Сказки мельпомены о чем
В отличие от обычных спектаклей, где множество действующих лиц, каждый играет свою роль и отвечает за своего персонажа, моноспектакль сложнее, но тем необычнее. Одному актеру приходится часто играть сразу всех героев, пережить не одну роль, а сразу несколько и не запутать зрителя, порой даже не меняя внешний облик. Актер Такого театра Александр Лушин прекрасно справился с этой задачей и показал великолепную актерскую игру так, что невозможно было оторвать глаз, даже когда он в образе перемещался по залу и заходил за спину зрителей. Хотелось наблюдать за каждым его движением и не упустить ни секунды представления.
Зрителю сложно понять все тонкости жизни актера, душевные переживания, привязаность своему делу с полной отдачей, творческие кризисы и интриги за кулисами. Именно об этом писал Чехов в своем сборнике «Сказки Мельпомены». В моноспектакле перед нами развернулась история из 4-х рассказов, которые соединил в одно целое сам автор и исполнитель одноименной сценической композиции Александр Лушин. Он взял за основу такие рассказы как «Актерская Гибель», «Месть», «Юбилей» и «Калхас». Они игрались не по порядку, как вы могли бы подумать, а переплетались друг с другом, по кусочку нам передавали все истории сразу. Если до этого не читать их по отдельности, может показаться, что так и задумано, ведь такие плавные переходы от одного к другому дают забыть об их разделенности. Кажется, что все герои рассказов знакомы друг с другом, крутятся в одних кругах да и вообще играют в одном театре.
В первом рассказе перед нами открывается история актера Щепцова, который имел багатырское телосложение, внутри был более хрупким, чем казалось. В один прекрасный день во время ссоры с антрепренером «у него в груди что-то оборвалось» и он ушел, позабыв даже смыть грим. Щепцов вдруг затосковал по своей родине, по родному городу Вязьме. Никто из навещающих его коллег не мог разделить и понять его переживаний и советовали только «пить касторку и переставать бредить». Финалом постановки и стал финал этой истории. Актер умер. О, актерская душа!
Что такое для Актера нелюбовь публики? Это великая трагедия. Жестоко решил отомстить Комик своей коллеге Инженю, за то, что та в свою очередь не одолжила ему свой халат, который достался ей от бывшего возлюбленного. Она не могла оторвать от сердца единственную вещь, которая напоминала о Нем. Комик в свою очередь отомстил очень хитро, он взял и поставил табличку «На сегодняшний спектакль все билеты распроданы», которую до этого ни разу не использовали. Из-за этого ни один зритель не пришел на бенефис Инженю. Она сделала вывод: «Меня не любит публика!» О, актерские интриги и актерская месть!
Далее нам показывают комика Василия Светловидова, который неожиданно просыпается посреди ночи после бурного празднования своего бенефиса. Еще долго он не может понять, куда делись все и как он до такого дошел. Василий выходит к сцене и ловит себя на мысли, что за всю свою жизнь, пока играл в театре, он не видел сцену ночью — пустую и жуткую. Его охватывают беспокойные мысли… Вдруг он видит силуэт — белую фигуру, пугается, кричит и паникует. Это оказался обычный суфлер Никита Иваныч, которому попросту негде ночью спать, кроме как в театре. Он советует Василию ступать домой и ложиться спать, но тот в свою очередь начинает длинный разговор о своей пошедшей жизни, рассказывает, что посвятил лучшие годы своей жизни искусству, что променял на искусство единственную любимую женщину, осуждает лицемерную публику. Комик открыто заявляет, что «песенка его спета» и что нужно готовиться к уходу. Периодически цитирует отрывки из своих старых ролей. Никита не понимает его, куда ему, он же ведь обычная «театральная крыса», по мнению актеров. По рассказам комика о пережитках прошлого можно понять, что жизнь актера крайне трудна и это дано не всем. И такой путь по силам не всем, он приносит боль и страдания, полон лишений. Но стоило ли оно того? О, актерская судьба!
