Сказки об Италии. М. Горький
«Сказки об Италии» М. Горького с иллюстрациями А. Могилевского, 1953
Содержание
В Неаполе забастовали служащие трамвая: во всю длину Ривьеры Кияия вытянулась цепь пустых вагонов, а на площади Победы собралась толпа вагоновожатых и кондукторов — всё веселые и шумные, подвижные, как ртуть, неаполитанцы. Над их головами, над решеткой сада сверкает в воздухе тонкая, как шпага, струя фонтана, их враждебно окружает большая толпа людей, которым надо ехать по делам во все концы огромного города, и все эти приказчики, мастеровые, мелкие торговцы, швеи сердито и громко порицают забастовавших. Звучат сердитые слова, колкие насмешки, непрерывно мелькают руки, которыми неаполитанцы говорят так же выразительно и красноречиво, как и неугомонным языком.
С моря тянет легкий бриз, огромные пальмы городского сада тихо качают веерами темно-зеленых ветвей, стволы их странно подобны неуклюжим ногам чудовищных слонов. Мальчишки — полуголые дети неаполитанских улиц — скачут, точно воробьи, наполняя воздух звонкими криками и смехом.
Город, похожий на старую гравюру, щедро облит жарким солнцем и весь поет, как орга́н; синие волны залива бьют в камень набережной, вторя ропоту и крикам гулкими ударами, — точно бубен гудит.
Забастовщики угрюмо жмутся друг ко другу, почти не отвечая на раздраженные возгласы толпы, влезают на решетку сада, беспокойно поглядывая в улицы через головы людей, и напоминают стаю волков, окруженную собаками. Всем ясно, что эти люди, однообразно одетые, крепко связаны друг с другом непоколебимым решением, что они не уступят, и это еще более раздражает толпу, но среди нее есть и философы: спокойно покуривая, они увещевают слишком ретивых противников забастовки:
— Э, синьор! А как быть, если не хватает детям на макароны?
Группами, по два и по три, стоят щеголевато одетые агенты муниципальной полиции, следя за тем, чтобы толпа не затрудняла движения экипажей. Они строго нейтральны, с одинаковым спокойствием смотрят на порицаемых и порицающих и добродушно вышучивают тех и других, когда жесты и крики принимают слишком горячий характер. На случай серьезных столкновений в узкой улице вдоль стен домов стоит отряд карабинеров, с коротенькими и легкими ружьями в руках. Это довольно зловещая группа людей в треуголках, коротеньких плащах, с красными, как две струи крови, лампасами на брюках.
Перебранка, насмешки, упреки и увещевания — всё вдруг затихает, над толпой проносится какое-то новое, словно примиряющее людей веяние, — забастовщики смотрят угрюмее и, в то же время, сдвигаются плотнее, в толпе раздаются возгласы:
Слышен насмешливый и ликующий свист по адресу забастовщиков, раздаются крики приветствий, а какой-то толстый человек, в легкой серой паре и в панаме, начинает приплясывать, топая ногами по камню мостовой. Кондуктора и вагоновожатые медленно пробираются сквозь толпу, идут к вагонам, некоторые влезают на площадки, — они стали еще угрюмее и в ответ на возгласы толпы — сурово огрызаются, заставляя уступать им дорогу. Становится тише.
Легким танцующим шагом с набережной Санта Лючия идут маленькие серые солдатики, мерно стуча ногами и механически однообразно размахивая левыми руками. Они кажутся сделанными из жести и хрупкими, как заводные игрушки. Их ведет красивый высокий офицер, с нахмуренными бровями и презрительно искривленным ртом, рядом с ним, подпрыгивая, бежит тучный человек в цилиндре и неустанно говорит что-то, рассекая воздух бесчисленными жестами.
Толпа отхлынула от вагонов — солдаты, точно серые бусы, рассыпаются вдоль их, останавливаясь у площадок, а на площадках стоят забастовщики.
Человек в цилиндре и еще какие-то солидные люди, окружившие его, отчаянно размахивая руками, кричат:
— Последний раз. Ultima volta! [1] Слышите?
