старика Шиянова знали?
— А ка-ак же. Жив еще э-этот чудак?
— Так ему некогда помирать, Иван Григорьевич. Работает, лошадей пасет на острове Мелексим…
— Зна-аю. По середине Большой Оби этот песчаный остров…
— Так вот, — отвлекаю я писателя. — Видит он давеча, как сверху по течению со стороны Тобольска спускаются четыре шлюпки под парусами и с лозунгом: «Никто не забыт, ничто не забыто!» Это, оказалось, студенты исторического факультета собирают материалы про участников войны.
Уху из жирного муксуна приготовил старик для гостей. По кругу пустил рюмку. А после второй и третьей его понесло… Он не только не счесть мостов повзрывал и гнал фашистов до самого Берлина, но лично встречался с Жуковым. И хоть стал Героем Советского Союза, местный военкомат до сих пор награду не представил…
Текст книги «Первые ласточки»
Автор книги: Иван Истомин
Советская классическая проза
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
Мышонок и Олененок
Ненецкая сказка
Бежит однажды Мышонок. Бежит, а навстречу ему Олененок. Мышонок и спрашивает его:
– Дружок Олененок, откуда ты и куда идешь?
Услышал Олененок мышиный писк, пригнул голову пониже и отвечает:
– Разве не видишь? За четырьмя ножками своими гоняюсь.
Тогда Мышонок засмеялся и сказал:
– Ты, оказывается, тоже сам не знаешь, куда идешь. Коли так, пойдем вместе!
Пошли вдвоем. Мышонок еле успевает гнаться за Олененком. Много раз Олененок терял Мышонка из виду. А когда шли между кустами, чуть не наступил на Мышонка копытцами.
Шли-шли, Мышонок и говорит:
– Давай в прятки играть!
– Давай, – согласился Олененок, – ты маленький, ты и закрой глазки, а я спрячусь.
Мышонок сел на задние лапки, а передними закрыл глаза, Олененок побежал и спрятался за лежащим на земле деревом.
Долго искал Мышонок Олененка, но найти не смог. Наконец обессилел совсем. Сел и начал думать, как же все-таки найти Олененка. Долго думал. И додумался: «Ага, я этого великана хитростью возьму!»
Мышонок вдруг закричал:
– Дружок Олененок! Ты сам спрятался неплохо, а молодые рога видать!
Олененок подумал: «Эх, плохо я сделал! Правду Мышонок говорит!»
Вскочил он, чтобы получше рога спрятать, тут его Мышонок и увидел.
– А теперь я спрячусь! – сказал Мышонок.
Долго Олененок искал Мышонка, но найти не смог. Обессилел совсем и лег отдыхать.
Мышонок выбежал из-за кочки и смеется:
– Эх ты, дружок Олененок! Сам большой, а недогадливый! Я маленький, а хитрее тебя! – И юркнул в мох.
Фыркнул Олененок от обиды и побежал в другую сторону. С тех пор никогда не увидишь, чтобы Олененок с Мышонком вместе играли.
Черный и Белый
Ненецкая сказка
Жил-был в тайге Черный Медведь. Всю зиму лапу сосал-спал. Пришла весна, и у Черного Медведя растаяла берлога. Пошел он бродить по лесу. Бродил-бродил да и вышел к Ледовитому морю. А Белый Медведь как раз из воды выходит. Увидел он Черного и рассердился, даже шерсть дыбом встала. Кричит:
– Эй ты, Черный Медведь, зачем по моей земле ходишь?!
– Разве это твоя земля? – удивился Черный. – Ты же на льдине плаваешь, вот и плавай! А земля моя!
И стали они бороться.
Долго боролись, даже вспотели. Рычат да покряхтывают.
Наконец совсем устали.
– Уфф. – выдохнул Черный Медведь и сел на прибрежный камень.
– Офф. – откликнулся Белый Медведь и опустился на другой валун.
Отдышаться не могут, так измаялись!