В 4-м рассказе перед нами разворачивается картина банкета в честь 25-летия служения на артистическом поприще трагика Тигрова. Гости поздравляют его, рассказывают про его трудный путь, увлекаются и говорят даже немного обидные слова, хоть и честные. Сам Тигров начинает свою речь, перечисляет свои заслуги, но его прерывает своим нелепым приходом антрепренер, который даже не представляет, насколько бесцеремонно и не вовремя он пришел. Тигров пытается продолжить свою речь, но его снова обрывает незванный гость своими нелепыми коментариями. После такой бестактности трагик больше не хочет продолжать свою речь и обвиняет гостей в том, что они его не поддержали и не прервали антрепренера. Празднование переносится в другое заведение, гости хотят продолжать веселиться, но денег ни у кого нет. Тогда кто-то предлагает сдать в ламбард подаренный Тигрову альбом. Недолго думая так и поступают. Так легко юбиляр распрощался со своим подарком… О, актерские посиделки!
Спектакль завершается концовкой истории про больного Щепцова, умирающего в тоске по дому. Актер многозначительно выходит из зала… После этой постановки удается увидеть малую часть жизни в театре, потому что все персонажи связаны именно с ним. Я вышел из зала таким ощущением, как будто я был в каждой из этих историй лично, как будто все это переживал вместе с героями и полностью погрузился в атмосферу закулисной жизни актёра со всеми её проблемами и невзгодами, той самой изнанкой, о которой редко задумываются зрители.
RARUS’S GALLERY
Fine Books,Prints,Photographs & Icons
Забавная библиография
Сейчас на сайте
Ваше мнение
Москва, тип. А.А. Левенсон, 1884. 96 стр., 12°. Цена 60 копеек. Без издательских печатных обложек. В ц/к переплете эпохи. 19х13 см. Очень хорошая сохранность. Американское отделение аукциона Bloomsbury. 21 мая 2008. Unique collection Masterworks of 20th Century Russian Literature and Illustration. Нью-Йорк. Лот № 40. На титуле автограф автора писательнице М.В. Киселёвой: «Марии Владимировне Киселёвой в знак глубокого уважения от автора А. Чехова 4 12/VI».
Библиографические источники:
1. Смирнов–Сокольский Н. Моя библиотека. Т.1, М., «Книга», 1969. №1225.
2. The Kilgour collection of Russian Literature ( 1750–1920 ). Harvard & Cambridge, 1959, №225.
3. Книги и рукописи в собрании М.С. Лесмана. Аннотированный каталог. Москва, 1989, №2490 — экземпляр с автографом автора Н.А. Лейкину!
4. Собрание С.Л. Маркова. Санкт-Петербург, издательство «Глобус», 2007, №868 — все тот же экземпляр уже М.С. Лесмана с автографом автора Н.А. Лейкину!
5. Масанов И.Ф. Библиография сочинений А.П. Чехова. М., Унив. Тип., 1906, стр. 21.
6. Летопись жизни и творчества А.П. Чехова. Т.1 (1860–1888). Москва, «Наследие», 2000, стр. 156.
«Сказки» вышли в начале лета 1884 года и гордый Антоша в течение лета более 100 экз. раздарил друзьям и близким, и в особенности коллегам-журналистам… Первый прижизненный сборник рассказов Антоши Чехонте. Шесть рассказов, вошедших в эту книгу, объединены темой — театр: его фасад и кулисы, будни и праздники. В московской типографии А.А. Левенсон в начале июня 1884 года отпечатано 1200 экземпляров. Затраты на издание составили 200 рублей ассигнациями, которые автору предоставил в качестве кредита с уплатой долга в течение 4 месяцев сам издатель А. Левенсон. О «Сказках Мельпомены» Чехов писал Лейкину:
«Издание стоит 200 рублей. Пропадут эти деньги — плевать… На пропивку и амуры просаживали больше, отчего же не просадить на литературное удовольствие?»