Офицер скучно крутит усы, наклонив голову; к нему, взмахнув цилиндром, подбегает человек и хрипло кричит что-то. Офицер искоса взглянул на него, выпрямился, выправил грудь, и — раздались громкие слова команды.
Тогда солдаты стали прыгать на площадки вагонов, на каждую по два, и в то же время оттуда посыпались вагоновожатые с кондукторами.
Толпе показалось это смешным — вспыхнул рев, свист, хохот, но тотчас — погас, и люди молча, с вытянутыми, посеревшими лицами, изумленно вытаращив глаза, начали тяжко отступать от вагонов, всей массой подвигаясь к первому.
И стало видно, что в двух шагах от его колес, поперек рельс, лежит, сняв фуражку с седой головы, вагоновожатый, с лицом солдата, он лежит вверх грудью, и усы его грозно торчат в небо. Рядом с ним бросился на землю еще маленький, ловкий, как обезьянка, юноша, вслед за ним, не торопясь, опускаются на землю еще и еще люди.
Толпа глухо гудит, раздаются голоса, пугливо зовущие мадонну, некоторые мрачно ругаются, взвизгивают, стонут женщины, и, как резиновые мячи, всюду прыгают пораженные зрелищем мальчишки.
Человек в цилиндре орет что-то рыдающим голосом, офицер смотрит на него и пожимает плечами, — он должен заместить вагоновожатых своими солдатами, но у него нет приказа бороться с забастовавшими.
Тогда цилиндр, окруженный какими-то угодливыми людьми, бросается в сторону карабинеров, — вот они тронулись, подходят, наклоняются к лежащим на рельсах, хотят поднять их.
Началась борьба, возня, но — вдруг вся серая, пыльная толпа зрителей покачнулась, взревела, взвыла, хлынула на рельсы, — человек в панаме сорвал с головы свою шляпу, подбросил ее в воздух и первый лег на землю рядом с забастовщиком, хлопнув его по плечу и крича в лицо его ободряющим голосом.
А за ним на рельсы стали падать точно им ноги подрезали — какие-то веселые шумные люди, люди, которых не было здесь за две минуты до этого момента. Они бросались на землю, смеясь, строили друг другу гримасы и кричали офицеру, который, потрясая перчатками под носом человека в цилиндре, что-то говорил ему, усмехаясь, встряхивая красивой головой.
А на рельсы всё сыпались люди, женщины бросали свои корзины и какие-то узлы, со смехом ложились мальчишки, свертываясь калачиком, точно озябшие собаки, перекатывались с боку на бок, пачкаясь в пыли, какие-то прилично одетые люди.
Пятеро солдат с площадки первого вагона смотрели вниз на груду тел под колесами и — хохотали, качаясь на ногах, держась за стойки, закидывая головы вверх и выгибаясь, теперь — они не похожи на жестяные заводные игрушки.
. Через полчаса по всему Неаполю с визгом и скрипом мчались вагоны трамвая, на площадках стояли, весело ухмыляясь, победители, и вдоль вагонов ходили они же, вежливо спрашивая:
Люди, протягивая им красные и желтые бумажки, подмигивают, улыбаются, добродушно ворчат.
Сказки об италии иллюстрации
Весна, ярко блестит солнце, люди веселы, и даже стекла в окнах старых каменных домов улыбаются тепло.
По улице маленького городка пестрым потоком льется празднично одетая толпа — тут весь город, рабочие, солдаты, буржуа, священники, администраторы, рыбаки, — все возбуждены весенним хмелем, говорят громко, много смеются, поют, и все — как одно здоровое тело — насыщены радостью жить.
Разноцветные зонтики, шляпы женщин, красные и голубые шары в руках детей, точно причудливые цветы, и всюду, как самоцветные камни на пышной мантии сказочного короля, сверкают, смеясь и ликуя, дети, веселые владыки земли.
Бледно-зеленая листва деревьев еще не распустилась, свернута в пышные комки и жадно пьет теплые лучи солнца. Вдали играет музыка, манит к себе.
Впечатление такое, точно люди пережили свои несчастия, вчерашний день был последним днем тяжелой, всем надоевшей жизни, а сегодня все проснулись ясными, как дети, с твердой, веселой верою в себя — в непобедимость своей воли, пред которой всё должно склониться, и вот теперь дружно и уверенно идут к будущему.