Наконец Черный Медведь промолвил:
– Ты, Белый Медведь, сильнее меня, да я проворнее. И никогда нам не победить друг друга. Видать, мы с тобой братья.
Тут подлетела Серая Весенняя Куропатка, села поближе и говорит:
– Ай-я-яй! Это называется братья! Я видела, как вы лупили друг дружку! А зря дрались – во-он сколько места! – И улетела. Черный и Белый посмотрели – и верно: кругом раздолье!
И разошлись они по-хорошему. Так и живут кому где лучше. Белый – на льдине, Черный – в лесу.
Почему рыбы живут в воде
Ненецкая сказка
Давно это было. В ту пору рыбы еще на земле жили, как все.
Однажды Рыбка заболела. Лежит она и стонет:
Слушал, слушал ее Сынок и вышел из чума – помощи искать. Вышел и видит: на суку сидит Старая Ворона. Ворона тоже увидела маленькую Рыбку и говорит:
– Сынок Рыбки, почему ты такой печальный?
– Мать заболела. Не знаю, что делать.
– Не печалься, – говорит Ворона, – хочешь, я тебе помогу? Я вылечу мать. Только ты не заходи в чум, если мать кричать будет. Это вместе с криком начнет выходить из нее болезнь. Понятно?
– Как не понять? – отвечает Рыбкин Сынок. И он остался на улице.
А Старая Ворона зашла в чум. Там, в углу, лежит Рыбка, тяжело дышит. Чешуя от жира блестит. «Вкусная!» – думает Ворона, а сама спрашивает:
– Да вот заболела, – отвечает Рыбка.
– Хочешь, я тебя вылечу? – спрашивает Ворона.
– А вот так! – И Ворона сильно клюнула Рыбку.
Рыбка испугалась да как закричит:
– Сынок, где ты? Ворона меня съесть хочет!
Кинулся Сынок в чум и прогнал Ворону. Ворона рассердилась, что не смогла Сынка обмануть, Рыбку съесть, и созвала своих подруг. Стали они Рыбку с Сынком со всех сторон теснить. Метались Рыбка и Сынок туда и сюда да вдруг – плюх в воду. И не утонули. И никто их не съел. И самим еды вдоволь. С тех пор и стали рыбы жить в воде. И хорошо живут.
Снегирь и Мышонок
Ненецкая сказка
Жили-были Снегирь и Мышонок. Вместе собирали и копили хлебные крошки. Много собрали, устали даже. Снегирь и говорит:
– Хватит, однако. Собрали столько, давай делить поровну!
– Давай! – согласился Мышонок.
Все поровну разделили. Одна только крошка осталась лишней.
– Это крошка моя! – говорит Мышонок. – Я больше тебя работал!
– Нет, моя! – кричит Снегирь. – Ты на месте крутился, а я далеко летал!
– Я землю рыл, чтобы в чум залезть, у меня все когти болят!
– А я по всему краю летал, крылья устали! Моя крошка!
Подняли они большой шум. И пока ссорились – потеряли крошку. Кинулись искать. А в это время на шум прилетела Куропатка, увидела две ровные кучки крошек да обе и склевала. Только Мышонок и Снегирь этого не заметили. И до сих пор они ту потерянную крошку ищут. Снегирь – в снегу, а Мышонок – в чуме.
Сова и Куропатка
Ненецкая сказка
Сидит в своем гнезде Сова. Прилетел Коршун и сел против нее на кочку. Говорит ей:
– Сестрица Совушка, на юг лететь пора! Скоро бураны начнутся, замерзнешь в тундре.
– На юг я не полечу. У меня только-только детишки вывелись. Как я маленьких оставлю?
– А какая тебе от детишек польза? Их кормить надо, а ты сама с голоду пропадешь.
– Не пропаду! Тут куропатки есть, жирные, вкусные, вот мы и сыты будем!
– Ну как знаешь! – сказал Коршун и улетел.