Как известно, книжка разошлась в полгода. Редка! (См. Смирнов-Сокольский, т.1, №1225: «В настоящее время сохранилось в очень немногих экземплярах» ). Начало своей литературной деятельности Чехов относил к весне 1880 г. В последующие два-три года он работал столь интенсивно, что из его многочисленных рассказов и «мелочишек» при желании можно было бы составить несколько сборников. Приобрел он и некоторую известность, во всяком случае, его уже отличали от прочих сотрудников «малой прессы» ( «Осколки», «Будильник», «Стрекоза», «Зритель», «Мирской толк», «Петербургская газета», «Русский курьер» и т.д.). В мае 1883 г. один из них, В.Д. Сушков, писал Чехову: «В недолгое время вы своими трудами очень выдались из числа тружеников и рабочих, стали, без сомнения, известны в редакциях как молодой даровитый и многообещающий в будущем писатель». Но что представлялось безусловным в своем кругу, отнюдь не означало всеобщего признания. Ведь «критики, — как справедливо писал К.И. Чуковский, — долго глядели на эти рассказы с высокомерным презрением». Да и издатели, и книгопродавцы заинтересовались им далеко не сразу. Только книжка, собрав лучшее или хотя бы наиболее характерное из написанного, могла достойно представить читателю скрытого за многими псевдонимами автора. Поэтому Чехов решил попытаться издать свой первый сборник «собственным иждивением». Но не «Сказки мельпомены» планировались Антошей стать его первой книгой! Сборник назывался «На досуге», трансформированный из других названий: «Шалопаи и благодушные» и «Шалость». Этот сборник включал в себя по меньшей мере дюжину рассказов и был богато иллюстрирован рисунками его брата Николая, которые сохранились. В.В. Каллаш, опубликовавший вскоре после смерти Чехова статью, посвященную этому изданию, писал, что оно не осуществилось из-за недостатка средств, необходимых для оплаты типографских расходов. Основанием для столь категоричного вывода, очевидно, послужили свидетельства близких автора и сохранившаяся в его семье подборка из семи «отпечатанных листов» невышедшей книги. Остальные,как говорят, «бесследно исчезли». Весьма схоже эта часть истории освещалась и в воспоминаниях Михаила Павловича Чехова. По его словам, книга, «очень мило иллюстрированная братом Николаем», была «напечатана, сброшюрована и только недоставало ей обложки». По каким причинам она не вышла в свет, какова была ее дальнейшая судьба — мемуарист не помнил. С указанной Каллашом причиной неудачи соглашались многие исследователи. Долгое время высказанная им версия не вызывала сомнений, но обнаруженные М.П. Громовым уже в наши дни в архиве Московского цензурного комитета материалы, непосредственно относящиеся к этому сборнику, позволили исследователю высказать свои предположения о причинах, сыгравших печальную роль в судьбе этого издания. Речь идет о двух прошениях, поданных от имени типографа Николая Константиновича Коди. В первом из них (от 19 июня 1882 г.) испрашивалось разрешение на выпуск в свет семилистной книги Антоши Чехонте «Шалопаи и благодушные» с рисунками его брата — Николая, во втором (от 30 июня 1882 г.) — на выпуск его же книги, иллюстрированной тем же художником, но уже под другим названием — «Шалость» (ее объем обозначался 5-1 листами). Идентификация представляемых в цензуру изданий не составляла особого труда, так как М. Громов установил, что первое прошение не было принято из-за нарушения предписанной для такого рода документов формы. Его пришлось переписать, а заодно и отказаться от эпатирующего публику названия. Второе прошение было удовлетворено, и в тот же день, 30 июня, представителю типографии было разрешено получить билет на цензурование книги. По распределению обязанностей книгу Чехова должен был рассматривать действительный статский советник В.Я. Федоров, ставший вскоре главой Московского цензурного комитета. По мнению исследователя, Федоров отличался особым пристрастием к Чехову и не допустил выхода его книги в свет. Следует сразу же оговорить то обстоятельство, что по существовавшим в 80-е гг. законам каждая книга объемом менее 10 печатных листов подлежала предварительной цензуре, и книга Чехова в этом отношении не составила исключения. К ней как к иллюстрированному изданию, действительно, могло быть привлечено повышенное внимание, но опять же не большее, чем к какой-либо другой. Однако в руки Федорова она могла попасть лишь при одном условии — если бы была сдана в Московский цензурный комитет в комплектном виде, включая рисованную обложку. Не исключено, понятно, предположение, что исследователи упустили факт регистрации издания, вызвавшего гнев цензора Но тогда резонно возникает другой вопрос. По существовавшей практике Федоров, если у него возникли сомнения в идейной направленности книжки Чехова или он нашел в ней какие-то фразы предосудительного характера или нечто вольное в иллюстрациях, обязан был поделиться своими сомнениями с коллегами, которые в заседании Московского цензурного комитета должны были принять коллективное решение по этому вопросу. Но и такой случай не зафиксирован, хотя протоколы МЦК сохранились полностью. Свои соображения о причинах запрещения издания М.П. Громов обосновывает косвенными доказательствами. Так, для того, чтобы доказать пристрастность Федорова, он ссылается на фразу Чехова из письма к Лейкину:
«В Москве находятся издатели-типографы, но в Москве цензура книги не пустит, ибо все мои отборные рассказы, по московским понятиям, подрывают основы. »
Эти слова относятся к более позднему времени (1 апреля 1885 г.), к тому же он явно хотел сыграть на чувствах человека, кичившегося своим «страшным либерализмом», уговаривая стать издателем своей книги. Впрочем, вполне вероятно и прямое истолкование этих слов, если иметь в виду «мелочишки» Чехова, подвергавшиеся безжалостной вивисекции при публикации в юмористических журналах. Но то ведь юмористические журналы; к ним всегда, и, надо сказать, не без оснований, цензура относилась особенно придирчиво. Можно сослаться на известное ожесточение в части преследования печати, наметившееся после убийства Александра П.