И было странно, обидно и печально — заметить в этой живой толпе грустное лицо: под руку с молодой женщиной прошел высокий, крепкий человек; наверное — не старше тридцати лет, но — седоволосый. Он держал шляпу в руке, его круглая голова была вся серебряная, худое здоровое лицо спокойно и — печально. Большие, темные, прикрытые ресницами глаза смотрели так, как смотрят только глаза человека, который не может забыть тяжкой боли, испытанной им.
— Обрати внимание на эту пару людей, — сказал мне мой товарищ, — особенно на него: он пережил одну из тех драм, которые всё чаще разыгрываются в среде рабочих северной Италии.
И товарищ рассказал мне:
— Этот человек — социалист, редактор местной рабочей газетки, он сам — рабочий, маляр. Одна из тех натур, у которых знание становится верой, а вера еще более разжигает жажду знания. Ярый и умный антиклерикал, — видишь, какими глазами смотрят черные священники в спину ему!
— Лет пять тому назад он, будучи пропагандистом, встретил в одном из своих кружков девушку, которая сразу обратила на себя его внимание. Здесь женщины выучились верить молча и непоколебимо, священники развивали в них эту способность много веков и добились чего хотели, — кто-то верно сказал, что католическая церковь построена на груди женщины. Культ мадонны не только язычески красив, это прежде всего умный культ; мадонна проще Христа, она ближе сердцу, в ней нет противоречий, она не грозит геенной — она только любит, жалеет, прощает, — ей легко взять сердце женщины в плен на всю жизнь.
— Но вот он видит девушку, которая умеет говорить, может спрашивать, и всегда в ее вопросах он чувствует, рядом с наивным удивлением перед его идеями, нескрываемое недоверие к нему, а часто — страх и даже отвращение. Пропагандисту-итальянцу приходится много говорить о религии, резко о папе и священниках, — каждый раз, когда он говорил об этом, он видел в глазах девушки презрение и ненависть к нему, если же она спрашивала о чем-нибудь — ее слова звучали враждебно и мягкий голос был насыщен ядом. Заметно было, что она знакома с литературой католиков, направленной против социализма, и что в этом кружке ее слово пользуется не меньшим вниманием, чем его.
— Здесь относятся к женщине значительно упрощеннее и грубее, чем в России, и — до последнего времени — итальянки давали много оснований для этого; не интересуясь ничем, кроме церкви, они — в лучшем случае — чужды культурной работе мужчин и не понимают ее значения.
— Мужское самолюбие его было задето, слава искусного пропагандиста страдала в столкновениях с этой девушкой, он раздражался, несколько раз удачно высмеивал ее, но и она ему платила тем же, невольно возбуждая в нем уважение, заставляя его особенно тщательно готовиться к занятиям с кружком, где была она.
— Но рядом со всем этим он замечал, что каждый раз, когда ему приходится говорить о позорной современности, о том, как она угнетает человека, искажая его тело, его душу, когда он рисовал картины жизни в будущем, где человек станет внешне и внутренно свободен, — он видел ее перед собою другой: она слушала его речи с гневом сильной и умной женщины, знающей тяжесть цепей жизни, с доверчивой жадностью ребенка, который слышит волшебную сказку, и эта сказка в ладу с его, тоже волшебно сложной, душою.
— Это возбуждало в нем предчувствие победы над врагом, который может быть прекрасным товарищем.
— Почти год длилось состязание, не вызывая у них охоты сблизиться и поспорить один на один, но наконец он первый подошел к ней.
— «Синьорина — мой постоянный оппонент, — сказал он, — не находит ли она, что в интересах дела будет лучше, если мы познакомимся ближе?»
— Она охотно согласилась с ним, и почти с первых слов они вступили в бой друг с другом: девушка яростно защищала церковь как место, где замученный человек может отдохнуть душою, где, пред лицом доброй мадонны, — все равны и все равно жалки, несмотря на разность одежды; он возражал, что не отдых нужен людям, а борьба, что невозможно гражданское равенство без равенства материальных благ и что за спиной мадонны прячется человек, которому выгодно, чтобы люди были несчастны и глупы.