А Куропатка недалеко сидела, все слышала. Испугалась она: «Соседка Совушка съесть меня хочет! Что делать? Надо улетать отсюда». Решила так и полетела, долго летела, совсем обессилела. И опустилась возле моря Ледовитого, океаном оно называется.
Посмотрела туда, посмотрела сюда – нигде не видно Совушки. «Здесь некого бояться. Никто меня не съест», – радостно подумала Куропатка. Идет она по берегу, грудь выставила, голову подняла гордо, весело вокруг поглядывает.
Вдруг из-под кочки Мышонок:
– Куропатка, а Куропатка! Ко мне подойдешь, а от меня не уйдешь!
Кинулся он на Куропатку, да только кончик хвоста ухватил. А Куропатка и не заметила, идет себе дальше. Вдруг из-за кустов Горностай:
– Куропатка, а Куропатка! Ко мне подойдешь, а от меня не уйдешь!
Прыгнул тут Горностай, да успел лишь за Мышонка ухватиться.
А Куропатка от гордости совсем глупая стала, ничего не видит и не слышит. Тут за Горностаем Песец выскочил. За Песцом – Лиса.
Наконец на Куропатку сам Белый Медведь набросился, да тоже промахнулся, в Лису вцепился.
«Что-то совсем не могу идти, такой хвост тяжелый стал!»
Оглянулась она, хвостом мотнула – и оторвался Мышонок, и все покатились по снегу. И поняла тут Куропатка, сколько у нее врагов.
«Однако тут мне еще опаснее. Полечу обратно!»
Так и живут рядом Сова и Куропатка. Беспокойно Куропатке, да лучше, чем у океана.
На Ямале мы живем
Вы на карту посмотрите
И Ямал на ней найдите,
Потому что здесь наш дом:
Мы на Севере живем.
Вот заря, как знамя, реет,
Солнца луч ударил ввысь.
Из столицы в это время
Звуки гимна донеслись.
Будет день такой, что любо!
Сразу тундра ожила:
И спешат навстречу людям
И заботы, и дела.
Пастухи поедут в стадо.
Ладит снасти зверолов.
А рыбацкая бригада
Привезла большой улов.
Тишину окрест нарушив,
На соседней буровой
Из земной коры наружу
Взвился факел голубой…
Загремел над нашей крышей
Вертолет, бросая тень…
Мы диктант в тетрадках пишем:
«Над страною новый день».
Урок труда
Заливается звонок,
Всех скликая на урок.
Только мы идем не в класс:
Ведь урок труда у нас.
Мы бежим веселой стайкой
По лыжне своих отцов.
Мы капканы будем ставить
На лисиц и на песцов.
И научит делать это
Не охотник Окатэтт.
Сэратетта – рыболов
Тоже нам помочь готов.
Очень рады мы, когда
Есть у нас урок труда!
Плохой хозяин
Мы уже впрягаем в нарты
Наших шустрых лаек.
Лишь один несчастный Ларко
Сэври не поймает.
Ей не хочется трудиться —
Вот она какая!
За сугробом серой птицей
Хитрый хвост мелькает.
Ларко злится, хнычет Ларко,
Ларко причитает:
– Изловлю тебя да палкой
Ребра посчитаю!
Мы сказали, не в обиду
Хнычущему Ларко:
– Сэври любит тебя, видно,
Как собака палку!
В шторм
Шторм пришел с дождем и с громом.
Он поднял волну крутую.
Как в бударке нам до дому
С рыбой плыть в волну такую?
Лодка чайкою взлетает —
С бурей боремся отважно.
Лодка нельмою ныряет —
Только нам уже не страшно!
Вон валы остались в пене,
Вот уж берег под ногами…
Не напрасно нас в селенье
Называют моряками!
Пароход
Рано утром очень важно
Затрубил гудок протяжный:
– Просыпайтесь, я иду-у-у!
Я на пристани вас жду-у-у!
Молодой иди и старый —
Я для всех привез товары!
Много ружей и сетей,
Много фруктов для детей.