Неясно только, в какой мере рассказы из невышедшего сборника могли вызвать гнев власть предержащих, ведь изданные вслед за тем «Сказки Мельпомены» не встретили никаких цензурных препятствий. Как известно, лишь один входивший в первый сборник рассказ (пародия на Жюля Верна «Летающие острова») не печатался. Да и тот никак не мог стать причиной запрета книги. Что же касается ранее публиковавшихся рассказов, то исследователь обнаружил, что в некоторых из них изъяты фразы, так или иначе касающиеся духовных лиц. Более того, с этой целью даже подменены персонажи. Не исключено, что автор сделал это в предвидении возможных цензурных придирок или даже вследствие их, но тогда резонно встает вопрос: зачем было запрещать сборник, если автор со всеми предложениями цензуры согласился?
Столь же неубедительны доводы, чтобы оспорить предположение о возникших в связи с печатанием сборника финансовых затруднениях, ставших в конечном счете первопричиной всех бед. Судя по затратам Чехова на «Сказки Мельпомены», можно предположить, что книжка должна была стоить 150-200 руб. — расход большой, но, имея в виду реализацию тиража, для Чехова все же посильный. Однако невышедший сборник по своим издательским параметрам нельзя сравнивать со «Сказками Мельпомены». Он был почти вдвое больше их по объему, а главное, проиллюстрирован большим числом рисунков и заставок. Значительно удорожала сборник рисованная братом Николаем в три цвета обложка. Договор Чехова с Коди не сохранился. Известно точно лишь одно — что издание это было авторское. Да и о самом типографе мы располагаем крайне скудными сведениями. Происходил он из купеческого сословия, а свою типолитографию открыл, судя по «Свидетельству», 8 марта 1882 г. в доме Мусина-Пушкина на Страстном бульваре. Не исключено, что, не имея еще постоянной клиентуры, Кода поначалу готов был ради заказа пойти на любые, удобные клиенту условия. В те годы типографы охотно работали в кредит: печатали издания, за которые авторы расплачивались уже после выхода их в свет или частями по мере исполнения заказа. Не исключено, что и в данном случае договор предполагал рассрочку платежей, поскольку писатель не мог рассчитывать на скорую реализацию тиража своей книги, не имея никаких связей в торговом мире. Так или иначе, но какая-то крупная сумма, чтобы выкупить издание, ему все же была нужна. О своих же финансовых возможностях Чехов весьма образно писал брату Александру 13 мая 1883 г.:
«Писание, кроме дергания, ничего не дает мне. 100 руб., которые я получаю в месяц, уходят в утробу, и нет сил переменить свой серенький, неприличный сюртук на что-либо менее ветхое. Плачу во все концы, и мне остается nihil».
Остается предположить, что кто-то из знакомых все же его субсидировал. Вероятнее всего это был М.М. Дюковский. Недаром одно из адресованных ему писем Чехов (август 1883 г.) оканчивал такими словами:
«Ваш всегда покорный слуга, надоевший Вам с книгами, А. Чехонте».
«Имея четырех детей и не находя в литературе других сказок для чтения, кроме Андерсена и др., прошу выслать „Сказки Мельпомены»».