— С того времени эти споры наполнили всю их жизнь, каждая встреча была продолжением одной и той же страстной беседы, и с каждым днем всё более ясно обнаруживалась роковая непримиримость их верований.
— Для него жизнь — борьба за расширение знаний, борьба за подчинение таинственных энергий природы человеческой воле, все люди должны быть равносильно вооружены для этой борьбы, в конце которой нас ожидает свобода и торжество разума — самой могучей из всех сил и единственной силы мира, сознательно действующей. А для нее жизнь была мучительным приношением человека в жертву неведомому, подчинением разума той воле, законы и цели которой знает только священник.
— Пораженный, он спрашивал:
— «Но зачем же вы ходите на мои лекции, чего вы ждете от социализма?»
— «Да, я знаю, что грешу и противоречу себе! — грустно сознавалась она. — Но так хорошо слушать вас и мечтать о возможности счастья для всех людей!»
— Она была не очень красива — тонкая, с умным личиком, большими глазами, взгляд которых мог быть кроток и гневен, ласков и суров; она работала на фабрике шёлка, жила со старухой матерью, безногим отцом и младшей сестрой, которая училась в ремесленной школе. Иногда она бывала веселой, не шумно, но обаятельно; любила музеи и старые церкви, восхищалась картинами, красотою вещей и, глядя на них, говорила:
— «Как странно думать, что эти прекрасные вещи когда-то были заперты в домах частных людей и кто-то один имел право пользоваться ими! Красивое должны видеть все, только тогда оно живет!»
— Она часто говорила так странно, и ему казалось, что эти слова исходят из какой-то непонятной ему боли в душе ее, они напоминали стон раненого. Он чувствовал, что эта девушка любит жизнь и людей глубокой, полной тревоги и сострадания любовью матери; он терпеливо ждал, когда его вера зажжет ей сердце и тихая любовь преобразится в страсть, ему казалось, что девушка слушает его речи всё внимательнее, что в сердце она уже согласна с ним. И всё пламеннее он говорил ей о необходимости неустанной борьбы за освобождение человека, — народа, человечества — из старых цепей, ржавчина которых въелась в души и отемняет, отравляет их.
— Однажды, провожая ее домой, он сказал ей, что любит ее, хочет, чтобы она была его женой, и — был испуган тем впечатлением, которое вызвали в ней его слова: пошатнувшись, точно он ударил ее, широко раскрыв глаза, бледная, она прислонилась спиною к стене, спрятав руки, и, глядя в лицо его, почти с ужасом сказала:
— «Я догадывалась, что это так, я почти чувствовала это, потому что сама давно люблю вас, но — боже мой, — что же будет теперь?»
— «Начнутся дни счастья твоего и моего, дни нашей общей работы!» — воскликнул он.
— «Нет, — сказала девушка, опустив голову. — Нет! Нам не надо говорить о любви».
— «Ты станешь венчаться в церкви?» — тихо спросила она.
— И она быстро пошла прочь от него.
— Он догнал ее, стал уговаривать, она выслушала его молча, не возражая, потом сказала:
— «Я, моя мать и отец — все верующие и так умрем. Брак в мэрии — не брак для меня: если от такого брака родятся дети, — я знаю, — они будут несчастны. Только церковный брак освящает любовь, только он дает счастье и покой».
— Ему стало ясно, что она не скоро уступит, он же, конечно, не мог уступить. Они разошлись, прощаясь, девушка сказала:
— «Не станем мучить друг друга, не ищи встреч со мною! Ах, если бы ты уехал отсюда! Я — не могу, я так бедна. »
— «Я не дам никаких обещаний», — ответил он.
— И началась борьба сильных людей: они встречались, конечно, и даже более часто, чем прежде, встречались, потому что искали встреч, надеясь, что один из двух не вытерпит мучений неудовлетворенного и всё разгоравшегося чувства. Их встречи были полны отчаяния и тоски, после каждого свидания с нею он чувствовал себя разбитым и бессильным, она — в слезах шла исповедоваться, а он знал это, и ему казалось, что черная стена людей в тонзурах становится всё выше, несокрушимее с каждым днем, растет и разъединяет их насмерть.