Ходят грузчики по трапу,
А из трюмов – яблок запах.
Лишь зажмурь покрепче веки —
И окажешься в Артеке!
На звероферме
Мы не даром, мы не даром пионеры —
Шефство взяли над совхозной зверофермой.
И решили мы трудиться за троих —
Ловим рыбу для лисиц и кормим их.
А вчера на ферму к нам пришла беда:
Запропал малыш неведомо куда.
Мы везде лисенка этого искали.
Мы искать лисенка этого устали.
Мы вверх дном перевернули все с утра.
А лисенок наблюдал из-под ведра.
Улыбаясь, нам вожатый объяснил:
– Хоть и мал, а все ж по-лисьему схитрил!
К дню рождения дядя Лас
Мне подарочек припас.
А зовут подарок Авкой.
Очень Авку я люблю.
Свежим хлебом, сочной травкой
Я из рук его кормлю.
Он ведь только из пеленок.
Издали меня он чует
И такой, представьте, плут:
Только выйду я из чума,
Авка сразу тут как тут.
Хлеба дам – он ждет добавки.
Травки дам – все мало Авке.
А одна причина тут:
Ножки Авкины растут,
Рожки Авкины растут.
Подрастай скорее, Авка,
А как вырастешь, потом
Будешь ты в упряжке, Авка,
Быстроногим вожаком!
Через кочки и овражки
Ты помчишь, копытя снег.
Полетит моя упряжка
Дальше всех,
Быстрее всех!
Белые ночи
Белые ночи! Летние ночи!
Солнышко спать за холмами не хочет,
Светит всю ночь,
Светит всю ночь.
Клюква, костянка, морошка, брусника,
Круглые сутки под солнцем расти вам —
Ночью и днем,
Ночью и днем.
В небе гусиная стая несется:
Как ей привольно под северным солнцем
Возле озер,
Возле озер!
И за оленями просто без толку
Нынче гоняться жадному волку —
Нет, не догнать,
Нет, не догнать!
Для человека белые ночи
Значит: работай, сколько захочешь,
Лишь не ленись,
Лишь не ленись!
Ну-ка, ребята, споемте же громче
Песню о сказочной солнечной ночи,
Светлой, как день,
Светлой, как день!
ПЕРВЫЕ ЛАСТОЧКИ
Воспоминания о юности
Манная каша
Я в Салехарде, бывшем Обдорске.
Иду по белому от свежевыпавшего снега селу на костылях. Парализован с трех лет. Идти по узким и неровным досчатым тротуарам скользко. Ковыляю по обочинам, волоча плетью левую ногу. На мне истоптанные сапоги, брюки, видавшие виды, телогрейка с засученными рукавами, чтоб не мешали держать костыли, отцовская шапка из гагачьего пуха с кожей. Местами земля еще не промерзла, и костыли вязнут до половины. Шагать еще далеко – иду в Салехардский педтехникум попытать счастья, не примут ли.
Я окончил отличником семь классов Мужевской школы промысловой молодежи и решил во что бы то ни стало учиться дальше, чтобы потом поехать в художественный институт, так как с малых лет любил рисовать. Но в селе Мужи восьмого класса в то время не было, и я осенью приехал вот сюда, в Салехард. Недели две посещал занятия, ночуя за печкой у школьной сторожихи. Школа тогда помещалась у самой пристани. Интерната не имелось, а платить за квартиру я не мог.
Приближалась зима, и я надумал вернуться последним пароходом в Мужи и готовиться сдать экстерном за 8-й класс. Директору школы, видно, не хотелось отпускать ученика с отличными отметками, и он задерживал меня, но так и не мог обеспечить жильем и питанием.
Когда наконец я получил документы, оказалось, что последний пароход ушел уже из Салехарда, закрывалась короткая северная навигация.
Выпал снег, стало холодно и голодно – была карточная система. Надо было устроиться куда-то работать, но из-за инвалидности меня не принимали нигде.