Отсюда, вероятно, и возникла легенда о путанице, происшедшей из-за названия книги, о которой писал младший брат писателя Михаил Павлович. В начале июля в петербургской еженедельной газете «Театральный мирок», издававшейся А.А. Плещеевым, сыном известного поэта, появился первый отзыв о «Сказках Мельпомены». Небольшая библиографическая заметка походила скорее на рекламное объявление, чем на рецензию. В ней сообщалось, что все шесть рассказов, входящих в сборник, «написаны бойким, живым языком и читаются с интересом», а их «автор обладает несомненным юмором». Не намного больше информации можно было почерпнуть из крошечной рецензии, появившейся вскоре в более влиятельной газете — «Новом времени». Ее автор, знакомый Чехова, АД.Курепин, был редактором юмористического журнала «Будильник» и одновременно московским корреспондентом «Нового времени». Кто-то из близких писателя старательно переписал его рецензию и сохранил в семейном архиве, справедливо полагая, что с этих небольших заметок начнется многотомная чеховиана. Третья рецензия была опубликована в самом конце года в одесской газете, и вряд ли автор книги узнал бы о ее существовании, если бы сам рецензент не сообщил ему об этом. Принадлежала она перу гимназического товарища Чехова — П.А. Сергиенко. По его мнению, рассказы А.Чехонте были «живьем вырваны из артистического мирка. Все они небольшие, читаются легко, свободно и с невольной улыбкой. Написаны с диккенсовским юмором: и смешно, и за душу хватает». Более сдержанно отзывался о книге четвертый рецензент. Он также считал, что рассказы написаны «недурно, читаются легко, содержание их и выведенные в них типы близки к действительной жизни», но особых восторгов не выражал.что уже в самых ранних сборниках писатель не механически воспроизводил включаемые в них рассказы, но, как правило, существенно их перерабатывал. Авторедактирование проявилось в основном в изъятии грубых выражений и провинциализмов, в сокращении текста, изменении названий и т.п. В более поздних книгах часты случаи переработки текста, искалеченного редакторами журналов в надежде предупредить придирки цензоров, а то и по их прямому указанию.
«Кто привыкнет к ней, тот не уедет из нее, — писал Чехов в 1881 году. — Я навсегда москвич».
Неподалеку от дома, где на первых порах поселилось семейство Чеховых, высилась колоколенка Николы на Грачах, отчего и улица называлась Грачевкой. Вид старой Москвы изумлял людей, повидавших множество городов и стран, — людей, которых трудно было привести в изумление. Норвежский писатель Кнут Гамсун написал о ней:
«Я побывал в четырех из пяти частей света. Но Москва — это нечто сказочное. В Москве около 450 церквей и часовен, и когда начинают звонить все колокола, то воздух дрожит от множества звуков в этом городе с миллионным населением. С Кремля открывается вид на целое море красоты. Я никогда не представлял себе, что на земле может существовать подобный город: все кругом пестреет зелеными, красными и золочеными куполами и шпицами. Перед этой массой золота, в соединении с ярким голубым цветом, бледнеет все, о чем я когда-либо мечтал».
Однажды — жизнь была уже на исходе — Чехов был у Морозовых, смотрел из окна на золотые маковки Замоскворечья, слушал, как звонили к вечерне:
«Люблю церковный звон. Это все, что осталось у меня от религии — не могу равнодушно слышать звон».
Жителей в Москве в эту пору было уже за восемьсот тысяч, она быстро менялась, застраивалась. Историк И. Забелин находил, что в старину она «представляла больше живописности, чем теперь, когда под булыжною мостовою везде исчезли сохраняемые только в именах церковных урочищ поля, полянки и всполья, пески, грязи и глинища, мхи, ольхи, даже дебри или дерби, кулижки, то есть болотные места и самые болота, кочки, лужники, вражки-овраги, ендовы-рвы, горки, могилицы, боры и великое множество садов и прудов». Красные ворота, Петровские ворота, Кузнецкий мост — эти названия и в те времена были уже историческими метафорами, но старые здания университета, как и теперь, стояли напротив Кремля, и там же, где теперь был Малый театр, именовавшийся в Москве вторым университетом.