— Однажды в праздник, гуляя с нею в поле за городом, он сказал ей — не угрожая, а просто думая вслух:
— «Ты слышала, что я сказал?»
Ласково взглянув в лицо ему, она ответила:
— И он понял, что она умрет, но не уступит ему. До этого «да» он порою обнимал и целовал ее, она боролась с ним, но сопротивление ее слабело, и он мечтал уже, что однажды она уступит, и тогда ее инстинкт женщины поможет ему победить ее. Но теперь он понял, что это была бы не победа, а порабощение, и с той поры перестал будить в ней женщину.
— Так ходил он с нею в темном круге ее представлений о жизни, зажигал пред нею все огни, какие мог зажечь, но — как слепая — она слушала его с мечтательной улыбкой и не верила ему.
— Однажды она сказала:
— «Я понимаю иногда, что всё, что ты говоришь, — возможно, но я думаю, это потому, что я люблю тебя! Я понимаю, но — не верю, не могу! И когда ты уходишь, всё твое уходит с тобой».
— Это продолжалось почти два года, и вот девушка заболела; он бросил работу, перестал заниматься делами организации, наделал долгов и, избегая встреч с товарищами, ходил около ее квартиры или сидел у постели ее, наблюдая, как она сгорает, становясь с каждым днем всё прозрачнее, и как всё ярче пылает в глазах ее огонь болезни.
— «Говори мне о будущем», — просила она его.
— Он говорил о настоящем, мстительно перечисляя всё, что губит нас, против чего он будет всегда бороться, что надо вышвырнуть вон из жизни людей, как темные, грязные, изношенные лохмотья.
— Она слушала и, когда ей было нестерпимо больно, останавливала речь, касаясь его руки и умоляюще глядя в глаза ему.
— «Я — умираю?» — спросила она его однажды, много дней спустя после того, как доктор сказал ему, что у нее скоротечная чахотка и положение ее безнадежно.
— Он не ответил ей, опустив глаза.
— «Я знаю, что скоро умру, — сказала она. — Дай мне руку».
— И, когда он протянул руку ей, она, поцеловав ее горячими губами, сказала:
— «Прости меня, я виновата перед тобою, я ошиблась и измучила тебя. Я вижу теперь, когда убита, что моя вера — только страх пред тем, чего я не могла понять, несмотря на свои желания и твои усилия. Это был страх, но он в крови моей, я с ним рождена. У меня свой — или твой — ум, но чужое сердце, ты прав, я это поняла, но сердце не могло согласиться с тобой. »
— Через несколько дней она умерла, а он поседел за время агонии ее, — поседел в двадцать семь лет.
— Недавно он женился на единственной подруге той девушки, его ученице; это они идут на кладбище, к той, — они каждое воскресенье ходят туда, положить цветы на могилу ее.
— Он не верит в свою победу, убежден, что, говоря ему — «ты прав!» — она лгала, чтобы утешить его. Его жена думает так же, оба они любовно чтят память о ней, и эта тяжелая история гибели хорошего человека, возбуждая их силы желанием отомстить за него, придает их совместной работе неутомимость и особенный, широкий, красивый характер.
. Льется под солнцем живая, празднично пестрая река людей, веселый шум сопровождает ее течение, дети кричат и смеются; не всем, конечно, легко и радостно, наверное, много сердец туго сжаты темной скорбью, много умов истерзаны противоречиями, но — все мы идем к свободе, к свободе!
LiveInternetLiveInternet
—Метки
—Рубрики
—Музыка
—Поиск по дневнику
—Подписка по e-mail
—Статистика
М. Горький «Сказки об Италии». Нунча.
И пропела ему, толстому, как бочка:
Он, разумеется, хохотал, спрятав умные глазки в красный жир своих щек.
— На каком языке будет говорить со мною этот сто раз выстиранный синьор?
— Чужим я не могу продать ничего, кроме лука, чесноку, помидоров.
Были случаи, когда люди, искренно желавшие ей добра, говорили с нею очень настойчиво:
— Люди, среди которых выросла моя душа и которые понимают ее.