Тогда-то и решил попытать счастья в педтехникуме. Он, говорили, в конце улицы Ленина, на окраине Салехарда. Вот туда я и ковылял. Голову сверлила мысль – примут ли меня учиться в педагогический техникум. Говорят, там одни ненцы и ханты. А я – зырянин, к тому же калека: у меня и руки-то, как плети, и пальцы скрючены.
С невыразимой тревогой я подошел к крыльцу большого, нового дома с широкими квадратными окошками, который указали мне встречные люди. Постоял, отдышался и кое-как поднялся по скользким ступенькам невысокого крыльца, вошел в сенки. Кто-то вышел, и я воспользовался открытой дверью – быстро перешагнул через порог. Оказался в полутемном коридорчике. Только сделал шаг – налетел на что-то. На меня опрокинулись тарелки с чем-то горячим, липким и приятным по запаху, упали на пол, разбиваясь и звякая.
– Какого черта лезет кто-то на поднос! – услышал я рядом сердитый девичий голос.
– Извините, – пролепетал я в растерянности. – Мне надо дирек…
– Тебя надо излупить подносом. – продолжала ругаться девушка. – Ходит тут слепой и… с палками! Сколько манной каши испортил! Тарелки разбил вдребезги! Проходи дальше или уходи! – и начала собирать с пола черепки.
Остерегаясь поскользнуться на каше, я вошел в открытую дверь налево и очутился в столовой. За широкими и длинными, чуть не во всю большую комнату, столами на таких же длинных скамьях обедало человек двадцать узкоглазых и широкоскулых. Увидев меня и показывая в мою сторону, они засмеялись и заговорили на разных языках.
Только тут я обнаружил – весь облит белой манной кашей.
В носу защемило от приятного запаха каши с маслом. Я был чертовски голоден. Растерялся.
– Присядь, – один из парней, говоря чисто по-зырянски, показал мне конец скамьи. – Чего стоишь на палках?
– Директора надо. Хочу поступить учиться, – сказал я тоже по-зырянски, довольный, что он знает мой родной язык. Стал оглядывать себя, глотая слюнки.
– Иван Иванович вон там живет, рядом, – кивнул парень на дом за окнами, говоря по-хантыйски.
Кто-то произнес на ломаном русском:
– Зыряна тут не учатся. Только ненцы да ханты, да селькуп учатся. Наспеттехник называется.
– Пускай идет к директору, скажет, как тарелки разбил, извел кашу, – сердито стрельнула в меня дежурная раскосыми карими глазами, раздавая обедающим тарелки с кашей.
Я печально умолк, чувствуя неловкость. «Все пропало», – горько подумалось мне.
Но мой сосед, рослый юноша с продолговатым лицом, тронутым оспой, шевельнул меня бодряще:
– Не горюй. Может, и примет Иван Иванович. Сходи… – Он заметил мои искалеченные, озябшие руки, окликнул дежурную: – Лена! Принеси тряпку! Обтереть надо парня!
Лена принесла тряпку и сама же помогла мне стереть кашу с одежды и костылей, ворча негромко и поглядывая на мои руки.
А у меня урчало в животе, и я готов был слизать с себя такую снедь. Но обедающие не догадались накормить меня – откуда им знать, что я голоден. Да и не студент ведь я.
На седьмом небе
К Ивану Ивановичу я шел почти безо всякой надежды. Дом под железной крышей, где жил директор, я, оказывается, прошел давеча мимо. В огороде увидел два крыльца – парадное и черное. Решил войти через черный ход и вскоре встретил маленькую, белобрысую, пожилую женщину, видать, уборщицу. Она повела меня в один из классов и велела подождать, а сама ушла доложить директору.
Иван Иванович был черноволосый, гладко причесанный, с тонкими чертами бледного лица. Он заговорил со мной, будто мы были давно знакомы.
– Ты, Истомин, хочешь учиться у нас. Знаю, слышал в окроно, – сказал он, как только поздоровались мы. – Школу, значит, бросил?