Итак, долгожданный аттестат зрелости был получен. Таганрогская гимназия осталась позади. Однако Антоша Чехов не сразу уехал в Москву. Дело в том, что городская управа установила стипендию для уроженцев Таганрога, решивших получить высшее образование. Стипендия небольшая — 25 рублей в месяц, но для Чеховых это было бы, конечно, очень серьезное подспорье. Начались хлопоты, которые к августу 1879 года успешно завершились. Теперь можно было ехать в Москву, и не с пустыми руками. Стипендию выплачивали за треть года, что означало выдачу на руки сразу 100 рублей. Оставалось получить право на жительство. Антон Павлович числился в это время в мещанском сословии. От мещанской таганрогской управы и надлежало ему получить увольнительный билет. Во «второй день августа 1879 г.» билет был подписан мещанским старостой И. Внуковым. В билете было сказано, что «предъявитель сего Екатеринославской губернии, гор. Таганрога, мещанин, Антон Павлович Чехов, отпущен от Таганрогской мещанской Управы для местожительства в разных губерниях России сроком от нижеписанного числа впредь на один месяц. Если же он в течение льготного месяца не явится, поступлено будет по закону». Тут же сообщались приметы: лет — 19, рост — 2 аршина 9 вершков (около 1 метра 82 сантиметров), волосы и брови — русые, глаза — карие, нос, рот — умеренные, лицо продолговатое, чистое. Жили Чеховы тогда в подвальном помещении дома церкви святого Николая на Грачевке (близ Садовой улицы и Самотечной площади). Михаил сидел у дома и грелся на солнышке. И вот с подкатившего извозчика сошел высокий молодой человек и юношеским баском произнес: — Здравствуйте, Михаил Павлович! Было это 8 августа 1879 года. День оказался наполнен веселой кутерьмой — были и объятия, и бесконечные расспросы, и праздничная семейная трапеза, и веселая прогулка по Москве. Чехов привез не только стипендию. С ним приехали еще и два нахлебника — Василий Иванович Зембулатов и Дмитрий Тимофеевич Савельев, товарищи Антона по таганрогской гимназии. А на следующий день новый сюрприз — появился еще один нахлебник — Николай Иванович Коробов. Все они тоже поступали в Московский университет. Семья сразу возросла, но в материальном отношении жить стало легче.
«Конечно, — пишет Михаил Павлович, — прибылей с нахлебников не было никаких: мать брала с них крайне дешево и старалась кормить их досыта. Зато, несомненно, поправился и стал обильнее наш стол».
Вскоре выбрались из подвала. Той же осенью там же на Грачевке переехали в дом Савицкого и разместились на втором этаже. В одной комнате Зембулатов и Коробов, в другой Савельев, в третьей Антон, Николай и Михаил, в четвертой Евгения Яковлевна и Маша. Была и еще одна — общая комната. В университет Антона Павловича проводил Михаил. Первое знакомство с прославленным храмом науки было обескураживающим. Заявления принимали в старом здании на Моховой в каком-то грязном тесном, прокуренном помещении, забитом молодыми людьми.
«Вероятно, Антон ожидал от университета, — пишет Михаил Павлович, — чего-то грандиозного, потому что та обстановка, в какую он попал, произвела на него не совсем приятное впечатление».
Видимо, первое впечатление это было сильным. Потом в «Скучной истории» профессор Николай Степанович выскажет на эту тему соображения, безусловно, близкие автору.
«А вот мрачные, давно не ремонтированные университетские ворота; скучающий дворник в тулупе, метла, кучи снега. На свежего мальчика, приехавшего из провинции и воображающего, что храм науки в самом деле храм, такие ворота не могут произвести здорового впечатления. Вообще ветхость университетских построек, мрачность коридоров, копоть стен, недостаток света, унылый вид ступеней, вешалок и скамей в истории русского пессимизма занимают одно из первых мест на ряду причин предрасполагающих. Студент, настроение которого в большинстве создается обстановкой, на каждом шагу, там, где он учится, должен видеть перед собою только высокое, сильное и изящное. Храни его бог от тощих деревьев, разбитых окон, серых стен и дверей, обитых рваной клеенкой».
«. Терпенья не достает ждать, и непременно по медицинскому факультету иди, уважь меня, самое лучшее занятие».
В жизни редко бывает, когда врачом становятся по неодолимому желанию, как это случилось с выдающимся нашим хирургом Н.И. Пироговым или немцем Альбертом Швейцером. История последнего примечательна: тридцатилетний профессор философии и теологии Страсбургского университета, известный органист, выступавший в лучших концертных залах Европы, решив стать врачом, поступил на медицинский факультет того же учебного заведения, где продолжал профессорствовать. У подавляющего большинства подлинное зрелое увлечение медициной приходит в процессе учебы или врачебной практики. Так или иначе, 10 августа 1879 г. Чехов подал заявление на медицинский факультет и был зачислен в Московский университет со стипендией как неимущий от Таганрогской городской управы. В последующем он с лихвой рассчитался с городской управой, создав у себя на родине в Таганроге первоклассную библиотеку (впрочем, когда говоришь о родине А.П. Чехова, представляется вся Россия, а не тихий провинциальный городок Таганрог. Точно так же, как созданная им библиотека воспринимается значительно шире, чем конкретная библиотека, носящая сегодня имя Чехова).