Но вот однажды в праздник, когда люди выходили из церкви, кто-то заметил удивленно:
Даже сама Нунча удивилась, присмотревшись к ней:
— Святая мадонна! Неужели ты, Нина, хочешь быть красивей меня?
Девушка, улыбаясь, ответила:
— Нет, только такой, как ты, этого и для меня довольно.
И тогда впервые на лице веселой женщины люди увидали тень грусти, а вечером она сказала подругам:
— Вот наша жизнь! Не успеешь допить свой стакан до половины, а к нему уже потянулась новая рука.
Идет время, всe ускоряя свой торопливый, мелкий шаг, золотыми пылинками в красном луче солнца мелькают во времени люди. Нунча всe чаще сдвигает густые брови, а порою, закусив губу, смотрит на дочь, как игрок на другого, стараясь догадаться, каковы его карты.
— Что, Нунча, гасит тебя дочь?
Женщина, смеясь, отвечала:
— Большие звезды и при луне видны.
Лано сочинил новую песенку, в первом куплете ее говорилось:
Нунча не хотела петь эту песню. Шел слух, будто Нина не однажды уже говорила Нунче:
— Мы могли бы жить лучше, если б ты была более благоразумна.
И настал день, когда дочь сказала матери:
— а ты с ним играешь, и это, делая его легкомысленным, мешает мне.
— Не слишком ли много танцуешь ты? Пожалуй, это не по годам тебе, пора щадить сердце.
Все, кто слышал дерзкие слова, сказанные ласково, замолчали на секунду, а Нунча в ярости крикнула, подпирая руками стройные бока:
И, подумав, предложила:
— Мы пробежим с тобою отсюда до фонтана трижды туда и обратно, не отдыхая, конечно.
Многим показалась смешной эта гонка женщин, были люди, которые отнеслись к этому как к позорному скандалу, но большинство, уважая Нунчу, взглянуло на ее предложение с серьезной шутливостью и заставило Нину принять вызов матери.
Бодрая, словно кошка, Нунча наклонилась над нею, смеясь вместе со многими:
И, не давая себе отдохнуть после бега, Нунча снова пожелала танцевать тарантеллу:
Вышел Энрико, снял шляпу и, низко поклонясь этой славной женщине, долго держал голову почтительно склоненной перед нею.
Плясала она долго, со многими, мужчины уставали, а она всё не могла насытиться, и уже было за полночь, когда она, крикнув:
Доктор сказал, что она умерла от разрыва сердца.
Презентация на тему Максим Горький Сказки об Италии
Описание презентации по отдельным слайдам:
Максим Горький
Сказки об Италии
Весной 1888 года Алексей Пешков уехал из Казани и вел просветительно-пропагандистскую работу среди крестьян, работал на рыболовных промыслах Каспийского моря, сторожем и весовщиком на железнодорожных станциях. В 1889 году за связь с деятелями революционного движения был арестован и с тех пор много лет «мещанин Алексей Пешков» находился под надзором царской полиции. 1891 год был годом странствий будущего писателя по родной земле. Он обошел Поволжье, Дон, Кубань, Украину, Бессарабию, Кавказ, зарабатывая скудные средства тяжелым физическим трудом, В Тифлисе Пешков устроился на работу в железнодорожные мастерские, встречался с политическими ссыльными, участвовал в организации нелегального кружка передовой молодежи.
В 1906 году Максим Горький из-за туберкулёза уезжает в Италию. В октябре он прибывает на остров Капри, где проживет семь следующих лет. В 1911 году Горький начинает писать рассказы будущего цикла. В их основе впечатления писателя от увиденного во время путешествия по Италии. Кроме того многие сюжеты были взяты из материалов рабочего движения Италии и из газетных сообщений о судебных процессах. Сказки печатались в большевистских периодических изданиях по отдельности. Только в 1912 году в России выходит первое отдельное издание цикла под названием «Сказки». Рассказы в сборнике подверглись цензурным изъятиям и были поданы не в той последовательности на которой настаивал Горький. На титульном листе был напечатан эпиграф из Андерсена: «Нет сказок лучше тех, которые создает сама жизнь». Книга была посвящена гражданской жене автора А. Ф. Андреевой.