– Поступал в восьмой класс, да там нет ни стипендии, ни общежития. А я приезжий из села Мужи и… навигация закрылась, – тут голос мой дрогнул.
Иван Иванович поспешил успокоить:
– Не расстраивайся. Дай-ка документы.
Я достал из внутреннего кармана бумажки и дал ему. Он посмотрел их и остался доволен.
– Так-так, в этом отношении все в порядке, – директор окликнул Дусю, уборщицу, и велел ей позвать сюда каких-то Устина Вануйто и Петра Янгасова.
Пока ходила уборщица, Иван Иванович расспросил меня, когда и как я стал калекой, чем увлекаюсь, читаю ли книги и какие.
Я ответил все подробно, добавил:
– С малых лет увлекаюсь рисованием. Пробую писать стихи и рассказы, но пока не выходит. А читаю все, что попадет под руки.
– А как ты такими руками пишешь, и даже рисуешь? – поинтересовался он.
– Приспосабливаюсь. Когда к подбородку прижму ручку или кисточку. Когда как.
– М-да. Неволя, говорят, научит пряники кушать. Что ж, приму я тебя. Ничего, что зырянин. Жить будешь на всем готовом, – обрадовал он меня безмерно, однако сказал: – Но основного класса нет еще у нас. Придется сидеть тебе в подготовительном, повторять за седьмой класс с остальными.
– Согласен, – я чувствовал себя на седьмом небе и, чтобы окончательно рассеять всякие сомнения в близком счастье, чистосердечно рассказал директору, как только что нечаянно разбил в общежитии тарелки и облился кашей… – тут я непроизвольно глотнул слюну.
Иван Иванович забеспокоился:
– Ты, наверное, голодный? Сейчас велю накормить…
Пришли вызванные. Один из них, Петр Янгасов, оказался тем, кто предложил мне сесть в столовой. А Устин Вануйто был встречен мной дважды – при входе и выходе из столовой. Он коренастый и симпатичный. Комсорг, ходил в окружком, как узнал я тут же.
Директор представил меня им, велел устроить в общежитии, накормить, а потом сводить меня в баню и переодеть в интернатскую одежду.
Непривычная среда
Радовался и удивлялся я. Уж очень непривычная для меня, ученика общеобразовательной школы, оказалась среда. Учащиеся, а здесь называли их студентами, были все взрослые, некоторые даже лет по 25–30. Только человек пять-шесть моего, семнадцатилетнего возраста.
Особенно поразило меня то, что в педтехникуме студентов бесплатно снабжали даже табаком. Во второй же день моего пребывания в новой среде завхоз в подоле малицы принес в общежитие кучу восьмушек махорки, пачки курительной бумаги и несколько новых изящных трубок. Все это вывалил на стол и сказал преспокойно:
– Можете курить, ребята. Только в спальнях не дымите.
И ребята курили, даже в присутствии директора и воспитательницы, а иные клали табак за губу.
Дозволялось это не напрасно. В то время народности Севера только-только начинали освобождаться от вековой тьмы и невежества. Лишь четыре года назад был организован национальный округ, создавались в тайге и тундре первые колхозы, фактории, школы, красные чумы. Шла ожесточенная классовая борьба. Ненцы, ханты, селькупы находились еще под сильным влиянием кулаков и шаманов. Нелегко было в такой обстановке собирать исконных жителей тайги и тундры для учебы и житья в совершенно непривычной обстановке. Требовалось очень осторожно отучать их от разных вредных привычек, умело заинтересовывать их новой для них жизнью. Поэтому в Салехардском национальном педагогическом техникуме, созданном в 1932 году, делалось все, чтобы не отпугнуть прибывших из тайги и тундры, закрепить их на учебе.