Об учебе А.П. Чехова в университете имеются весьма скудные сведения. Можно упрекать его друзей и знакомых, не сохранивших для потомков ничего примечательного об этом периоде жизни Чехова. Но в то же время отсутствие этих сведений свидетельствует и о том, что Антон Павлович уже в те годы был человеком чрезвычайно сдержанным. (Через несколько лет он скажет брату Николаю, что воспитанные люди « не болтли вы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают. Из уважения к чужим ушам они чаще молчат. » ). Однако, несмотря ни на что, Антон Павлович весьма успешно осваивает клинические дисциплины. Подтверждением этому могут служить «кураторские карточки» — те самые «гистории морби-хворьби», о которых он писал брату Александру. Один «скорбный лист» — так тогда именовалась история болезни, — обнаруженный в наши дни исследователем И. В. Федоровым в архивах бывшей Ново-Екатерининской больницы, был заполнен Чеховым на шестидесятилетнюю крестьянку, заболевшую крупозной пневмонией и выписанную по выздоровлении. История болезни была составлена в лучших традициях московской медицинской школы, возглавляемой выдающимся терапевтом, профессором Г.А. Захарьиным. Другой «скорбный лист» пользованного А.П. Чеховым больного, девятнадцатилетнего Александра М., был представлен на зачет в клинику нервных болезней, профессору А.Я. Кожевникову, который тоже был учеником Г.А. Захарьина и, следовательно, исповедовал те же принципы определения болезни; установление диагноза — это поиски неизвестного по определенной, научно обоснованной системе расспроса, осмотра и обследования больного. Однажды — уже на четвертом курсе — Антон Павлович признается брату Александру, что боится сорваться на выпускных экзаменах:
«. Отзываются кошке мышкины слезки; так отзывается и мне теперь мое нерадение прошлых лет. Почти все приходится учить с самого начала. Кроме экзаменов (кои, впрочем, еще предстоят только), к моим услугам работа на трупах, клинические занятия с неизбежными гисториями хворьби, хождение в больницы. »
Антон Павлович слегка бравирует своей неподготовленностью, как это испокон веков было свойственно студентам в общении друг с другом; хотя можно допустить, что в его медицинском образовании имелись пробелы, только вызванные не «нерадением», а напряженным на протяжении всех этих лет журналистским и литературным трудом, постоянной заботой о куске хлеба. Бедность побуждала к неустанной или, пользуясь его определением, «форсированной» работе: более 200 различных материалов в этот период ежегодно публикует Чехов в газетах и журналах. За годы учебы в университете А.П. Чехов (А. Чехонте) подготовил сборник рассказов «Сказки Мельпомены», а всего же на страницах «Стрекозы», «Осколков», «Будильника», «Зрителя», «Мирского толка» и других органов малой прессы им было напечатано столько обзоров, анекдотов, пародий, фельетонов, репортажей, очерков и рассказов, что только часть их смогла уместиться в первые два тома собрания сочинений писателя. Кстати, ряд его выступлений в печати навеян учебными программами. Так, в одном из писем Н.А. Лейкину он обещает написать для него «статистику» и объясняет почему:
«. я зубрил недавно медицинскую статистику, которая дала мне идею».
Однако все его литературные гонорары уходят, как он выражался, в «утробу» — на пропитание многочисленной семьи, а сам Антон Павлович не имеет даже возможности сменить ветхий серенький сюртук на новый костюм. Но ни в годы учебы, ни позже, никогда в жизни он не позволит себе переложить заботы о матери, отце и сестре на другие плечи, даже имея такое веское основание, как подорванное непосильным трудом и тяжелыми условиями жизни здоровье.
«. Брось я сейчас семью на произвол судьбы, я старался бы найти себе извинение в характере матери, в кровохарканье и проч. Это естественно и извинительно. Такова уже натура человеческая. » — напишет он в марте 1886 г. брату Николаю в известном письме, в котором изложен чеховский кодекс порядочного и воспитанного человека.
Медицинский факультет был в те годы наиболее трудным. Для его успешного окончания требовалась очень напряженная и серьезная работа. Однако для того, чтобы правильно оценить работоспособность Чехова этих лет, следует не забывать, что университетские занятия со всеми их лекциями, практическими и лабораторными занятиями, экзаменами, анатомичками и клиниками совмещались у него с активнейшей литературной деятельностью. «Не литературная работа» — это медицина, а угрызение совести он периодически будет испытывать то перед медициной, то перед литературой в зависимости от того, чему больше будет уделять времени и сил. Через несколько лет он признается писателю Д.В. Григоровичу:
«Поговорка о двух зайцах никому другому не мешала так спать, как мне».