Помимо России сказки получили распространение в Италии, Франции, Германии. В отличие от рабочей прессы, в буржуазной критике рассказы подверглись нападкам. Критиковалась тематика рассказов, также их заглавие. Горький продолжает работу над рассказами до своего возвращения в Россию в 1913 году. После революции 1917 года сказки были опубликованы без цензуры и в последовательности Горького. Своё название «Сказки об Италии» цикл получил лишь в 1923 году.
То, что Горький увидел в итальянском народе, присуще всем народам земли, и Горький имел все основания заявить, что его «Сказки» могут стать «недурным» материалом для чтения русских рабочих». Большинство из 27 «Сказок об Италии» — это безыскусственные рассказы о фактах реальной жизни: о забастовавших служащих трамвая в Неаполе, о рабочих Генуи, взявших к себе детей своих товарищей по борьбе из Пармы, чтобы те смогли выстоять в забастовке, о строительстве Симплонского туннеля и т. д. Произведения Горького о жизни и борьбе итальянского народа отличаются необычной для литературы тех лет бодростью тона, повышенным пафосом утверждения, в них созданы образы сказочно прекрасных людей.
Своеобразие «Сказок об Италии» в том, что в них уже как бы зримо присутствует будущее. Через весь цикл проходит мысль о неограниченных возможностях творческого гения народа, который творит не только новые сказки и легенды, но и новые формы жизни.
Для героев сказок характерно революционное отношение к миру. Созидательная сила труда объединяется в этих образах с преобразующей силой революции. Один из строителей Симплонского туннеля испытывает гордость за человека труда: «О, синьор, маленький человек, когда он хочет работать,— непобедимая сила! И поверьте: в конце концов этот маленький человек сделает все, чего хочет». Рабочий Трама (7-я сказка) чувствует себя хозяином жизни и соучастником в творчестве прекрасного; все самое человечное, прекрасное, поэтичное он связывает с понятием «социализм». Социалистические отношения в понимании героев «Сказок об Италии» — это естественные отношения людей труда, ибо «рабочий человек родится социалистом», борцом за правду, которая «крепко пахнет и всегда одинаково — трудовым потом». Социализм становится притягательной силой для трудящихся всего мира. Примером борцов за социализм для трудящихся Италии являются русские рабочие. «. Русские — вот люди. — восторженно говорит слесарь в четырнадцатой сказке.— Бесправные, под страхом лишиться свободы и жизни, они сделали грандиозное дело. » «Страна героев!» — так же восторженно вторит ему маляр.
В «Сказках об Италии» есть много красочных пейзажных зарисовок. Они дополняют ярко разнообразные, жизнелюбивые характеры людей, согретых жарким солнцем и омытых брызгами морской волны. Человек и природа слиты в единый живой организм, ибо, «когда человека схватит за сердце море, он сам становится частью его, как сердце — только часть живого человека». Это же можно сказать о людях, влюбленных в горы, в степи, в роскошные долины — в богатую и красочную природу родной страны. Заметим, что такое же гармоническое единение человека и природы показано в итальянских новеллах М. Коцюбинского («Сон», «На острове»). Эти новеллы родились в результате бесед Горького и Коцюбинского, живших тогда на острове Капри, и писались в одно время со «Сказками об Италии».
Сказки совершенно лишены внешнего этнографизма, чего можно было ожидать от писателя, пишущего о чужой стране, тем более — Италии; нет здесь и увлечения экзотикой. Горький не ставил перед собой задачи удивлять или восхищать читателя достопримечательностями этой поистине удивительной и прекрасной страны. Его интересовали прежде всего люди, и он блестяще раскрыл душу итальянского народа, что было достойно оценено самими итальянцами. Писатель Д. Джерманетто свидетельствует, что Горький «. сумел показать нам в очаровательной рамке прекрасной природы Италии, в правдивых словах весь быт, нищету, бедность, страдания, героическую борьбу итальянского народа. Он научил меня лучше и глубже видеть народ, из недр которого я вышел» ‘. Тот же Джерманетто писал: «Никто не умел писать о чудесной природе нашей страны с такой необычайной простотой, как Горький, и, что еще важнее, он один писал об итальянском народе, о его жизни и борьбе. Вот почему Горького так знают и любят в Италии».