В момент моего поступления в педтехникум студентов было человек 20–25, почти одни ненцы, два или три ханты и один селькуп. Часть ненцев, особенно приехавших из ближнего Приуральского района, хорошо владела зырянским языком, и я быстро подружился с ними. Это были Петя и Федя Янгасовы, Устин, Иван и Гоша Вануйто, Илья Окотэтто и другие. Некоторые из них учились в техникуме уже в прошлом году. От них я узнал, что самые первые студенты были из числа курсантов при Салехардском рыбоконсервном комбинате, что всего их насчитывалось человек восемнадцать, большинство ненцев, что в первый год педтехникум помещался в небольшом домике позади Дома ненца (ныне Дома культуры народов Севера) и что все студенты первого набора, уехав летом на каникулы в родные чумы, больше не вернулись в Салехард.
На второй год набрали новых 27 человек. Жили и учились они в том же маленьком домике. Было тесно. Когда начинали занятия, убирали матрацы с топчанов, сидели на них вокруг большого стола, на котором в обеденную перемену ели. Почти все студенты не знали грамоты, лишь Гоша Вануйто, Устин Вануйто, Илья Окотэтто, Миша Ненянг и Аничи Яр умели немного читать и писать по-русски.
Мои новые товарищи с теплотой и любовью вспоминали своего учителя Петра Емельяновича Чемагина, который сейчас был на курсах повышения квалификации в Ленинграде. Ребята рассказывали, как Петр Емельянович водил их в кино, занимался с учащимися в кружке родного языка, записывал с их слов ненецкие сказки, загадки, написал и поставил пьесу «За учебу», выпускал стенную газету.
Но еще охотнее делились ребята впечатлениями о поездке в Свердловск, на экскурсию. Рассказы казались сказками – ни я, ни большинство студентов педтехникума никогда не видели городов с высоченными домами, трамваями, автомашинами. Устин Вануйто сообщил, что некоторые студенты ни за что не хотели ехать на юг, боялись отлучиться далеко от тундры. Когда они выезжали учиться в Салехард, их запугивали кулаки и шаманы:
И некоторые отказались от поездки в Свердловск.
– А мы съездили, и ничего. Вернулись живы-здоровы, – говорил Илья Окотэтто, широколицый крепыш, тоже тронутый оспой. – Чего только не видели мы! Вот где житуха! Культурно живут…
– Если еще раз будет такая поездка на юг, я опять постараюсь попасть. Буду учиться получше, – добавила Шура Айваседа, скуластая, черноглазая лесная ненка из Пура.
Это говорили прошлогодние студенты, а большинство новичков к рассказам этим относились явно с недоверием. Александр Салиндер при таких разговорах заключал обычно:
– А лучше тундры все равно нигде нет. Я бы сейчас обратно в чум поехал. Без сырого мяса, без сырой рыбы как можно жить?
С этим все соглашались, в том числе и я. Каждый день можно было слышать разговоры о сыром мясе и мерзлой рыбе. И желание это дирекция техникума тоже стала удовлетворять. Все чаще и чаще на ужин мы начали получать мерзлое мясо или рыбу. Иногда оленя забивали тут же в ограде общежития. Мы охотно ели свежую печень и пили оленью кровь.
И все же однажды утром обнаружили, что Александр Салиндер ухитрился убежать из техникума. Вскоре выяснилось – он уехал в тундру со знакомым оленеводом. Подобных случаев в первое время было несколько, хотя каждый раз такой факт серьезно осуждался на комсомольском или профсоюзном собрании.
Вначале сильно чувствовалось пренебрежительное отношение ненцев к хантам, селькупам, а последних – друг к другу и ненцам. На этой почве иногда возникали ссоры. Помнится инцидент в столовой интерната между ненцем Тусидой и селькупом Тамелькиным. Одному из них во время обеда попала кость с мозгом и жирным мясом. Сидя далеко друг против друга, они долго язвили и пререкались, потом стали швырять друг в друга ложки, чашки, злополучную кость и, наконец, вцепились в волосы. Учинился настоящий скандал. Еле разняли их.
Подобное свидетельствовало о весьма низком уровне сознательности среди национальной молодежи и требовало большой воспитательной работы с ней.