Ко времени окончания университета им было написано такое количество очерков, рассказов и фельетонов, которое следует считать редкостным и для профессионального писателя, целиком отдающего себя творческой деятельности. Но ведь и это не все. Надо еще учесть, в какой обстановке приходилось Чехову выполнять свою непомерную работу. Упоминание об этой обстановке нет, нет, да и промелькнет в его письмах. Август 1883 года. Направляя редактору журнала очередную порцию новых произведений, Чехов в сопроводительном письме сетует:
«Пишу при самых гнусных условиях. Передо мной моя не литературная работа, хлопающая немилосердно по совести, в соседней комнате кричит детеныш приехавшего погостить родича, в другой комнате отец читает матери вслух «Запечатленного ангела».
Кто-то завел шкатулку, и я слышу «Елену Прекрасную». Постель моя занята приехавшим сродствеп ником, который то п дело подходит ко мне и заводит речь о медицине. «У дочки, должно быть, резь в животе — оттого и кричит». Я имею несчастье быть медиком, и нет того индивидуя, который не считал бы нужным «потолковать» со мной о медицине. Кому надоело толковать про медицину, тот заводит речь про литературу. Обстановка бесподобная». А вот еще одно письмо, помеченное январем 1886 года. Письмо легкое, пересыпанное шутками, шуточными пожеланиями и остроумными предложениями. И тут же:
И все это в условиях денной и нощной заботы о куске хлеба. Не для себя, нет. Сам он долгие годы ходил в затрепанном сюртучишке. В октябре 1885 года Чехов пишет:
«Аллаху только известно, как трудно мне балансировать и как легко мне сорваться и потерять равновесие. Заработай я в будущем месяце 20-30-ю рублями меньше, и, мне кажется, баланс пойдет к черту, я запутаюсь. »
И баланс летел к черту весьма часто. То заработки были не те, что ожидал, то они задерживались редакторами по неведомой причине. Осень 1885 года, надо уезжать с дачи, но нечем расплатиться — «Петербургская газета» не высылает причитающиеся Чехову деньги. Он пишет:
«Дождь порет во все лопатки. Бррр. Чтобы уйти из-под этого серого облачного свода в тепло и цивилизацию Москвы, мне нужно гшштит 200 руб., а в кармане один талер — только. Весна, где ты?!»
«Писанье, — признается Чехов брату в 1883 году, — кроме дерганья, ничего не дает мне. 100 рублей, которые я получаю в месяц, уходят в утробу и нет сил переменить свой серенький неприличный сюртук на что-либо менее ветхое».
А вот письмо 1886 года, когда Чеховы перебрались на самую лучшую свою квартиру — в дом Корнеева на Садовой-Кудринской:
«Работы от утра до ночи, а толку мало. Денег — кот наплакал. Не знаю, как у Зола и Щедрина, но у меня угарно и холодно. Денег, повторяю, меньше, чем стихотворного таланта. Получки начнутся только с 1-го октября, а пока хожу на паперть и прошу взаймы. Пишу много и долго, но мечусь, как угорелый: начинаю одно, не кончив другое. Докторскую вывеску не велю вывешивать до сих пор, а все-таки лечить приходится! Бррр. Боюсь тифа! Понемножку болею и мало-помалу обращаюсь в стрекозиные мощи. Если я умру раньше Вас, то шкаф благоволите выдать моим прямым наследникам, которые на его полки положат свои зубы».
Конечно, тут что ни строчка, то шутка. Но. «Понемножку болею. » И это подлежит расшифровке. Первые явные признаки туберкулеза легких проявились у Антона Павловича все в том же благославенном для него 1884 году.
«Вот уже три дня прошло, — пишет он 10 декабря, — как у меня ни к селу, ни к городу идет кровь горлом. Причина сидит, вероятно, в лопнувшем сосудике».
Знал ли он, что с ним происходит? Верил ли сам в версию о лопнувшем сосудике? Вот новый приступ кровохарканья. Чехов пишет 6 апреля 1886 года:
«Я болен. Кровохарканье и слаб. Не пишу. Если завтра не сяду писать, то простите: не пришлю рассказа к Пасхе. Надо бы на юг ехать, да денег нет. Боюсь подвергать себя зондировке коллег. Вдруг откроют что-нибудь вроде удлиненного выдыхания или притупления. Мне сдается, что у меня виноваты не так легкие, как горло. Лихорадки нет».
Удивительный человеческий документ! Знал, конечно, знал!
